Социальное расслоение и образ жизни

Социальное расслоение и образ жизни

Происходившее, несмотря ни на что, повышение уровня жизни радикально воздействовало на образ жизни и запросы людей. В конце 50-х годов городское население численно превысило сельское. В 1972 году соотношение было, соответственно, 58% и 42%. Этого не произошло в некоторых окраинных республиках Советского Союза: Грузии, Молдавии, Киргизии, Узбекистане, Таджикистане и Туркмении, где продолжал отмечаться гораздо более значительный по сравнению со всей остальной страной демографический рост населения[200]. Но изменение произошло во всех других более крупных и населенных республиках СССР. Неуклонное увеличение городского населения продолжалось и в течение 70-х годов.

Неудивительно, что на образ жизни оказал сильное воздействие прежде всего строительный бум. Массовое строительство, начатое Хрущевым во второй половине 50-х годов, постепенно ускорялось пришедшими ему на смену руководителями[201]. На окраинах городов возникали новые, бескрайние жилые кварталы. Безусловно, они оставляли желать лучшего с точки зрения архитектуры и качества. Но сам факт увеличения количества жилья оказал чрезвычайно важное воздействие. Большая часть городского населения (к концу 70-х годов оно достигнет 80%) в отличие от предыдущих четырех десятилетий, когда люди вынуждены были жить в коммунальных квартирах, теперь имела отдельные квартиры. Это вовсе не означало решения жилищной проблемы: меньшая, но все еще значительная часть населения еще не имела отдельных квартир, молодые семьи должны были годами ждать ее получения, да и сами новые квартиры были малогабаритными и неудобными. Но один тот факт, что, возвратясь домой, человек мог закрыть за собой дверь, вернуться в сферу своей личной жизни, общаться с друзьями без постороннего присутствия, не мог не повлиять на поведение людей и на их образ мышления[202].

Вместе с широким строительством жилья получали распространение товары длительного пользования — от электробытовых приборов до телевизоров, от мебели до автомобилей. Конечно, по количеству и особенно по качеству они были еще далеки от уровня, достигнутого в Америке или Западной Европе. Но все более широкое их распространение влияло на вкусы и образ жизни. Подводя общий итог, можно сказать, что жизнь людей стала более независимой. Другое обстоятельство, оказавшее наибольшее, после отдельных квартир, воздействие, — это расширение каналов связи с внешним миром. Хотя правительство страны по-прежнему пыталось препятствовать этой естественной тенденции, тем не менее ей не могли не способствовать возникающие запросы внешней и экономической политики. Отсюда происходили противоречия и конфликты, которые никогда прежде не наблюдались и к которым правительство Брежнева не было готово. Как уже говорилось, все больше советских людей работало за границей. Многие направлялись за рубеж для выполнения специфических профессиональных заданий, на международные совещания, на учебу, в деловые поездки, в рамках обмена делегациями. Но значительно расширялся и простой туризм, особенно с европейскими странами-союзницами. Политика Советского Союза, его роль на мировой арене не могли исключить этого. Тем не менее получение разрешения на выезд было сопряжено еще с крайними трудностями, со сложными и изнурительными процедурами, многочисленными проверками на предмет политической «благонадежности». Закона о выдаче паспортов не существовало. Соответствующие органы руководствовались частными служебными инструкциями. Подобный подход нередко оказывался унизительным для тех, кто должен был проходить все эти проверки[203]. Практически поездки за границу тоже стали в конце концов привилегией, предоставляемой зачастую произвольно и уж, во всяком случае, исходя из политических установок соответствующих органов.

Такая система, вызывавшая негодование лиц, к ней не причастных, не удовлетворяла даже тех, кто извлекал из нее определенную выгоду: просто потому, что через нее должны были проходить все. И потом, когда удавалось выехать, невольно проводились постоянные сопоставления с увиденным за границей, оценивалась разница в уровнях жизни на родине и за рубежом, жесткие правила, обусловливающие существование советских людей, сравнивались с большей свободой, которой пользовались граждане других стран. Конечно, ездившие за границу в основном относились к привилегированным группам населения, но, вместо того чтобы радоваться этому, они вдруг видели, насколько эти привилегии оказывались скромными по сравнению с привилегиями граждан Европы или Америки, стоявших с ними на одной ступени социальной лестницы. Поэтому домой довольным не возвращался никто.

Раздражение, всегда вызываемое при сравнении с жизнью за границей, особенно портило настроение при сопоставлении со странами Восточной Европы, жившими под сенью СССР, принявшими те же модели экономических и социальных отношений, равно как и те же политические нормы. Даже эти страны жили лучше Советского Союза. Образовался разрыв в пользу восточноевропейских стран, который постоянно увеличивался. Основную причину этого следовало искать в небольших военных расходах, гораздо более низких по сравнению с СССР, почти полностью взвалившим на себя финансирование Варшавского блока[204]. Но, каковы бы ни были причины, дело от этого не менялось. Внимательный американский ученый отметил, что именно в этом скрывался один из основных источников недовольства. Часто посещая СССР, он сам мог убедиться в повышении уровня жизни за предшествовавшие 20 лет. Но он отмечал также, что иначе думали те, кого он причислял к «средним классам» общества и кого он склонен был называть интеллигенцией. Именно из сопоставлений со странами-«сателлитами» рождались уныние и скептическое отношение к правительственной политике, не способной выполнить данные обещания. Такие чувства, даже если они и оставались невысказанными, были, по его мнению, более сильными и глубокими по сравнению с настроениями американцев по поводу разразившегося в это время дела «Уотергейт» и кризиса администрации Никсона[205]. Этот анализ сохраняет свою ценность даже как историческое исследование.

Стабильность, к которой стремилось правительство Брежнева, и резкое снижение темпов развития страны постепенно сводили на нет то, что, наверное, везде обеспечивало поддержку советским правительствам предшествующих десятилетий: удивительную социальную мобильность, сопровождавшую периоды индустриализации, урбанизации, войны и послевоенного восстановления хозяйства, наращивания военной мощи СССР, мобильность, предоставлявшую возможности и перспективы лучшей жизни. Пружины, порождающие эту мобильность, со временем потеряли упругость. Социальные различия в СССР существовали всегда, несмотря на уравниловку — один из результатов революции 1917 года. Но теперь намечалась тенденция к возникновению настоящего противостояния социальных слоев: об уравниловке говорили с растущим и явным неодобрением не только по понятным причинам — в связи с чрезмерным нивелированием общества в целом, но также и в силу более эгоистических расчетов нарождающихся элит. Высшее образование также все более становилось привилегией определенных социальных групп. Хотя при поступлении в университеты и сопоставимые с ними по уровню институты законы и предусматривали определенные льготы для детей рабочих и крестьян, на самом деле возможность поступления в самые престижные высшие учебные заведения ограничивалась принадлежностью к постепенно сужающимся социальным кругам[206].

Снижение социальной мобильности и стабильность правящих кругов вели к тому, что часть КПСС, выполнявшая руководящие функции в партии и в обществе, все более приобретала черты отдельного социального слоя. Коммунистическая партия была задумана Сталиным как некий политико-идеологический «орден», призванный руководить обществом: такой она была, такой и оставалась[207]. Но было бы неверно рассматривать ее как некий социальный класс: ни сами руководители партии не сознавали себя таковыми, ни другие не воспринимали их таким образом. Однако в течение 60-х и 70-х годов и здесь произошли заметные изменения. Доказательством тому служит популярность самого термина «номенклатура». На русском языке это слово тоже означает перечень лиц. Уже с начала 20-х годов в советском руководстве практиковалось составление списка государственных постов, занимать которые могли только члены партии, что гарантировало им исключительный доступ к рычагам власти. Однако никто и никогда не употреблял слово «номенклатура» для обозначения некоего привилегированного сословия. Оно начало использоваться в этом смысле как раз в 70-х годах сначала в России, а потом за границей, после того как один советский политический эмигрант опубликовал книгу, где этим термином был обозначен «господствующий класс» СССР, виновный во всех несчастьях страны, который в качестве такового и должен быть низвергнут[208]. После долгих лет кадровой устойчивости руководства власти предержащие разных уровней, в свою очередь, начали и на самом деле ощущать себя наделенными особыми правами. Но главное, что большая часть населения рассматривала их уже как отдельный от остального общества слой, сохраняющий прочное господствующее положение. Введенный в обиход термин «номенклатура» получил распространение как раз потому, что был проявлением нарождающейся классовой борьбы.

Обо всех этих явлениях открыто не говорили. Анализ состояния общества, по сути дела, не допускался. Новые социальные расслоения не изучались, а если рассматривались, то только маленькими группками исследователей, не имевших права обнародовать результаты своих исследований ни в печати, ни в университетских лекциях. Так возникал другой опасный парадокс: в обществе, претендующем на то, что оно обязано своим появлением такому идейному направлению, как марксизм, который и возник-то как научный анализ социальных структур, подобный анализ как раз и не проводился. Надо сказать, что этот парадокс не был характерен для далеких революционных и послереволюционных лет. Он появился 50 лет спустя в партии, утверждавшей, что именно анализ дает научное обоснование ее праву руководить страной[209]. На самом деле реальные проблемы общества утаивались. Поэтому советское общество все меньше понимало себя. Это будет одной из самых горьких констатации, которую придется сделать, когда наступит конец брежневской эпохе правления[210].

Вместо анализа общества были предложены идеологические постулаты. Особым мастерством в подобных экзерсисах отличался Суслов, всегда остававшийся верховным жрецом государственной идеологии. Когда за рубежом высказывались сомнения в том, что о советском обществе можно говорить как о социалистическом, Суслов отвечал, что оно единственное и было «реальным социализмом». Внутри же страны распространялось утверждение, что наступила стадия «развитого социализма». Эта спорная концепция была выработана новыми руководителями в поддержку тезиса о том, что социальный организм общества был силен теперь «полной однородностью». Разработанные хранителями правящей идеологии, эти тезисы были изложены Брежневым в конце 60-х годов[211]. С той поры они стали неотъемлемой частью официальной доктрины. Но в отличие от успеха культурно-идеологических инициатив Сталина, эти так ни когда и не стали по-настоящему эффективными. К ним относились с безразличием, иногда с сарказмом: они стали символом невозможности для общества познать самое себя.