К ЧЕМУ ПРИВЕЛА ДИСКУССИЯ ПО НОРМАННСКОМУ ВОПРОСУ

К ЧЕМУ ПРИВЕЛА ДИСКУССИЯ ПО НОРМАННСКОМУ ВОПРОСУ

Рассмотрев предыдущие совершенно однозначные доказательства отсутствия германских варягов и скандинавов до XI в., а также совершенно русское происхождение князя Рюрика, обратимся к материалам дискуссии по норманнскому вопросу. Сначала рассмотрим самые общие выводы ряда исследователей.

Германцы в далекой древности. По этой теме высказывается польский исследователь Л. Лечеевич из Вроцлава. Он пишет: «Позволим себе начать с норманнов на Скандинавском полуострове, Ютландии и ближайших островах. Как и вся германская раса, они принадлежат к индоевропейскому населению, которое возделывало землю и разводило животных со времени неолитической революции» [212, с. 124]. При такой конструкции фразы возникает представление, что и германцы как индоевропейцы жили в Скандинавии и на Ютландском полуострове со времен палеолита. Но это вовсе не так. Мы уже рассматривали соответствующие надписи из Германии, и сейчас я о них только напомню.

Неолитическая надпись из Германии. Отмечено, что «на фляге из Вестеренгеля обычные спиральные фигуры выполнены исключительно асимметрично» [73, с. 72, рис. 37] (см. рис. 30). На наш взгляд, речь идет о надписи, схожей с трипольскими, которую мы читаем: ВЛЕЙ! И СЬЛЕЙ ВОДОЮ! Вероятно, в этом узкогорлом сосуде хранилось вино. Как видим, надпись читается по-русски.

Чуть позже, в эпоху бронзы можно было обнаружить другую надпись. В. А. Семенов [125, с. 5 рис. 2] атрибутировал один из наскальных рисунков Фенноскандии из монографии М. Молмера [219] как «Тор и Хюмир ловят рыбу» (см. рис. 29). На наш взгляд, ряд деталей рисунка (а–е, кроме ж) не могут быть объяснены изображениями фрагментов снастей, а являются знаками слогового письма, которое мы читаем: НА ЛОВЪ РЪБЪ. НЕРЕСЬТЪ. Мифологические персонажи тут не упомянуты, и, судя по надписи, писали в этом регионе Фенноскандии славяне, а не германцы. Собственно говоря, ничего другого здесь и не могло находиться.

Взаимоотношение славян и скандинавов. Л. Лечеевич продолжает: «Контакты с наследием Рима здесь проявились раньше и были более плодотворными во многих областях культуры, чем это произошло с их соседями по Балтике. Это было, вероятно, благоприятное воздействие на этносы, возникающие с германским народом в Средиземноморском регионе, но дело не только в этом. Особенные жизненные условия должны были привести к большей, чем где бы то ни было, открытости к иноземным воздействиям.

Славянские общества, занимавшие центральную и западную часть Европы, отличались во многих отношениях. Они также принадлежали к индоевропейской группе и занимались земледелием и животноводством со времени неолитической революции. Однако, в противоположность норманнам, они были целиком внутриконтинентальными общинами» [212, с. 124]. Прерву цитирование, чтобы показать, насколько ложно это мнение, по крайней мере, в двух отношениях. Во-первых, этруски, посланные Русью на завоевание Северной Италии, основали Рим и римскую культуру, так что славянское воздействие на Рим было неизмеримо большим, чем воздействие Рима на германцев и, в свою очередь, опять на славян. Во-вторых, приведенные в этой книге тексты, встречающиеся на археологических артефактах из Вагрии и Скандинавии, подтверждают, что варяги и скандинавы были моряками, пиратами, но никак не представителями внутриконтинентальных общин. Я просто показываю, насколько академическая точка зрения расходится с реальными фактами.

Продолжим цитирование: «Фактом является то, что отношение длины прибрежной линии к площади занятой территории у западных славян было почти в 30 раз меньше, чем это было у скандинавов» [212, с. 124]. Но ведь скандинавами и были славяне, точнее – русские, так что Лечеевич сравнивает одних славян с другими, но вовсе не славян с германцами! «Плодородная земля у подножия центральноевропейских гор ограничивает, а в низинах создает различные препятствия для развития зерновых культур. Возделывание земли было основой славянской экономической структуры, отличавшей их от других обитателей варварской Европы» [212, с. 124]. Опять мы видим желание принизить славян: именно они создали античную цивилизацию и вовсе не были варварами!

«С другой стороны, имеется растущее число археологических доказательств того, что ремесленники вели подвижный образ жизни. Это может объяснить, среди прочего, поразительное сходство техники исполнения и форм орнаментации гребней и других изделий из рога от Ирландии до современной России. Петрографический анализ показал, что значительное число славянского типа глиняной керамики было сделано в Швеции из местного сырья. Определенная часть оборонительных сооружений открытых на севере русских поселений также указывает на присутствие строителей из Померании» [212, с. 125]. Опять-таки речь идет об общеславянском рынке изделий и рабочей силы.

«Могилы членов социальной элиты скандинавского происхождения были открыты на многих кладбищах с VIII по X в. на южном и западном побережье Балтийского моря (Мензлин, Эльбиг, Гробин и т. д.)» [212, с. 124]. И это понятно, славяне предпочитали хоронить славян на своих кладбищах, в славянских странах.

Можно было бы и дальше цитировать названного автора, однако ясно одно: показывая сходство культур славян и якобы чуждых им скандинавов, он по сути имеет дело с близкими культурами западных славян и скандинавов-русских.

Современное понимание варяжской проблемы. Здесь мы будем исходить из весьма любопытной статьи Е. Н. Носова о современных археологических данных по варяжской проблеме [97].

Вначале освещается история вопроса: «Проблема была поднята еще в середине XVIII в. в трудах работавших в Академии наук в Санкт-Петербурге немецких ученых Г.-З. Байера и Г.-Ф. Миллера, с критикой построений которых выступил М. В. Ломоносов. В дальнейшем этот вопрос постоянно фигурировал в отечественной историографии, то затухая, то вспыхивая с новой силой, отражая, в конечном счете, сложный путь движения общественной и научной мысли в России. Освещению данной проблемы в русской науке посвящено множество работ и сейчас вряд ли имеет смысл их повторять [79, 120, 147, 165, 171 и др.]» [97].

Далее излагаются две различные точки зрения: «В определенной степени, то явно, а то и завуалированно, подход к рассмотрению этого вопроса подпитывается двумя тенденциями. Одну из них можно назвать “российской”. За ней стояла приверженность к национальному самоутверждению, отстаивание национального самосознания, признание самобытности русско-славянской культуры, отрицание всякого рода иноземных влияний. Тенденция вполне понятная, если следовать течению русской общественной мысли, и в истории России отнюдь не новая, а в иных проявлениях и формах живущая и сейчас. Вторая тенденция – “скандинавская”. Она основывается на романтической идеализации викингов и их эпохи, “золотого периода” скандинавской истории [244]. Эта тенденция особенно ярко проявилась во второй половине XIX в. “Викинги” – образ националъной гордости скандинавов. Они предстают как бесстрашные путешественники и доблестные воины, опытные мореходы и искусные ремесленники, торговцы и колонисты-землепашцы, основатели городов и государств, посланники и князья, телохранители византийских императоров, носители цивилизаторских тенденций и всего самого прогрессивного.

Обе названные тенденции взаимно исключают друг друга, отталкиваясь от разной национальной почвы. Стоящий за ними наивный патриотизм (естественный для любой массовой культуры), периодически подогреваемый политически, ощутимо чувствовался на протяжении всего XX в. Достаточно вспомнить широкое использование викингских символов в нацистской пропаганде [244, с. 76–78], достаточно взглянуть на десятки современных популярных книг и множество так называемых документальных фильмов о викингах, потоком появляющихся на Западе, как достаточно, с другой стороны, обратить внимание на статьи типа “Рюрик – солевар из Старой Русы” [6], публикуемые в российской массовой литературе и наполненные наивной гордостью за славные дела древних новгородцев, чтобы убедиться в справедливости сказанного» [97, с. 151–152]. В данном случае я полностью согласен с исследователем, который демонстрирует нам две крайности в споре, две ложные точки зрения. Но то – популизм. А что говорит в данном случает академическая наука?

«Однако нас в данном случае будут интересовать не эти популярные издания, рассчитанные на массовую публику и коммерческий успех, а движение мысли в академической сфере. Здесь же наблюдается определенная закономерность. Суть ее заключается в том, что в начале нашего столетия подход к вопросу о варягах на Руси в академической науке, под которой я понимаю науку, основанную на всестороннем критическом источниковедении, по существу, стал достаточно однозначен, и позиции наиболее крупных отечественных исследователей русской истории сближались. Именно это позволило Ф. А. Брауну в 1925 г. заключить, что “дни варягоборчества, к счастью, прошли” (цитирую по [165, с. 12]). Подобная ситуация в историографии объясняется тем, что этап формирования академической базы основных научных дисциплин, питающих историю, к этому времени завершился» [97, с. 152]. Обращаю внимание читателя на слова о «всестороннем критическом источниковедении», куда, к сожалению, совершенно не входила и не входит микроэпиграфика, образцы которой я демонстрирую едва ли не на каждом рисунке. Поэтому считать, что современное источниковедение является всесторонним, у меня нет оснований. А что касается того, что «этап формирования академической базы основных научных дисциплин, питающих историю, к этому времени завершился», то могу лишь сожалеть о поспешности данного вывода. Именно он и является ахиллесовой пятой современной археологии.

Дореволюционная историография. «Трудами А. А. Шахматова была заложена фундаментальная основа русского летописания, остающаяся таковой и в наши дни. Развитие либеральной русской исторической науки достигло своих вершин в сочинениях В. О. Ключевского и его школы. В числе блестящих представителей исторической мысли нельзя не упомянуть С. Ф. Платонова и А. Е. Преснякова. В области исторической географии появился прекрасный труд С. М. Середонина. Кропотливые сборы А. А. Спицына привели к формированию достоверной фактологической базы археологических источников древнейшего периода истории Руси» [97, с. 152]. Ни один эпиграфист тут не упомянут, как если бы эпиграфика вообще не была историческим источником.

«Если отрешиться от частностей, то, в традиционном понимании предшествующей историографии, все названные исследователи, а они представляют не только себя, а направления в науке, – норманисты. Это совсем не значит, что норманизм победил. В своей крайней форме он также проиграл. Суть заключалась в том, что не зыбкое “национальное” своеобразие и анализ выборочных сведений определяли теперь научную мысль, а реальный исторический факт, устанавливаемый на основе комплексного источниковедения. Были или нет варяги на Руси, сыграли или не сыграли они значительную роль в ранней русской истории, являлись ли первые князья скандинавами и т. д. – подобные вопросы стали достоянием прошлого. Требование времени заключалось в оценке роли скандинавов на Руси в различные хронологические периоды и в различных сферах жизни древнерусского общества в свете установленных достоверных фактов» [97, с. 152]. Я не имею ничего против такого подхода, если только под варягами и скандинавами понимать русских Руси Яра, стоявших на более высокой ступени развития культуры, чем русские Руси Славян, и потому имевших отличные от них изделия. Однако Е. Н. Носов, несомненно, имеет в виду под варягами и скандинавами германцев, которые стали таковыми, видимо, не ранее XI в.

«Весьма показательными в этой связи представляются рассуждения В. О. Ключевского в его “набросках по варяжскому вопросу”. “Я, собственно, равнодушен к обеим теориям, и норманнской, и славянской, – писал В. О. Ключевский, – и это равнодушие выходит из научного интереса. В тумане ранних известий о наших предках я вижу несколько основных фактов, составляющих начало нашей истории, и больше их ничего не вижу. Эти факты, которые приводят меня к колыбели нашего народа, остаются те же, с тем же значением и цветом, признаю ли я теорию норманистов или роксоланистов. Поэтому, когда норманист или роксоланист начинают уверять, что только та или другая теория освещает верным светом начало русской национальности, я перестаю понимать того и другого, то есть становлюсь совершенно равнодушен к обоим” [61, с. 113]» [97, с. 152–153]. Здесь я вовсе не могу согласиться с тем, что с приходом варягов и скандинавов начинается история русского народа, хотя именно так казалось историографам XIX в. Что же касается «фактов», то они, как было выяснено выше, могут быть плоскостными, а могут быть объемными. Так, археология в XX в. действительно подтвердила приход скандинавов и варягов с территории современных Скандинавии и Германии, создав «факты» плоскостные, передающие географические перемещения части населения. Но эти же «факты» не показывают этнической составляющей данного населения, которое было русским и по графике надписей, и по языку, и по пантеону богов. Иными словами, археология, которая в XIX в. еще не давала нынешнего подтверждения присутствия скандинавских и варяжских изделий в Северной Руси в силу своей неразвитости, а тем более изучение летописания не позволили установить этническую составляющую терминов «варяг» и «скандинав». Поэтому, приветствуя с общеметодологических позиций переход историографии от исторических гипотез к историческим фактам, все же хочу отметить, что сами факты отражали тогда лишь физическую, пространственную составляющую, но не социальную, этническую компоненту, образуя только поверхностную фактологию. Понятно, что с позиции даже плоскостной фактологии можно оставаться равнодушным к достижениям историографии гипотетической; однако с позиции глубинной, объемной фактологии эти же факты оказываются лишь одной из проекций истины, в которой гипотеза норманизма (прихода варягов и скандинавов из Западной Европы) сплавляется с гипотезой антинорманизма, славянизма (славяно-русской этнической принадлежности варягов и скандинавов) в нерасторжимое целое. Так в физике когда-то полностью исключающие друг друга корпускулярная и волновая точки зрения слились в единую квантовую механику, изучающую поведение микрочастиц.

«Мне думается, что при нормальном (естественном) развитии исторической науки пресловутый “норманнский вопрос” был бы закрыт к тридцатым годам, а позиции отечественных и западных исследователей значительно бы сблизились, и различия определялись бы различиями научных школ, а не границами политических систем» [97, с. 153]. Мысль интересная, но под «границами политических систем», как можно будет убедиться в рассмотрении дальнейшего текста Е. Н. Носова, он понимает только позиции советской историографии, которая якобы в чисто политических целях отстаивала славянскую позицию, но не позиции германских стран (Германии, Дании, Швеции, Норвегии), которые с не меньшим упорством считали варягов и скандинавов до XI в. германцами. Если уж оставаться равнодушным (по В. О. Ключевскому) к норманистам и славянистам, то подобное равнодушие следует проявлять как к советской, так и к германской историографии. Но тогда ни о каком сближении позиций советских и западных исследователей не может быть и речи до тех пор, пока и западные исследователи не освоят технику микроэпиграфики и не начнут читать на собственных находках русские надписи.

Отношение к ранней советской историографии. «К сожалению, случилось иное. В Советском Союзе насильственным внедрением всеобщей социологизации, примитивного марксизма, всепоглощающих понятий классовой борьбы, феодализма, формационности, как обязательной стадии развития общества история (и археология как историческая наука) были поставлены на службу идеологии. Исконность, национальное своеобразие и экономический детерминизм были положены во главу угла исторических концепций. Все стало объясняться развитием аграрных обществ, накоплением прибавочного продукта, возникновением городов как центров сельских округ, пунктов концентрации дани и размещения феодалов и т. д. Места дальней торговле, торгово-военным путям, иноземным влияниям при таких построениях не оставалось. В такой ситуации вполне естественно варяги оказались не у дел» [97, с. 153]. Согласен ли я с такой резкой критикой советской историографии? Вполне. Однако по принципу «клин клином вышибают» могу отметить не меньшее шараханье нынешней историографии из одной крайности в другую. Выйдя из одной историографической идеологии, в данном случае советской, академическая наука тут же попала в объятия другой историографической идеологии, в данном случае германской. И я точно так же могу предъявить претензии нынешней академической науке истории в том, что она совершенно не занимается исследованием славянского ведизма. Со времен В. В. Седова, И. П. Русановой и Б. А. Тимощука не обследовано ни одно славянское святилище, миниатюры летописей и иконы церквей рассматриваются чисто по-детски, как картинки, вписанные в них тексты не читаются, и точно такое же отношение к найденному археологическому материалу: фиксируется лишь место находки, а этническая принадлежность артефактов не определяется или за основу берется титульная нация сегодняшнего расселения. Если артефакты найдены в Германии, то, стало быть, их сделали предки современных немцев, в Скандинавии – предки скандинавов, на Кольском полуострове – предки саамов, в районе Геленджика – предки нынешних адыгов. Хотя на всех изделиях совершенно явно читаются слова ЯРОВА РУСЬ и большое количество других русских текстов. Но археологи эти слова читать не только не умеют, но и не хотят, а когда я им на это указываю, считают мои построения «патриотическими бреднями, лежащими вне науки». Ибо наука – это только то, что разрешено строить им, небожителям. Именно поэтому сетования Е. Н. Носова на идеологическое засилье в советское время я считаю полуправдой. На самом деле вне государственной идеологии ни одна наука не существует, ни один коллектив историков и тем более археологов не действует на общественных началах, а работает в государственных НИИ, ибо особенно археология оказывается весьма затратной по финансам отраслью знания.

«В новые концепции Б. Д. Грекова, С. В. Юшкова, М. Н. Тихомирова и других историков взгляды В. О. Ключевского не вписывались. Роль географического фактора в истории Руси, а он играл немалое место в концепциях многих маститых отечественных исследователей первой четверти века, замалчивалась. Обусловленность природной средой уступила место социологическим объяснениям.

Результаты сказались очень скоро. Если репрессии и гонения порой и обходили стороной тех или иных представителей академической науки, то чувство самосохранения и стремление защититься от полной конъюнктурности заставляли их уходить в замкнутое источниковедение. Возникли две науки – официальная, до предела подчиненная идеологии тоталитарного государства и воплощавшаяся в обобщающих трудах, вузовских и школьных учебниках, и конкретная. Именно последняя и была той отдушиной, при которой можно было писать и заниматься “собственно” наукой, оставаясь максимально искренним. Эта работа в области изучения ранней русской истории не прерывалась» [97, с. 153]. И опять речь идет о полуправде. Влияние природной среды нельзя недоучитывать, что показал еще Шарль Монтескьё, однако в обществе, безусловно, сильны и социальные причины. В этом смысле учение Карла Маркса явилось определенной подвижкой в понимании исторического процесса. Однако делом самих историков было понимать географический и экономический детерминизм либо как важные факторы, определяющие исторический процесс в совокупности, либо как единственную причину исторического процесса, отменяющую все прочие причинные обусловленности. И если они стали усердствовать, разбивая лоб, и молиться на Маркса, то мне очень трудно поверить в то, что это было лишь желанием избежать репрессий. Не менее сильной была и иная мотивация: утереть нос «буржуазным историкам», показать, что, опираясь на Маркса, можно продвинуться в понимании истории значительно дальше. На самом деле перед историками в этом направлении открылось огромное поле для творческой деятельности в исследовании влияния социальных факторов, чем они и воспользовались. А то, что археологи вскрывали меньшие площади раскопов по сравнению с зарубежными коллегами, годами не успевали обрабатывать полученный в полевых условиях материал, делали весьма куцые выводы из полученных археологических данных, в этом идеологический отдел ЦК КПСС абсолютно не виноват. Присутствие варяжских или скандинавских изделий на местах их находок никакими Пленумами ЦК КПСС не порицалось. Так что, не отрицая гонений на историографию (а гонениям в советское время подвергались многие науки), все же хочу заметить, что сваливать отставание нынешней отечественной историографии от западной только на идеологию, не вскрывая собственных промахов, не следует, это как раз и передает позицию неискренности.

Но помимо социальных факторов существуют и политические, влияние той или иной страны в определенный исторический период. А вот тут-то современная академическая историография и получила максимальный пробел. По сути дела, до моих исследований абсолютно ничего не было известно ни о Яровой Руси, ни о хане варягов Николае Кродо, ни о существовании Руси Славян. Хотя достаточно было всего лишь рассмотреть пару миниатюр Радзивилловской летописи с большим увеличением. Тут уж идеология абсолютно ни при чем. Это – пробел академической историографии в методике исследований. И он обусловлен ее собственным консерватизмом.

Довоенные исследования советских археологов. Но вернемся к статье Е. Н. Носова: «Перед самой войной экспедиция В. И. Равдоникаса провела значительные раскопки скандинавского могильника в урочище Плакун в Старой Ладоге, а в 1945 г. в печати появилась первая информация о результатах этих работ [108, с. 40–41]. Тогда же А. Н. Юзефович провел антропологические определения костных останков из могильника у церкви Климента в Старой Ладоге и пришел к выводу, что значительная часть погребенных принадлежала германскому (скандинавскому) типу (работа, написанная для Кратких сообщений Института антропологии и этнографии, к сожалению, не была издана, но сохранилась в архиве и была известна исследователям, занимавшимся Ладогой) [178]» [97, с. 153–154]. И опять полуправда: не указана датировка скелетов. Скорее всего, были захоронены германские воины XI–XII вв. А эти данные автоматически переносятся на более ранних варягов и скандинавов.

«Е. А. Рыдзевская, как историк и филолог работавшая в центральном археологическом учреждении страны ГАИМК – ИИМК АН СССР, в 1930–1940 гг. вела активное изучение скандинавских источников по истории Древней Руси и русско-скандинавским связям [119]. Примечательно, что ее сводка по Старой Ладоге в древнесеверной литературе, остающаяся ценнейшим источником вплоть до наших дней, была опубликована в том же номере Кратких сообщений, что и статья В. И. Равдоникаса о плакунском могильнике [120, с. 51–65]. Конкретные примеры постоянного накопления в 1930–1940 гг. археологических материалов о скандинавских древностях на Руси нетрудно продолжать» [97, с. 154]. К сожалению, опять под скандинавами тут понимаются германцы, а не русские.

«Можно было заставить замолчать исследователей, но нельзя было остановить саму мысль и появление все новых свидетельств интенсивных русско-скандинавских контактов. Заложенная школа русской истории, традиции анализа источника, критического отношения к факту и интерпретации, воспитываемые в стенах дореволюционных университетов, не исчезали при идеологическом окрике» [97, с. 154]. Иными словами, люди, не умеющие читать надписи на артефактах, мнили себя учеными, продолжающими «традиции анализа источника, воспитываемые в стенах дореволюционных университетов», тогда как их противники, продолжающие линию М. В. Ломоносова и русских преданий, очевидно, занимались только «идеологическим окриком». И мысль, очевидно, была присуща только норманистам, тогда как их противники, вероятно, были совершенно безмозглыми идеологами и полными неучами, не получившими университетского образования. Странная логика!

«Однако в целом разгром, учиненный за железным занавесом на Востоке, отбросил отечественную историю назад» [97, с. 154]. А тут мы с удивлением читаем перл Е. Н. Носова. Итак, из данной фразы можно понять, что железный занавес существовал в нашем отечестве (говорится только о нем) лишь на Востоке, но не на Западе; стало быть, по мнению данного исследователя, с немцами и скандинавами мы могли встречаться, сколько душа пожелает и обсуждать любые проблемы. Далее археолог всерьез полагает, что отбросить можно не историографию, а саму историю, которая спокойно может перемешаться вспять по времени. Понятно, что такого рода откровения допускает только академическая наука; университетские ученые меньшего ранга о существовании некой «машины времени» истории даже не подозревают.

«Утрачивались традиции, утрачивалась способность мыслить и критически оценивать источник. Присутствие “правильной идеи” и начальные ссылки на классиков марксизма и “направляющие” статьи оправдывали вольное обращение с материалом в угоду идеологическим догмам. Прямым образом это касалось и археологии, где общие исторические или социологические выводы отнюдь не следуют прямым образом из археологических данных» [97, с. 154]. Опять неясно, какое все это имеет отношение к рассматриваемой проблеме. Если на территории Руси обнаружено присутствие скандинавских изделий, то это – факт (хотя, как мы выше показали, еще не полный, поскольку сами скандинавы были русскими), а потому и вывод (при любом идеологическом давлении) будет однозначным, а именно: Русь была как-то связана (то ли торговлей, то ли переселением людей, то ли трофеями русских воинов) со Скандинавией. Никаких идеологических догм по поводу русско-скандинавских связей в раннем Средневековье в марксизме-ленинизме не существовало, и это я хорошо знаю, поскольку преподавал марксистско-ленинскую философию в советское время в течение 16 лет. Точно так же марксизм абсолютно нигде не призывал вольно обращаться с историческим материалом и ломать историографию применительно к варягам и скандинавам. Похоже, что филиппика Е. Н. Носова направлена не против марксизма-ленинизма как такового, а против попыток его применения к археологии. Но этим как раз и не занимались ни философы марксизма, ни идеологический отдел ЦК КПСС, а исключительно руководство археологическими НИИ. Иными словами, все эти идеологические клише нафантазировали сами же археологи, стараясь быть святее папы и бежать впереди паровоза. А теперь, когда их старое руководство ушло (кто на пенсию, кто в мир иной), виноватыми оказались не археологи, а идеологи. Точь-в-точь как в отношении кибернетики, которую наш первый академик в этой области и разработчик отечественных ЭВМ Аксель Берг в «Философском словаре» назвал «продажной девкой капитализма, призванной оглуплять трудящихся», а позже на этом основании клеймили советскую философию. Но ни у Маркса, ни у Ленина мы не найдем никакого намека на атрибуцию кибернетики как какой-либо отрасли знания – ее тогда не было и никаких предпосылок ее появления также не прослеживалось. Да и трудящиеся ничего не знали ни о какой кибернетике. Просто Берг решил перестраховаться от возможных конкурентов среди своих же отечественных ученых. Так что идеология в советское время выступала сильным оружием для сведения счетов с другими такими же советскими учеными.

Сочувствие зарубежным коллегам. «Занавес нанес непоправимый урон и западной археологической науке. Помимо того что и она, особенно в середине столетия, была отнюдь не без идеологических шор, исследователи оказались оторванными от источников, от новых фактов (еще в начале 1960-х гг. официальными властями не поощрялись визиты в СССР скандинавских археологов для изучения в музеях и архивах конкретных материалов эпохи викингов (см. [130, с. 192])» [97, с. 154]. Еще одно удивительное утверждение: оказывается, западная наука, в которой не было никакого марксизма-ленинизма, тоже развивалась отнюдь не без идеологических шор! Но причем тогда марксизм-ленинизм? Не проще ли сказать, что сами отечественные археологи пытались получить, опираясь на марксизм-ленинизм, некие преимущества для развития именно своей школы и именно своего направления исследования? Сходное использование идеологии, хотя и другой, наблюдалось и у скандинавских исследователей. Далее, непонятно, в чем суть «железного занавеса», который обычно приписывался СССР, если «в начале 1960-х гг. официальными властями не поощрялись визиты в СССР скандинавских археологов»? Речь-то идет о скандинавских властях, отнюдь не о советских!

«Настольными книгами (своего рода первоисточниками) западных археологов и историков, занимавшихся этим периодом русской истории, до самого недавнего времени оставался (а зачастую остается и сейчас) труд Т. Арне, опубликованный в 1914 г., который, проехав по России и посетив многие музеи, смог издать каталог известных тогда здесь находок скандинавского облика, и книга В. И. Равдоникаса, увидевшая свет в Стокгольме на немецком языке в 1930 г. [185, 223]. Характерно, что даже в солидных исследованиях самого последнего времени многих ведущих западных историков и археологов мы не найдем упоминания о могильнике Плакун, о германских чертах в антропологии Ладоги и Шестовиц, а обнаружим весьма поверхностное знакомство с материалами раскопок древнерусских городов и т. д. [193], хотя многие из имеющихся фактов, казалось бы, находятся в русле их построений. Объяснение лишь одно – эта информация, вполне доступная советским исследователям, на западе долгое время просто не была известна [97, с. 154–155]. Тут Е. Н. Носов явно противоречит сам себе. Только что он сокрушался насчет отставания советской археологической науки от западной в силу влияния марксистской идеологии, как вдруг он полагает, что фактический материал, накопленный отечественной археологией, вполне мог бы пригодиться западной археологии, которая о его существовании даже не подозревает. Говоря без обиняков, это означает, что база данных, накопленная отечественными археологами, существенно опережает западные ожидания – и это вопреки «тлетворному» влиянию марксизма-ленинизма. Иными словами, марксизм был совершенно ни при чем.

Успехи советской археологии в 1950-е гг. «Со второй половины 1950-х гг., с ходом хрущевской либерализации жизни страны, начинает ослабевать и идеологический прессинг на общественные науки, что ощутимо проявилось не сразу, а к началу 1960-х гг. Наряду с этим 1950-е гг. явились годами интенсивных раскопок поселений и могильников, которые имеют принципиальное значение для понимания роли варягов в Восточной Европе. Продолжалось систематическое археологическое изучение Ладоги, гнёздовского могильника, крупных курганных комплексов на Верхней Волге и т. д. (обзор работ по этим памятникам с упором на скандинавскую тематику – см. [60, с. 227–230]). Все это давало новый материал, который постепенно входил в научный оборот независимо от характера его общей оценки исследователями непосредственно при публикации» [97, с. 155]. Заметим, что теперь Е. Н. Носов переходит к рассмотрению достижений археологии по десятилетиям в чисто количественном отношении – археологи стали копать курганные комплексы на Верхней Волге, как если бы без хрущевской оттепели их лопаты и метелочки были не в состоянии совершать привычные археологические движения.

Исследования 1960-х гг. «Начало 1960-х гг. ознаменовалось появлением целой серии работ, посвященных изучению археологических материалов, дающих информацию о связях Скандинавии и Руси, что свидетельствовало о явном оживлении интереса к “варяжскому” вопросу. Не стремясь к представлению новой библиографической сводки, назову лишь некоторые исследования, характеризующие, на мой взгляд, существующую тенденцию. Несомненно, следует подчеркнуть роль Г. Ф. Корзухиной в области критического осмысления археологических материалов, отражающих скандинавское влияние на Руси. Особенно это хотелось бы отметить, учитывая ее теплое и критическое участие в становлении как исследователей многих молодых археологов-медиевистов Ленинграда. В 1963 г. Г. Ф. Корзухиной была опубликована статья об истории игр на Руси, в которой она доказала, что игра в шашки была занесена на Русь с севера [63, с. 89, 100], в 1964 г. – работа о находках скандинавских вещей близ Торопца [68, с. 297–312]. В следующем году увидела свет публикация об обнаруженной на Рюриковом городище под Новгородом отливке фибулы, принадлежащей скандинавскому кругу древностей [66, с. 45–46], а в 1966 г. – блестящая заметка о ладожском топорике, найденном Н. И. Репниковым в 1910 г. Г. Ф. Корзухина пришла к заключению, что мастер, сделавший топорик, был выходцем из Швеции [65, с. 94]. Эти статьи, иногда просто этюды, отличались отточенностью конкретного анализа и указываемых аналогий, не оставляя сомнений в убедительности выводов, которые как бы не претендовали на всеобщность, а констатировали неоспоримые факты. В 1961 и 1966 гг. появились работы Г. Ф. Корзухиной, имеющие принципиальное значение для понимания ключевых моментов хронологии и стратиграфии древнейшего поселения и его ранней истории [64, с. 61–63; 69, с. 76–84], а в 1968 г. под ее руководством проведены новые раскопки скандинавского могильника в урочище Плакун в Старой Ладоге [70, с. 16–17]» [97, с. 155–156]. Как видим, в указанное десятилетие действительно появилась некоторая тенденция публиковать информацию о новых находках на двух-трех, максимум шести страничках археологических информационных бюллетеней. Сказать, что снятие идеологического прессинга привело к появлению монографии о связях Скандинавии и Руси, не приходится. Тем самым дезавуируются сетования Е. Н. Носова на то, что археологам в советское время постоянно мешали идеологические окрики.

«В самом начале 1960-х гг. увидели свет исследования о ладожских глиняных дисках [170, с. 109–115), о резной кости и гребнях из Ладоги [37, с. 95–108; 38, с. 16–18]. В них отчетливо проглядывали северные черты представленной в Ладоге материальной культуры. В 1963 г. появилась коллективная публикация Тимеревского, Михайловского и Петровского могильников (невольно обращаю внимание читателя на странное построение Е. Н. Носовым данной фразы; оказывается, могильники могут публиковать свои статьи, написанные, видимо, скелетами лежащих там покойников. Это – явное пренебрежение к великому и могучему русскому языку. – В. Ч.), содержащая обширные данные для изучения русско-скандинавских отношений по материалам археологии (ссылка на работу о Ярославском Поволжье 1963 г. в библиографии к статье Е. Н. Носова отсутствует. Еще одна небрежность автора. – В. Ч.).

E. А. Шмидт в 1963 г. издал интереснейшие результаты раскопок могильника Новоселки поблизости от Гнёздова [168, с. 114 – 127], которые, хотя сам автор был крайне осторожен в оценках, позволяли поставить вопрос о скандинавских древностях конца IX в. в этом районе. В начале 1960-х гг. сотрудниками Государственного исторического музея В. С. Дедюхиной, М. В. Фехнер, В. П. Левашовой готовились, а в 1967 г. были опубликованы сводки различных украшений X–XIII вв., найденных на территории Древней Руси, в числе которых были учтены и скандинавские вещи – фибулы, гривны, браслеты (ссылка на работу «Древности» или на фамилию Дедюхиной, указанные в тексте статьи Е. Н. Носова, в его библиографии отсутствуют. К тому же отмечу, что впервые Е. Н. Носов к числу достижений археологов отнес сбор материалов для сводки – это ему показалось настолько важным, что саму сводку в библиографию он счел возможным не вносить. Если следовать такой логике, то самыми главными достижениями археологов по варяжской проблеме следует считать составление сводок по чужим работам, а вовсе не выявление этнического состава варягов и скандинавов в определенный исторический период. – В. Ч.).

В статье 1966 г. М. В. Фехнер рассматривала вопросы происхождения и датировки железных гривен, а в публикации следующего года – археологические данные по торговле Руси со странами Северной Европы [142, с. 33–41; 143, с. 101–104]. В 1967–1968 гг. под руководством И. И. Ляпушкина проводились раскопки гнёздовского поселения [78, с. 33–37), реально положившие начало изучению поселенческих частей этого уникального комплекса, имеющих принципиальное значение для понимания его общего характера. В 1967 г. в историографическом обзоре М. И. Артамонов, рассматривая вопросы расселения славян в освещении советских археологов, отмечал, что “новая хронология заселения славянами северо-западной области заставляет пересмотреть старый вопрос о славяно-варяжских (норманнских) отношениях”. В частности, он полагал, что варяги появились в Приладожье раньше славян (Как это? Варяги, как мы видели, также были и славянами, и русскими. – В. Ч.), и нельзя исключать проникновение варягов на Днепр ранее конца IX в. [7, с. 68]. В статье 1968 г. Н. В. Тухтина заключила, что “волховские сопки” оставлены скандинавами, жившими в Старой Ладоге» [140, с. 192].

Как мы видим, в 1960-е гг., как результат идеологических послаблений в исторической науке, наблюдался стихийный ответ на долгий запрет свободного обсуждения варяжской темы на археологическом материале. Подчеркну, что приведенные многочисленные даты публикаций работ – это именно даты их выхода в свет, предполагающие предшествующие годы исследований и размышлений. К середине десятилетия стало совершенно очевидно, что роль археологии в разработке проблемы русско-скандинавских отношений постоянно растет» [97, с. 156].

Насчет «стихийного ответа», как мне кажется, Е. Н. Носов погорячился. Если действительно кто-то из руководства НИИ или выше, в АН СССР, перестраховываясь, просил не упоминать о присутствии варягов и скандинавов на территории России, то тем самым он закладывал совершенно однозначно пронорманнскую позицию последующих исследователей. Если раньше тема присутствия скандинавов и варягов на Руси считалась деликатной и требовавшей взвешенного, осторожного обсуждения, то теперь, когда предметы, находимые археологами на Руси, весьма походили на предметы, найденные в Скандинавии, у археологов не оставалось и тени сомнения: все варяги и скандинавы – германцы, поскольку таковыми являются жители, проживающие ныне в этих местах. Иными словами, вместо установления подлинной этнической принадлежности изделий выяснялось их географическое происхождение, но под маркой изучения этнической принадлежности. Видимость заменила сущность. И именно успехи в распространении этой видимости на все новые регионы Руси составляет предмет особенной гордости археолога Е. Н. Носова. Так что из его очерка о достижениях советской археологии следует, что дезинформация научной общественности о природе варягов и скандинавов как германцев приняла откровенный характер именно в 1960-х гг. Сложилась новая парадигма, не менее нетерпимая к оппонентам, чем советская.

Проблема монополизации знания археологией и просчеты археологов. В статье об археологических данных по варяжскому вопросу А. В. Арциховский в 1966 г. справедливо заметил, что эта проблема «чем дальше, тем больше становится проблемой ведения археологии», и «археологические материалы по этой теме уже многочисленны и, что самое главное, число их из года в год возрастает» [9, с. 40]. Весьма любопытное признание. Конечно, в отличие от бывшей до этого историографии, строившей свои конструкции на нарративных источниках древних авторов, археология представляет собой огромный шаг вперед, поскольку достает из земли доказательства существовавших на данном месте образцов материальной культуры. Это ее непосредственное и, так сказать, наиболее впечатляющее достижение – конкретизировать исторический процесс. Однако далее следует процесс обработки полученных данных, позволяющий переходить к устойчивым комплексам материальных предметов, которые получили в археологии название «археологическая культура». Чаще всего культуры называются по месту находки, например, черняховская, трипольская, дьяковская и т. д., и затем, в течение многих лет или десятилетий, происходит отождествление данной культуры с тем или иным этносом. Полагаю, что это тоже замечательная методологическая находка археологии – оставлять себе время на обдумывание полученных археологических конструкций, доказывая их объективность и, как правило, выявляя сложный и переменный по времени этнический компонент, стоящий за этими комплексами изделий определенной эпохи.

В случае с варягами и скандинавами археологов как будто бы подменили. Вместо введения в научный оборот таких понятий, как «ладожская археологическая культура» или «нёздовская археологическая культура», они сразу же, без кропотливого изучения находок, объявили найденные артефакты принадлежащими к культуре варягов и скандинавов германского происхождения. Именно это и заставило ряд руководящих лиц дистанцироваться от таких поспешных заявлений, а вовсе не «идеологический прессинг». Удивительно, что, пропевая гимн советской археологии позднего периода, Е. Н. Носов не обратил внимания на такой элементарный просчет собственной науки, свалив все на господствующую идеологию. Сейчас идеология сменилась, а данный просчет остался.

Но можно ли упрекнуть в том же недостатке и зарубежных археологов? Полагаю, что нет. Мы многократно читали их терминологию: «культура эпохи переселения» и «культура эпохи викингов». И никаких «варягов» и «скандинавов». Правда, и они считают эти культуры стопроцентно германскими, однако оставляют свободу для исследования, ибо обе культуры могут оказаться и германского, и славянского, и славяно-германского происхождения.

Получается, что именно в варяго-скандинавском вопросе отечественная археология с самого начала допустила грубый методологический просчет, который по мере накопления фактического материала стал лишь разрастаться. А поскольку голос археологии звучит все авторитетнее, суть ошибки становится все заметнее. И когда археологи полностью монополизируют все суждения по поводу варягов и скандинавов, данное ложное утверждение получит статус закона, непререкаемой научной истины.

Появление монографии. «В атмосфере новых веяний в исторической науке, в 1965 г. была издана монография И. П. Шаскольского “Норманнская теория в современной буржуазной науке” [165], которой предшествовали несколько авторских статей по этой тематике. Всегда осторожный в жизни и в научных заключениях, что вполне понятно, учитывая годы творчества И. П. Шаскольского и затрагиваемую им тематику, историк построил свою книгу на критической оценке современного норманизма, норманистской литературы о Начальной летописи, теории норманнского завоевания, норманнской колонизации в работах археологов и историков. Книга оказалась чрезвычайно ценной для советской исторической аудитории. Дело в том, что И. П. Шаскольский детально излагал концепции западных исследователей по варяжской проблеме и истории Древней Руси, обильно цитировал их труды, привел огромное количество литературы, в том числе почти недоступной в СССР. Он, если так можно выразиться, “просвещал” отечественную историческую среду, не знакомую или знакомую весьма поверхностно со взглядами западных коллег. Критические суждения и оценки, в конце концов, каждый делает сам» [97, с. 157]. Как видим, под видом критики норманизма в отечественной литературе появилась завуалированная его апологетика, а сама монография сыграла роль троянского коня. По сути дела была издана большая работа, подробно излагавшая германскую точку зрения на варягов и скандинавов. При отсутствии большого обобщающего отечественного исследования такая работа оказалась вне конкуренции по сравнению с отдельными трехстраничными сообщениями наших ученых. Так что коварный план был прекрасно продуман и блестяще осуществлен.