«Новые правые»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Новые правые»

На защиту «Молодой гвардии» встал Солженицын. Яростно выступая против любой официальной печати, к этой редакции он относился снисходительно. Он поддерживал ее идеи, не одобряя, естественно, «грубых» форм их подачи. Отстаивая эти позиции, Солженицын вошел в конфликт с «Новым миром». В 1973 году в ставшем самым крупным его политическим манифестом «Письме руководителям Советского Союза», как он сам его называл, писатель предложил им компромисс. Отбросьте вашу старую и порочную идеологию — была суть его послания — и оставьте себе вашу власть. В таком духе возможен диалог. Не подражайте Западу, откажитесь от «экономического роста», каковой не только бесполезен, но и опасен. Проникнитесь глубинным духом земли русской — и можете править ею даже авторитарно, поскольку это соответствует национальным ценностям и отвечает тысячелетней русской традиции. В то время, когда Солженицын писал это письмо, он вовсе не выглядел одиноким чудаком. Идея возможного союза сталинизма и национализма, даже ленинизма и православия проскальзывала и в других «самиздатовских» публикациях; она была не чужда и позициям журнала «Молодая гвардия»[286].

Политическую важность подобных устремлений, сильно недооцененных и плохо понятых за рубежом, нельзя осознать, не принимая во внимание, помимо политического фона, когда основной доминантой по-прежнему оставался конфликт с Китаем, также и культурную атмосферу тех лет. Как писал один очевидец, все чаще встречались «в литературных салонах, в клубах, в университете... старые кликуши», призывавшие к возврату к «святыням национального духа», и молодые фанатики, мрачно вещавшие о «земле» и «почве»[287]. В этом описании, может быть, немного сгущены краски, но, исходя из собственного опыта, автор может подтвердить, что оно отражает суть. Многие русские интеллектуалы ездили в отпуск или покупали тогда еще редкие для россиян «вторые дома» в сибирских деревнях, в сердце старой Руси, около старых монастырей, а не на побережье Черного моря. Такие же настроения царили среди артистов и художников. Даже в манере одеваться и отпускать бороду и волосы (чему дал пример сам Солженицын) возвращались к образам прошлого. Стало пробуждаться религиозное и даже мистическое сознание. В таких случаях очень трудно отличить искреннюю веру от простого ухода в древние ритуалы, церемонии, обычаи, интерпретируемые как отражение национального духа, — верно только, что второй аспект вовсе не был второстепенным.

Несмотря на цензуру и репрессии, 70-е годы не были периодом застоя и для советской культуры. Неправда, что вся культура ушла в «самиздат» и в подполье, как пытаются изобразить некоторые. Но наиболее заметным культурным явлением стало возникновение мощного литературного течения, представители которого в ответ на урбанизацию и продолжающееся умирание деревни призывали к раскрытию былых ценностей крестьянского мира. Используя термины, заимствованные из диспутов предшествующего века, писателей этого течения стали называть «почвенниками» и «деревенщиками». Перечень имен этих писателей весьма велик, хотя они неравнозначны по своим достоинствам: Распутин, Белов, Залыгин, Абрамов, Можаев, Шукшин, Дорош, Тендряков, Астафьев, Алексеев, Проскурин, Бондарев, Солоухин. Это была настоящая школа, которой, естественно, не ограничивалась литература тех лет (такие крупные писатели, как Трифонов и Айтматов, стояли в стороне от этого течения), но которая, возможно, интенсивностью культурного воздействия задавала тон.

Влияние этого литературного течения распространилось на театр и кино. Оно было достаточно сильно представлено и в «Новом мире», боровшемся, однако, с нарождающимся национализмом. Между двумя явлениями нельзя поставить знак равенства, но все же определение «сельский национализм», данное этому течению одним из американских исследователей, никак нельзя расценивать как случайное[288]. Националистическая тональность и ностальгия по прошлому проглядывали даже в работах таких крупных режиссеров кино, как Андрей Тарковский и Никита Михалков.

Хотя в случаях взаимного воздействия всегда очень трудно установить, кто на кого влиял больше, правильно будет сказать, что появление русского национализма дало сильный стимул развитию аналогичных явлений и среди других национальностей страны. Может быть, в большей мере, чем в слабом еще стремлении на местах освободиться от опеки. В нерусских республиках Советского Союза, особенно на Украине, в Грузии и республиках Прибалтики, диссидентство проявлялось почти исключительно в виде национализма, не угасавшего, а скорее разгоравшегося от нападок на него. Однако ошибкой было бы делать какие-либо обобщения по этому поводу. Напротив, можно сказать, что каждая республика представляла собой отдельный, своеобразный случай. Не везде национализм проявлялся с одинаковым накалом; различными были пружины, пробуждающие его время от времени. Десятилетия советской политики, включая и то, что было в ней хорошего, не прошли даром. Появление национальных политической и интеллектуальной элит, поиск местными руководителями широкой поддержки были факторами, которые нельзя не принимать во внимание. Но факт остается фактом: либерально-демократические или неоленинистские течения, слабые даже в России, напрочь отсутствовали в диссидентстве других республик, где, напротив, довольно широко присутствовали течения националистические.

Только имея перед глазами всю картину, можно оценить в полной мере силу неонационализма. К этому политическому наблюдению следует добавить еще одно. Впервые в послереволюционной истории СССР одновременно с национализмом отмечался сильный подъем русских правых. Этот термин используется здесь в классическом его понимании, без всякого полемического заряда. Даже когда дело не доходило до появления свастики и царской символики, которые также использовались в этом движении[289], национализм оставался проявлением правых сил. Это с гордостью признавал академик Щафаревич, математик, друг Солженицына, противопоставлявший его в качестве своего знамени Западу, «загипнотизированному левыми силами»[290]. Цензура ли виновата или нет, но в 70-х годах в СССР легче было увидеть публикации или цитаты таких правых авторов XIX века, как Константин Леонтьев или Владимир Соловьев, нежели Троцкого или Розы Люксембург. Даже среди жертв сталинских репрессий предпочитали славить скорее ученого-богослова Павла Флоренского, нежели большевика Бухарина. «Идеи монархические, шовинистические, националистические, разнообразные реакционные идеи, которые справедливо рассматривались прежде как наследие старых эксплуататорских классов, — писал непредвзятый очевидец, — распространились среди интеллигенции, среди рабочих и крестьян, среди потомков вчерашних революционеров»[291]. Трудно определить, стало ли это явление массовым[292], но и нельзя сказать, что оно оставалось несущественным.

До реформизма здесь далеко. Правые, как мы видели, не исключали возможных компромиссов с правящими силами. Они исключали, однако, просто реформу существующей системы. Их планы были другими. Как пророчески заметил тогда один исследователь-эмигрант, «новые правые убеждены в неизбежности кризиса и живут его ожиданием. Им желательно, и они готовы к этому, в случае необходимости спровоцировать такой кризис, поскольку правые рассматривают его как условие выведения России из теперешнего состояния прострации»[293].

О кризисе говорили не только правые. Сахаров, в свою очередь, писал: «Могу только молить судьбу, чтобы выход из этого исторического тупика не сопровождался такими гигантскими беспорядками, которые сегодня нельзя себе даже представить. Поэтому я — эволюционист, реформатор». Один из авторов «самиздата» добавлял: «Режим не может долго существовать в его нынешнем виде. Наша задача заключается не в том, чтобы любой ценой ликвидировать его как можно скорее, но подготовить приемлемую альтернативу. Однако ... оппозиция почти так же бессильна, как и власть. Если эта ситуация продлится до момента кризиса (который, независимо от поведения оппозиции, разразится рано или поздно, и, вероятно, в недалеком будущем), то последствия могут быть очень тяжелыми...»[294]. В этом на самом деле заключалась самая серьезная проблема или, если хотите, настоящий «застой». Несмотря на живость дискуссий, проходивших в подпольных глубинах советского общества, нельзя утверждать, что в 70-е годы наблюдался истинный прогресс политической мысли или культуры либо что в это время вырисовывалась настоящая программа возможных реформ.

Основная забота стоявшего у власти брежневского руководства заключалась в том, чтобы сдерживать, а не стимулировать развитие идей, которые могли бы внести вклад в поиск новых решений. Под руководством главного идеолога Суслова политика Кремля была направлена на пресечение любого проявления, сколь-нибудь оригинального или смутно напоминающего отход от ортодоксальных постулатов. В создавшейся в результате этого обстановке процветали посредственность и приспособленчество.

В начале 70-х годов первой жертвой режима стал «Новый мир». У журнала была трудная жизнь начиная с конца 60-х годов, когда каждый номер выходил после изматывающих баталий с цензурой и потому нередко со значительным опозданием. Но смертоносный удар был нанесен именно нарождающимися русофильствующими правыми, которым противостоял журнал, публикуя серьезные материалы против «Молодой гвардии». Одиннадцать авторов правого толка опубликовали в еженедельнике «Огонек» письмо протеста, что послужило предлогом для указания о чистке редакционной коллегии «Нового мира»[295]. Изолированный и обезоруженный Твардовский вынужден был уйти в отставку. Так заставили замолчать самый весомый голос советской публицистики, сохранявший среди реформистски настроенной интеллигенции наибольший авторитет даже несмотря на лояльность по отношению к социализму. «Новый мир» продолжал выходить, но публикации на его страницах вернулись в колею господствующего конформизма[296]. Твардовский умер в 1971 году. После похорон Хрущева его похороны, вторые за этот год, прошли под надзором милиции. Некоторое время спустя его самый яростный противник, Кочетов, покончил жизнь самоубийством, и возглавляемый им журнал «Октябрь», в свою очередь, потерял отличавшую его неосталинистскую исступленность[297].