Последний бой

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Последний бой

И все же Союз не мог еще считаться разваленным. Мы задались вопросом, почему Горбачев, обессилевший и нередко униженный, не оставил свой пост после того, как убедился, насколько ему трудно осуществлять реальную власть и что ему, более того, придется подчиняться воле других. Вопрос более чем законный. Нельзя исключать, что он питал иллюзию, будто события по-прежнему шли в русле перестройки, начатой им в 1985 году. Многие его рассуждения на этот счет в тот период дают основания так и полагать[689]. Однако перестройка, как она им задумывалась, была уже опрокинута. Оставив же в стороне возможные просчеты в оценках, его нахождение у власти в те судорожные «сто дней» находит подлинный смысл только в свете отчаянных, до последней возможности, попыток Горбачева спасти Союз. Горбачев воспринимал его как единственную форму государства, способную еще объединить население, совместно проживавшее в СССР. Это был его последний бой, приобретший и в глазах многих зарубежных наблюдателей оттенок трагического представления.

Перипетии этой отчаянной попытки пересказывались уже не одним ее участником[690]. И нет необходимости воссоздавать ее в деталях. Роспуск советского парламента объяснялся созданием некоторых других органов, имевших своей целью «воссоздание» Союза. Наиболее важным был Государственный совет, орган, куда входили главы республик (девять или десять, в зависимости от обстоятельств) и Горбачев. Этот орган он пытался использовать для возобновления ново-огаревского процесса, готовя заключение нового договора о Союзе и структурного соглашения о создании единого экономического пространства между всеми республиками, которые хотели бы вступить в него. Он неоднократно пытался убедить своих собеседников, что всем им необходимо держаться вместе: без Союза никакая республика не проживет, всем будет плохо, России не лучше других[691].

Несмотря на то что Горбачев лишился авторитета, был унижен и изолирован, он оставался президентом Союза. Должность, которую он занимал, сама по себе вызывала уважение. Он мог ею воспользоваться, чтобы вновь взять в свои руки политическую инициативу. И действительно, он пытался это сделать. Пока он занимал свой пост, главы республик, начиная с самого важного среди них — Ельцина, выглядели подчиненными. «Первый» в России, Ельцин, пользуясь его же словами, пока существовал Союз, оставался «вторым», как бы он себя ни назвал (подыскивалось новое название), и не имело значения, какое это будет название. С другой стороны, пока Горбачев оставался в Кремле, Союз, пусть крайне ослабленный, продолжал существовать. Хотя неизвестно, насколько он был значимым (а мы уже высказали законные сомнения относительно использования подобных инструментов в тогдашнем СССР). Зондирование общественного мнения, проведенное еще в ноябре, подтвердило, что процент тех, кто хотел сохранить Союз, был примерно тот же самый, что и на предыдущем мартовском референдуме (в больших городах, в Москве, Ленинграде и Киеве, он даже возрос)[692].

Заседания Государственного совета для обсуждения вопроса, в каком виде должен сохраниться Союз, проводились довольно регулярно. На нем заседали кроме Горбачева еще десять глав заинтересованных республик. Но все смотрели на Горбачева и Ельцина, желая уяснить себе, чем кончится их дуэль, прежде чем определиться с собственной позицией[693]. Наиболее активными сторонниками Союза были главы пяти центральноазиатских республик, особенно казах Назарбаев. Он возглавлял республику с многонациональным населением, где «титульная» нация, так же как и русские, не составляла даже половины, и он больше других опасался распада СССР. Более двусмысленной была позиция Кравчука, руководителя украинской компартии: высказывалось предположение, что его неожиданный националистический радикализм был вызван более всего предстоящими выборами, назначенными на 1 декабря, на которых он баллотировался на пост президента Украины, после чего он смягчит свою позицию[694]. Определяющей для всех была позиция Ельцина: если он не хотел Союза, никто бы его не захотел.

В течение трех месяцев переговоры шли с переменным успехом, и сегодня не имеет смысла их описывать. Они обусловливались скорее тактическими соображениями, чем глубокими убеждениями. В середине октября дошло до того, что был парафирован договор об экономической координации между различными республиками[695]. После чего не прошло и десяти дней, как Ельцин пустил соглашение по ветру, объявив по собственной инициативе, что Россия самостоятельно осуществит радикальные экономические реформы (которые действительно начали реализовываться с 1 января под руководством его приближенного Гайдара). Небольшое значение также имели дискуссии относительно характера взаимосвязей, которые должны существовать между различными республиками — федеративными или конфедеративными. Горбачев выступил за первое, но был вынужден согласиться на второе, что не принесло больше успеха. В центре спора был вопрос о том, сохранит ли Союз характер единого государства, пусть децентрализованного, однако выглядевшего единым в глазах всего мира, или это будет, наоборот, слабая коалиция различных государств, намеренных действовать каждое по-своему. Горбачев попытался обойти препятствие. Не затягивая времени на поиски формулировок, он предложил прагматический подход: определить полномочия, которые отдельные республики соглашались оставить за Союзом. Но и этот метод не сработал.

Мы не знаем, когда Ельцин решил, что по Союзу надо нанести смертельный удар. Были люди в ту пору, считавшие, что он долго сомневался. Такого мнения придерживался сам Горбачев, предпочитавший верить заверениям, время от времени получаемым от своего собеседника. Однако есть основания сомневаться в справедливости такой оценки. Мы знаем, что уже в конце сентября двое его главных советников того периода, Бурбулис и Шахрай, подталкивали дело к развалу Союза, чье наследие должно было целиком перейти к России. Теперь весьма трудно представить себе, что они действовали без одобрения российского президента, так как Ельцин, как сказал потом один из его собеседников, «не тот тип человека, которым можно манипулировать»[696]. 1 октября Бурбулис, действовавший в качестве правой руки Ельцина и считавшийся затем основным зачинщиком всей операции, изложил нескольким группам российских депутатов свою концепцию, которая теперь уже должна была осуществляться. Его предложения были сконцентрированы в документе, названном впоследствии «меморандумом Бурбулиса», получившем хождение в тот период в различных вариантах, более или менее сходных между собой[697]. События последующих трех месяцев подтвердили ценность этого документа[698].

Тезис Бурбулиса, который Ельцин ни разу не опроверг, заключался в том, что Россия, вышедшая с победой из августовского кризиса, теперь рисковала потерять инициативу, если бы позволила Горбачеву воссоздать Центр. Если бы было достигнуто соглашение с другими республиками, Россия превратилась бы в «заложницу» федерального правительства, в то время лишенного реальной власти. Горбачев, казавшийся в августе поверженным, вновь обретал свои полномочия и роль, которые не должны ему больше принадлежать, так как они основывались на идее, что существование федеративных органов еще возможно. Россия же должна идти своим путем, без колебаний, заняв свое место на международной арене как единственная наследница того, чем был Советский Союз, и взяв на себя ответственность за выживание «сильного русского государства».

В отношении других республик Россия не должна действовать с «позиции силы». Им самим решать, хотят ли они быть с ней ассоциированы или нет. Никто, таким образом, не может обвинить ее в имперских устремлениях. Ее могущества было вполне достаточно, чтобы обусловить развитие республик. В ее руках находились газовый и нефтяной «краны», то есть энергоносители, в которых нуждались другие республики. Никакой федеративный орган теперь не должен существовать: все структуры старого советского государства, включая армию и милицию, должны перейти под российскую юрисдикцию. Отношения с другими республиками должны войти в проблематику международных отношений. Место СССР в Совете Безопасности ООН должно принадлежать России.

Интересно отметить, в какой степени сторонники этой программы были также убеждены, что, следуя этим путем, Ельцин «найдет поддержку как среди демократически настроенных людей, так и у традиционалистов». Под это последнее определение подпадали, в частности, те, кто был убежден, что Советский Союз был не чем иным, как «одной из форм существования российского государства»[699]. Нетрудно уловить в этих утверждениях отзвук политических тезисов, изложенных в свое время Солженицыным. Стоит только добавить, что в течение нескольких месяцев в конце 1991 года Ельцин действительно сумел на этой платформе заполучить одобрение различных течений русского национализма — от тех, кто называл себя демократами, до тех, кто за пределами советского опыта искал вдохновения в старом имперском царском государстве. Вновь появляющиеся, даже будучи очень слабыми, монархические движения или вновь образованные формирования казаков могли иметь значение лишь в фольклорном плане, но они в конце года составляли те фрагменты общей политической картины, которые позволили Ельцину осуществить окончательный демонтаж Союза и, значит, решающую победу над Горбачевым. По крайней мере, в решающие месяцы правительство Ельцина сумело заставить молчать тех, кто мог озвучить тревогу относительно развала Союза, сумело сохранить за собой более или менее в прежнем виде разнородную коалицию, приведшую его к власти в Российской Федерации[700].

Было бы невозможно понять, что произошло, если не принять во внимание нарастающий кризис, вызванный провалившимся августовским заговором. Оставим описание положения самому Ельцину: «Кризис обострился до предела: полки магазинов были абсолютно пустыми и во многих городах населению были розданы карточки, был дефицит всего: соли, сахара, хлеба, спичек. Политическая атмосфера также была довольно мрачной. Бывшие республики Союза относились друг к другу с большим недоверием, и особенно к России»[701]. В действительности же все то, чего не было в магазинах, можно было достать в параллельных, теперь уже доминировавших структурах «теневой экономики». Все это усугубляло кризис государства, всех государств, какими бы они ни были — федеративными или республиканскими. Впрочем, никто не скрывал сложности положения, в том числе и на заседаниях Государственного совета, где молодой Явлинский, взявший сторону Горбачева в отстаивании необходимости сохранения Союза, сделал доклад об экономическом кризисе[702].

Важным же было то, что теории Бурбулиса сделали осенью 1991 года реальным союз, пусть и временный, с наиболее сепаратистски настроенными главами различных республик, особенно с украинцем Кравчуком. Пользуясь двусмысленностью своей позиции, он решил до конца разыграть карту независимости. Между ним и эмиссарами из России поддерживались негласные контакты, о которых у нас все еще недостаточно информации. Однако уже в публичных заявлениях постепенно вырисовывались контуры возможного соглашения. Ельцин утверждал в Москве, что он отверг бы любое соглашение о конфедерации, если бы в ее состав не вошла Украина. С учетом этого Кравчуку ничего не оставалось, как довести до конца свою политическую линию на отделение, зная, что в ельцинском лагере в Москве он найдет ту же поддержку, какую получили прибалтийские сторонники независимости. Среди главных действующих лиц схватки изолированным оставался Назарбаев, избранный президентом Казахстана. Кравчук, наоборот, победил в Киеве, высказываясь за отделение от Союза. В день своих выборов на пост президента он провел референдум, на котором украинцы высказались за полную независимость, вступив в противовес тому, за что они выступали на предыдущих общенациональных референдумах. Дело дошло до того, что даже многочисленное русское население Украины слепо проголосовало за то, чего хотел Кравчук.

Самым сильным аргументом оставшихся сторонников обновленного Союза всегда было предостережение о тяжелых последствиях, которые повлечет за собой развал Союза для всех республик, включая Российскую и Украинскую. И прежде всего трудности в экономике, ибо экономика республик была прочно взаимоинтегрирована, получив развитие как единое целое. Оторванные одна от другой, экономики этих республик были бы обречены на спад, может быть, на паралич. Во-вторых, неизбежна была бы и человеческая трагедия, так как многие граждане жили, работали, старели в республиках, где они, не являясь представителями «титульной» нации, были уверены, что все равно находятся на родине, ибо с рождения видели свою страну единой. И это относилось не только к нациям и этническим группам, составляющим большинство, таким как славянские народы, в частности русский народ, но также и к нацменьшинствам. Многие миллионы смешанных семей жили по всей стране, браки между выходцами из различных этнических групп давно уже стали обычным делом. Наконец, проблема международного характера: страна могла подвергнуться раздирающим амбициям других держав, которые могли рассчитывать на установление своего контроля над ее богатствами, а неизбежное противостояние между республиками порождало бы гражданские войны, расчленяло бы и советские вооруженные силы, десятилетиями составлявшие единое целое, и — беспрецедентное в истории явление — вдребезги разбивало бы единое обладание и контроль за централизованным управлением огромным ядерным потенциалом. Все эти аргументы, сколь бы они ни были рациональными, не получили в последние месяцы 1991 года никакого отклика еще и потому, что средства массовой информации предпочли в условиях националистической лихорадки того времени оставить их без внимания.