XXVII съезд партии и гласность

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XXVII съезд партии и гласность

Первый манифест реформаторских планов Горбачева был представлен общественности в докладе на XXVII съезде КПСС, открывшемся 25 февраля 1986 г. Прошло менее года со времени его прихода к власти. Дата события была предопределена. Новый секретарь воспользовался случаем, чтобы изложить свои намерения. Картина съезда и форма самого доклада были еще традиционными. Тем более очевидной представлялась глубокая новизна выдвигаемых предложений.

Доклад начинался и заканчивался заявлением о необходимости перемен: «перелом» — само это слово, выбранное докладчиком, означало более разрыв с прошлым, чем просто «поворот»[425]. Картина внутреннего положения была представлена сдержанно, но сурово: за многие годы развития страны больше скопилось нерешенных, нежели решенных проблем. Причина заключалась не во «внешних факторах», которые, несомненно, имели место, но не были решающими. Она заключалась в недостатках руководства. Говоря по поводу экономики и «механизма» ее функционирования, Горбачев впервые использовал программное слово «перестройка» и уточнил, что речь должна идти о «радикальной реформе»[426].

Побудительный импульс по-прежнему исходил из идей, лежавших 20 лет тому назад в основе несостоявшейся реформы Косыгина и еще ранее — в дискуссиях, ее предварявших, а затем в размышлениях о ее провале. Чтобы стало ясно, что на этот раз не могла идти речь о полумерах, Горбачев призвал даже вернуться к «исходному положению», к основным концепциям нэпа, к экономической политике 20-х годов, оставлявшей перспективу для самостоятельности предприятий, свободной торговли, рыночных механизмов и стимулировавшей первоначальное развитие советской экономики, — к тому самому нэпу, который был безжалостно задушен Сталиным в начале 30-х годов. Суть реформы состояла как раз в том, чтобы ослабить роль централизованного управления экономикой, призванного теперь сосредоточиться на выборе основных направлений развития и на определении того, что нужно для сохранения базовых макроэкономических равновесий, оставив больше пространства для инициативы отдельных предприятий. Это не означало отказа от управления экономикой, но предполагало осуществление его не административными методами, а с помощью «экономических рычагов» — норм, законов, кредитов, материальных стимулов. Предстояло также несколько расширить границы для свободного образования цен[427].

Прибегая к самой что ни на есть классической терминологии марксистского языка, Горбачев уточнял, что речь должна идти об изменении в «производственных отношениях», то есть самой структуры советского общества. До тех пор официальная доктрина считала эти отношения неприкосновенными, расценивая их как уже социалистические. Впрочем, Горбачев не собирался отказываться от социализма: он искал социализма лучшего. Он, однако, давал иное толкование основным социалистическим понятиям, полемизируя с теми, кто полагал, что в СССР уже построен «развитой социализм» и потому любая корректировка будет равнозначна «отказу от социализма». Он осмеливался строить гипотезы даже относительно эволюции форм собственности или по меньшей мере форм использования и управления самой государственной собственностью, выдвигая идею широкого развития настоящих кооперативных предприятий, а также форм частной собственности либо семейного подряда, особенно в сельском хозяйстве и в сфере обслуживания[428]. Таким образом, он обрисовывал черты проекта смешанной экономики вместо экономики целиком «огосударствленной», построенной Сталиным и названной им «социалистической».

В отличие от всех своих предшественников, Горбачев не считал, что экономическая реформа может быть оторвана от остальных сфер государственного бытия. В соответствии с ходом своих мыслей, которые он разовьет в последующие годы, Горбачев сознавал, что никаких реальных перемен в экономической жизни не произойдет, если в процесс преобразования не будет вовлечено все общество в целом. По его мнению, кризис касался не только экономики. Впервые начиная с 30-х годов советский руководитель предупреждал, что «социальная справедливость» не реализована и остается задачей, для решения которой нужна политика более продуманная, нежели в прошлом, когда, удовлетворяя приоритетные нужды тяжелой промышленности, прочие нужды удовлетворялись тем, «что осталось»[429]. Кроме того, он понимал необходимость морального обновления, призывая всех, и в первую очередь коммунистов, возродить первоначальные идеалы; именно это определило основную тональность его слов, обращенных к партии, в которых звучал страстный призыв к честности[430].

Горбачев полагал более всего необходимым — и в этом заключался второй существенный признак нового в его выступлениях — широкую «демократизацию» страны. «Демократия, — говорил он, — это тот здоровый и чистый воздух, в котором только и может раскрыть свои возможности социалистическое общество». Без нее развитие СССР было бы «немыслимым и невозможным». Он заявил, что необходимо исправить существующую «избирательную практику». Ставка делалась на расширение «прямой демократии» и в сфере экономики. Горбачев более не считал возможным пренебрегать политическими и гражданскими правами человека — необходимым дополнением к обязанностям гражданина. И наконец, он пустил в оборот еще одно слово, призванное стать символом его правления: «гласность», то есть открытость в принятии решений и информации[431]. Это обстоятельство также касалось в первую очередь партии, которая призывалась освободиться от «комплекса непогрешимости» и не рассчитывать, что «руководящая роль» гарантируется ей раз и навсегда[432]. Даже во времена Хрущева на съездах в СССР не слышали ничего подобного тому, что говорил в этой связи Горбачев.

Новаторский характер доклада не будет раскрыт полностью, если не добавить, что Горбачев сказал по поводу остального мира. Анализ международной обстановки был в то время наиболее традиционной частью доклада, где больше чувствовалась рука анонимных составителей, обычно готовивших официальные тексты. Но даже и в этом разделе Горбачев нашел ударную тему. Новый советский руководитель обратил внимание не столько на разобщенность современного мира и на его послевоенное разделение, сколько на «общность», на «взаимозависимость» составляющих его частей, на сложность «глобальных проблем», на их «общечеловеческий» характер, на то, что они «не могут быть решены силами одного государства или группы государств», но требуют сознательного взаимодействия государств и народов «в планетарном масштабе». И неважно — социалистические они или капиталистические, потому что, несмотря на противопоставление этих терминов, мир уже настолько взаимосвязан, что по многим аспектам составляет «единое целое»[433].

От экологических трудностей до экономического дисбаланса — таков был спектр глобальных проблем, о которых говорил Горбачев. Но над всеми проблемами он определил проблему угрозы ядерного уничтожения, которая поставила бы под вопрос само выживание человечества. Осторожно, говорил он, чья бы то ни было безопасность недостаточно гарантирована, если она обеспечивается военными средствами. Безопасность должна быть прежде всего «политической», «общей», «взаимной», одинаковой для всех. Даже знаменитое «стратегическое равновесие» не является достаточной гарантией там, где пытались обойтись «равновесием сил». Необходимо создать «равновесие интересов». Обратившись с предложением сотрудничества как к Соединенным Штатам и Европе, так и к Китаю, который он снова назвал «социалистическим», Горбачев предложил всем работать над созданием глобальной и «всеобъемлющей» системы международной безопасности, то есть создать систему, способную учитывать все проблемы и все существующие угрозы — военные, политические, экономические и «гуманитарные», то есть относящиеся к «основополагающим правам» человека[434].

Советскую коммунистическую партию, собравшуюся на съезд, Горбачев призвал к обновлению. Но вне всякого сомнения, партия оставалась для него необходимым орудием борьбы, его политической армией, силой, — повторим опять Макиавелли — позволяющей ему чувствовать себя «самостоятельным», а не «зависеть от других», быть пророком «во всеоружии», а не «безоружным»[435]. Однако одно обстоятельство должно было насторожить его. Реакция съезда на его выступление была прохладной. Аплодисменты, конечно, были, но скорее формальные. В отступление от заведенного порядка брежневских времен, все основные руководители взяли слово. Ни в одном из выступлений не были подхвачены хотя бы в полемическом ключе вопросы, поднятые докладчиком, за исключением нескольких частностей. На фоне радикальной новизны горбачевских тезисов эти выступления казались еще более косными. Даже те дискуссии, которые прошли в кулуарах съезда, никак не дали знать о себе[436].