Русское государство и демократия

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Русское государство и демократия

После развала СССР в России, которая теперь стала самостоятельной республикой, уже с начала 1992 года было отмечено, что характерные для истории страны тенденции, сформировавшиеся в столкновениях между противостоящими идеями, пошли в обратном направлении. Ответом на требование созревших в обществе демократических идей стала горбачевская перестройка, но довольно скоро она переродилась в беспорядок и анархию. Однако новое российское руководство пыталось по-своему использовать противодействующее требование, толкавшее к утверждению государственности. Они готовы были пожертвовать созданием демократических институтов вплоть до возвращения не только к элементам авторитаризма, но и к прежней автократии. Во избежание ложного толкования разъясним это утверждение. Речь идет именно об изменении тенденций, а не о том, что такой переворот уже произошел. Впрочем, как и все человеческие устремления, новая тенденция может увенчаться либо не увенчаться успехом: утверждение о ее торжестве было бы слишком вольным. Но надо четко определить, что произошло изменение направления. И это обстоятельство следует подчеркнуть именно потому, что нередко оно ускользает от наблюдателей текущих событий, которые увидели в развитии событий после 1991 года некую непрерывность, просто более решительно и последовательно ведущую к реформированию в русле перестройки. На самом деле начиная с этого момента перемены приобрели характер очень глубокого и радикального перелома. Нельзя сказать, что в России сегодня уже установилась новая автократия. Но не менее ошибочно было бы игнорировать то, что один из самых внимательных американских исследователей определил как «новые элементы автократии и железной руки в московской политике»[709].

Некоторые завоевания перестройки еще не зачеркнуты. Печать пользуется предоставленной ей тогда свободой (правда, дело обстоит иначе в случае со средствами массовой информации, и в первую очередь телевидением)[710]. То же самое можно сказать и относительно права на ассоциацию, в том числе и в политических целях. И наконец, выборы еще проходят, как и положено, при наличии конкурирующих кандидатов. Но в то же время не наблюдается никакого прогресса (даже наоборот) в создании, утверждении и развитии демократических институтов. Политические партии по-прежнему остаются бескровными образованиями, неспособными выразить социальные интересы или насущные стремления. Функционирование властных структур, которое должно было бы характеризовать русскую демократию, не сильно отличается от функционирования ранее существовавших режимов и довольно далеко отстоит от характерных признаков демократического государства. Причем это относится как к центру, так и к периферии.

В различных республиках бывшего Советского Союза ситуация представляется по-разному. Не задерживаясь на кавказских республиках, сотрясаемых внешними и внутренними противоречиями, гражданскими войнами и, соответственно, низведенных до состояния, при котором невозможна никакая демократия, обратимся к таким странам, как Туркмения и Узбекистан. Здесь прежние руководители, бывшие секретари обкомов, установили сильную личную власть с отчетливыми признаками деспотии. В других республиках, таких как Казахстан или Киргизия, президентская власть, как и прежде, сильно сконцентрирована, но старается представать в одеяниях просвещенности. Было бы трудно говорить об успехах демократии где бы то ни было, проводя сопоставление с последними годами горбачевского правления. Это относится и к республикам бывшего СССР, расположенным на европейской части территории. Но для нашего анализа больше всего по-прежнему важна Россия.

Разнородная коалиция, образовавшаяся вокруг Ельцина на рубеже 80-х и 90-х годов и позволившая ему даже «завоевать» Кремль и всю Россию, стала расслаиваться, едва началось испытание властью. Очевидные трещины появились уже в первые месяцы 1992 года, и с каждой неделей они становились все глубже. В результате возник конфликт между исполнительной властью, представленной президентом и его советниками, и властью законодательной в лице парламента, который сам вознес Ельцина на вершину власти и который сам осенью 1991 года доверил ему исключительные полномочия, в том числе возможность управления с помощью указов. При нарастании острых разногласий в сентябре 1993 года столкновение разрешилось сначала роспуском парламента в соответствии с указом президента, явно нарушавшим Конституцию, не допускавшую подобного применения силы; позднее тот состав парламента был переизбран, а расположенный в центре Москвы дом парламента подвергли артобстрелу и, наконец, заняли штурмовые отряды. Нельзя и представить себе более жесткого решения, сыгравшего на руку исполнительной власти.

Правда, новая конституция, не разработанная парламентом, но составленная президентом и его советниками, была одобрена в декабре 1993 года простым референдумом, который едва набрал нужное количество голосов и результаты которого многие подвергали сомнению[711]. В то же время был избран и новый парламент. Но его полномочия были почти сведены на нет. Новый закон сильно ограничивает прерогативы парламента. Президент сохраняет право управления и законотворчества посредством указов: на самом деле он почти только так и действует. Исполнительная власть одержала победу, поскольку, как было отмечено, она «свела к минимуму парламентский контроль за своей деятельностью». Остается понять, могло ли способствовать стабильности решение, «по которому политические задачи, выбранные в тот момент исполнительной властью, определяли бы принципы конституционного порядка»[712].

На практике принцип разделения властей был перечеркнут во имя установления сильной президентской власти. Это уже само по себе характеризует наметившуюся тенденцию. Но еще более значителен тот факт, что жертвой всего этого стала «конституционность», то есть первооснова любой конституции, которая понимается как фундаментальное соглашение о сосуществовании граждан в рамках государства. А это означает, по мысли ученого, «что, в отличие от последних лет, в будущем конституционность уже не сможет служить сдерживающим фактором, важным препятствием на пути возможного диктатора... Она станет лишь условным понятием, которое легко может быть загнано в угол политиками»[713]. Даже уже сегодня нельзя утверждать, что и новая конституция, предоставляющая президенту широчайшие полномочия, соблюдается и уважается[714].

От центра страны подобная ситуация волнами расходится по периферии. Сегодня отсутствует закон о полномочиях местной администрации в России. Новая конституция на сей счет молчит. Есть только несколько изданных в конце 1993 года президентских указов общего характера, согласно которым старые Советы распускаются, но что должны и что могут делать приходящие им на смену органы — неизвестно. Видимо, столь неопределенное законодательство не очень годится для такого случая. Отсюда, действительно, и исходит попытка укрепить власть не избранных, но назначенных президентом губернаторов, которые нередко выбирались из старых руководителей обкомов и которые также не подлежат контролю выборных органов. Едва став верховным руководителем России, Ельцин в конце 1991 года и в начале 1992 года старался определить их как своих личных представителей на местах.

Это решение в свое время тоже объяснялось необходимостью противостоять маячившей тогда угрозе развала России. Развал СССР рисковал повториться в виде аналогичного явления уже внутри российского государства, которое и сегодня, несмотря на отделение от других республик бывшего Советского Союза, занимает обширную территорию с разнородным населением, где рядом друг с другом живут различные этнические группы. Причем некоторые из них, довольно многочисленные, имеющие богатую историю, уже располагали относительной государственной автономией в рамках бывшего Союза. Центробежные тенденции проявлялись по всей России, и не только в районах, представлявших собой сложную этническую мозаику, но и в регионах с количественно преобладающим русским населением, например в некоторых районах Сибири. В ответ на это Москва заявила, что хочет воспрепятствовать анархическому дроблению страны. Аргумент вполне понятный, но, как мы знаем, не новый, поскольку на него всегда ссылались и в России, и в СССР для оправдания политики централизации власти и авторитаризма. Но этот аргумент подтверждает изменение тенденции сравнительно с периодом перестройки в том, что касается соотношения между явлениями федеративного и унитарного государства. По форме российская республика является федеративным государством и в этом качестве входила в состав бывшего Советского Союза. Однако новая, ельцинская конституция сильно смягчила эту ее характеристику. Здесь надо внести одно уточнение. Похоже, что даже эти меры не смогли восстановить авторитетную центральную власть. Внешне очень сильное правительство Ельцина сегодня кажется неспособным заставить исполнять и уважать свои указы в российских провинциях.

В этих обстоятельствах неудивительно, что спустя два года после развала СССР избирательная активность населения резко упала. Представляется спорным, что политические выборы в декабре 1993 года (выборы плюс референдум по конституции) действительно привели к урнам те 50% избирателей, позволивших считать их состоявшимися. Факт таков, что проходившие весной следующего года выборы в местные органы власти во многих областях не собрали и 25% избирателей и в силу этого были объявлены недействительными. Временный и поверхностный характер существующих политических партий, представляющих собой всего лишь коалиции верхушек, — еще одно проявление того же феномена, который не зря был охарактеризован как «растущее охлаждение многих русских к демократической практике»[715].

То достаточно ограниченное и нестабильное пространство, в котором демократические идеи получили в России развитие в годы перестройки, теперь сильно сократилось. Критический поворот наметился именно с насильственным роспуском парламента осенью 1993 года. Все те, кто в различных странах мира высказывались в пользу этой меры, сослужили дурную службу делу российской демократии. Многими гражданами этот момент воспринимался как начало трагедии, когда русские снова пытались решить политические проблемы, убивая друг друга. «Это только начало, худшее еще впереди», — говорили многие, видевшие в этом событии призрак гражданской войны[716]. Возможно, что такое мнение было чрезмерно пессимистическим. Но верно и то, что недоверие к демократии, к политике в целом и к «политикам» в частности, которое в течение многих месяцев постепенно усиливалось, начиная с этого момента стало еще более глубоким. Если это демократия, то лучше уж обойтись без нее — таково было мнение многих. Даже роковая схватка августа 1991 года поблекла в памяти народа. Об этом говорит сам Ельцин, считающий себя героем тех событий: «Люди неохотно вспоминают об этом. Если раньше они с гордостью рассказывали друзьям о ночах, проведенных на баррикадах, то теперь хвастаются тем, что не встали ни на ту, ни на другую сторону, что не вернулись из отпуска и не приняли абсолютно никакого участия в событиях»[717].

На этом основании никто не возьмется утверждать, что Ельцин уже установил в России свою диктатуру, даже если он и обнаружил явную склонность к правлению диктаторскими методами, чтобы компенсировать резкое снижение собственной популярности. Так что некоторые московские интеллигенты, бывшие его приверженцы, теперь прямо-таки вопиют о «необрежневизме»[718]. Подозрение в отношении Ельцина существует: некоторые серьезные западные исследователи утверждают, что в результате ельцинской политики Россия «не получила никакой политической системы [...], на ее долю пришлись лишь попытки установить режим личной власти»[719]. Но наиболее серьезная проблема не связана с личными наклонностями Ельцина. Настоящая опасность заключается в том, что «столь слабый политический организм», каковой сложился в России в последние годы, «не смог бы противостоять резкому и решительному развороту своего руководителя к авторитаризму»[720]. Либо этого руководителя, либо, надо уточнить, любого другого кандидата в диктаторы. Трагедия состоит в том, что «русские сегодня... готовы передать власть и полномочия в руки одного человека». Потому что «желание иметь энергичного лидера и могущественное государство еще никогда не было таким сильным»[721].

Впрочем, тоска по всевластному диктатору и по железной руке свойственна не только простым гражданам России. В интеллигентских кругах Москвы уже раздаются похвалы в адрес «чилийской модели» и одобрительные отзывы о генерале Пиночете. Актер, режиссер и аристократ Михалков, приверженец национальной идеи, заявил: «В России невозможно заставить соблюдать законы, не прибегая к террору»[722].

И теперь, чтобы не допустить ошибок и не обидеть русских, считая их «негодными» для демократии, как часто пишут в самой России и за ее пределами, следует поразмыслить над некоторыми другими аспектами их послесоветского опыта.