Ельцинская коалиция

Ельцинская коалиция

Развал Советского Союза стал возможным, когда пересеклись пути русского национализма как культурного и политического течения, сложившегося в ходе, по крайней мере, двух десятилетий, и такого решительного и амбициозного политического лидера, как Борис Ельцин. Столь ловкого и безжалостного противника у Горбачева еще не было. О себе Ельцин сказал: «Итак, быть первым — это всегда было в моей натуре, только не знаю, отдавал ли я в этом себе отчет в первые годы моей жизни». Этот человек видел свое предназначение в больших свершениях, он даже поверил, что «какая-то неведомая сила постоянно сопутствовала ему»[633]. Он был и остается, много больше чем Горбачев, неравнодушным к символам, внешним атрибутам, к демонстрации власти: в день его провозглашения президентом России он распорядился отсалютовать себе 21 артиллерийским залпом. Его главный соперник скажет: «...может быть, именно здесь его секрет... царь должен жить по-царски». После отмены советской символики он выбрал в качестве герба России герб Романовых — двуглавого орла, несмотря на его имперскую символику или, может быть, именно благодаря ей. Инстинктивно он сумел воплотить часто встречающийся в русской истории миф о самозванце, то есть человеке, провозглашающем себя царем, но царем простонародья, остающегося бунтарем, пришедшим, чтобы восстановить справедливость. Он знает, как настроиться на волну народных чаяний, и люди поддаются очарованию этого мифа.

Его потерпевший поражение противник воскликнет: «Странные происходят вещи. [...] Ни за границей, на на родине его не слушают. [...] Но люди продолжают твердить: это наш человек»[634]. Сдержанный даже со своими сотрудниками, над которыми он сумел утвердиться как руководитель, Ельцин в то же время демонстрировал особенности отчаянного политического игрока: любовь к риску, непредсказуемость в решениях и действиях, стремление делать ставку на полную победу, пренебрегая частичным успехом, а значит, и гибкость в поведении только до момента нанесения решающего удара.

Его долгое время недооцененные качества не ограничивались тактической ловкостью и отсутствием комплексов. Трудно понять, в чем его политические убеждения. Нет ни одного его выступления, ни одной статьи, которые бы запомнились. Но именно ограниченность его политической мысли не позволила вовремя (что также не ново в русской и советской истории) выявить его политические планы. А ведь он сам сжато и весьма эффектно изложил основную причину своего противостояния Горбачеву: тот «продолжал... твердить о социализме, о дружбе советских народов, о достижениях советского образа жизни, который нужно развивать и обогащать... Я пришел с идеей самого радикального освобождения от советского наследия». В нем трудно увидеть демократа и по существу, и по стилю. Но так же трудно не видеть, как он сумел выразить душевное состояние, доминирующее, по крайней мере, в наиболее активной, хотя и меньшей, части населения, когда он выступал с лозунгом «разрушить, чтобы затем построить». Этот лозунг взяли на вооружение широкие круги русской демократической интеллигенции[635].

На рубеже 80-х и 90-х годов все эти качества Ельцина позволили ему сформировать ту разнородную коалицию сил, с которой он должен был, не постояв за ценой, «завоевать» власть, «Россию» и, как заявил он сам, столь желанную роль «первого». Английский «Еconomist» писал, что за свою карьеру Ельцин одевал много различных политических масок[636]. Но это можно сказать не столько о нем, сколько о разноликой политической силе, которую ему удалось создать за своими плечами, силе, более подходящей для разрушения СССР, чем для управления Россией. Но в 1990-1991 годах Ельцина более интересовало разрушение, все-таки время управлять тогда еще не пришло.

Первый период его правления был временем ярого популизма. Слово употреблено здесь не в том смысле, в каком его сделала общеизвестным русская культура прошлого века, для этого, вообще-то, в русском языке существует другой термин — «народничество»[637]. Оно употреблено в смысле, взятом из политического и политологического языка американцев, откуда и был позаимствован русскими. Популизм означает, по существу, стремление говорить народу то, что в данный момент он в своей массе предпочитает слышать[638]. Первая большая пропагандистская кампания Ельцина, поддержанная значительной частью средств массовой информации, была направлена против привилегий «номенклатуры». Эта кампания будет одной из причин его головной боли, когда он окажется у власти, но в тот момент она весьма ему помогла обрести широкую популярность[639]. Он сумел уловить важность темы и сделать из нее своего боевого конька по приезде в Москву, еще будучи партийным руководителем. Он тем более воспользуется этой темой, когда его отстранят от руководства. Ельцин использовал ее также и для выпадов против Горбачева лично, причем в ход пошли непроверенные слухи о якобы имевшихся у последнего дачах, которые он себе построил, о сокровищах, кстати никогда не обнаруженных, собранных им за рубежом, о драгоценностях жены Раисы. Это был популизм, работавший на него, позволявший людям говорить: «Молодец, ну и дал он Горбачеву!»[640].

Вторым рычагом, который использовал Ельцин, был радикализм. Это течение, состоящее в большинстве из интеллигентов, искало своего лидера. Со смертью Сахарова в наличии оставался только Ельцин. Нельзя сказать, что представители этого течения испытывали к нему особое уважение. Наоборот, многие из них думали воспользоваться им, а затем от него отделаться: намерение, заявленное в частном порядке, но без обиняков таким деятелем, как Попов, первым мэром Москвы[641]. Но это были люди, строившие свои планы без учета особенностей Ельцина и его тактических способностей. Именно он послал в наступление радикалов, чтобы затем пожать плоды их атаки. Он всегда находился сзади, никогда не связывая себе руки слишком большими обязательствами перед ними.

Третьим важным компонентом коалиции была значительная часть российских чиновников из аппарата. В условиях наступающего кризиса авторитета государства многие чиновники, в том числе на высоком правительственном уровне, в наиболее важных службах, таких как милиция или министерства, усмотрели в его решительной и авторитарной хватке единственно возможное решение проблемы и постепенно перешли в его лагерь — и для того, чтобы обеспечить себе будущее, и потому, что хотели что-то спасти таким образом от российского государства, неважно — старого или нового. Они не отказывали ему в поддержке, по возможности окончательно не порывая с Горбачевым. Петровы, Скоковы, Волкогоновы, Арбатовы, Голушко, Красиковы — все это были лица первого плана в блоке Ельцина, а одновременно видные представители так называемой номенклатуры[642]. Но они представляли собой лишь авангард тех, кто пытался вычислить будущего победителя. Их роль становилась решающей в момент испытания сил[643].

К Ельцину потянулись также те интеллигенты, которые были убеждены в необходимости нового авторитаризма, чтобы реформировать экономику. Их представители, люди 1989 года, перешли в ельцинский генштаб, так как Ельцин казался способным применить «железный кулак». И наконец, формируя свое движение, Ельцин обратился к тем, кому было тогда около тридцати, людям, мало связанным с прошлым, глухим к его проблемам и его трудностям, решительно настроенным как можно быстрее пробить себе дорогу. То есть он зарабатывал очки на втором поколении тех, кто был отлучен от власти по причине длительного правления брежневских стариков. Горбачев в лучшем случае мог рассчитывать на первое поколение, то есть на пятидесятилетних и шестидесятилетних.

Но настоящей козырной картой Ельцина, связующим звеном его коалиции был национализм, или, как предпочитал говорить он сам, идея «российской независимости», «суверенитета России», ее верховенства над Союзом: «Россия прежде всего, на первом месте»[644]. Борьба с Горбачевым была превращена им в конфликт между Россией и Союзом. Без систематического прокручивания этого мотива в наиболее важной среди республик вряд ли ельцинская коалиция получила бы столь широкое развитие.

Это совсем не означает, что все русские националисты перешли на сторону Ельцина. Распространенный в общественном мнении русский национализм имел тенденцию к разъединению на различные противоборствующие между собой течения. Те, кто нападал на Горбачева, с ностальгией вспоминая о статусе страны накануне его избрания и осуждая перестройку, делали это во имя националистических великодержавных ценностей, поставленных под угрозу политикой президента, и обвиняли его в развале родины. Их коньком стало образование российской коммунистической партии, что не было новой идеей в советской истории: ее уже выдвигали, но отвергали и откладывали в сторону как при Сталине сразу же после войны, так и при Хрущеве. Выдвижение этой идеи оправдывали тем, что поскольку все федеративные республики имели свои партии в рамках КПСС, то и Россия во избежание дискриминации должна иметь свою. Но этот аргумент всегда наталкивался на контрдовод: необходимо сохранить интернациональный характер КПСС, играющий в СССР объединяющую роль. Такая роль была бы утрачена партией, ибо она оказалась бы значительно сильнее других, вместе взятых, и неизбежно взяла бы верх.

Горбачев также воспротивился формированию Коммунистической партии России, но в 1990 году был вынужден капитулировать. С самого начала новое политическое образование оказалось в руках его противников — лигачевцев — и возглавлялось одним из самых решительных и экстремистски настроенных из них — Иваном Полозковым. Эта партия, как и Горбачев, защищала Союз, в пику ему вкладывала в это понятие имперскую идею — Союз, понимаемый как продолжение России. Горбачев пытался нейтрализовать это течение, пригласив в президентский Совет одного из его представителей (как представлялось Горбачеву, наиболее умеренного) — писателя Распутина. Но и этот восстал против Горбачева, заявив на заседании парламента, что если и надо выходить из Союза, то первой республикой, которая это сделает, должна стать Россия[645].

Распутин никогда не станет сторонником Ельцина. Их подходы к национализму разнились. Национализм Ельцина напоминал солженицынский. Россия должна позаботиться о себе сама. Она — жертва Советского Союза. Поэтому она должна уйти в свои границы, оставив другие республики, бывшие для нее «тяжелой ношей» колониального типа. Россия обескровлена Союзом, «империей», как тогда все чаще говорили. В крайнем случае, она должна остаться с другими славянскими республиками — Украиной и Белоруссией. Она благодаря своим богатствам и таланту своего народа быстро бы навела у себя порядок и пошла навстречу новому процветанию. Тогда смирились бы и другие республики, пытаясь договориться с великой Россией, интегрироваться с ней, так как в одиночку они были бы мало на что способны. Вот почему Союз представлялся врагом, подлежащим уничтожению. Перед этими доводами временно бледнели даже противоречия между славянофилами и западниками — двумя традиционными течениями русской политической культуры, проявившими в России 70-х и 80-х годов свою историческую живучесть. В обоих лагерях были ярые сторонники идеи превосходства России над Союзом[646].

Если Союз был врагом, то все сепаратисты становились драгоценными союзниками. Ельцин не колебался, чтобы заполучить их поддержку. Стал знаменитым его призыв ко всем, кто стремился к суверенитету: берите столько власти, сколько хотите и можете взять[647]. Он и с прибалтами искал соглашения, но не с наиболее умеренными националистами (Бразаускас, г-жа Прунскене), как это еще пытался делать Горбачев, а с крайними экстремистами, такими как литовец Ландсбергис. Он поощрял его к выходу из Союза, а после кровопролития в Вильнюсе поехал туда, чтобы от имени России поддержать требование немедленного предоставления независимости прибалтам. Без России движение за развал Союза было бы делом меньшинства, с Россией оно становилось доминирующим. Главным противником был Горбачев. Но, чтобы было ясно, эта тенденция вела также к конфликту с теми националистами, которые, напротив, видели миссию России в сохранении Союза как ее неотъемлемого придатка, выступали скорее против идеи советского интернационализма, главенствовавшей при рождении СССР в далекие 20-е годы и оправдывавшей официальной идеологией существование СССР. Такая националистическая тенденция, коренившаяся в России и временами весьма сильная, не могла, однако, найти союзников в других республиках.

К политическим ориентирам Ельцин приспособил и тактическую линию. Его стремительный взлет начался, когда в конце 1989 года он решил баллотироваться в российский парламент (тогда еще РСФСР) с намерением стать его председателем[648]. Выборы должны были состояться в марте 1990 года. Для участия в предвыборной кампании в январе в Москве было сформировано движение кандидатов под названием «Демократическая Россия». Уже само наименование стало первым свидетельством перехода части демократического лагеря на националистические позиции, как это отметил один из вдохновителей движения Астафьев, сам также националист[649]. Ельцин обрел в этом движении одну из опор своей коалиции. Через год после общесоюзных выборов выборы в российский парламент прошли во многом по-иному, что показывало, с какой скоростью развивалась политическая ситуация в Москве. Уже не было квот предварительно назначаемых депутатов. В 97% округов в списки включались, по крайней мере, два кандидата с конкурирующими программами и платформами. Среди избранных от 20 до 25% были связаны с «Демократической Россией»[650]. В своем родном Свердловске Ельцин был избран подавляющим большинством. Он сразу же нацелился на место председателя новой Ассамблеи, что ему удалось в том числе и потому, что Горбачев не был способен или был не в силах противопоставить ему достойную кандидатуру[651]. Победа Ельцина оказалась решающей. Благодаря ей Ельцину удалось установить в советской столице дуализм двух центров власти — его и Горбачева, России и Союза.

Действуя из своей новой крепости, Ельцин стал предпринимать систематические шаги для смещения равновесия в сторону своего центра. Среди его первых актов было провозглашение суверенитета России, что предопределило превосходство законов, одобренных Ассамблеей, перед законами, принимаемыми Союзом. Это был первый смертельный удар для существования СССР. Прежде чем перейти в прямую атаку против Горбачева, Ельцин выждал несколько месяцев. Он начал наступление осенью 1990 года не только с прямых личных выпадов против советского президента, но и противопоставляя правительство России федеральному правительству, представителя своего правительства Силаева — премьеру СССР Рыжкову, российских министров — министрам союзным. Он использовал «программу 500 дней» как знамя против противника. С наступлением нового года пошли особенно тяжелые бомбовые удары. Ельцин обвинил Горбачева в намерении стать диктатором. В феврале 1991 года он публично потребовал от него отставки. Он организовал в Москве внушительные демонстрации против Горбачева. Единственная хорошо удавшаяся контрмера Горбачева — референдум за сохранение Союза и Ново-Огаревский договор — заставила его на несколько недель перейти в оборону. Но это было только передышкой, так как схватка между ними в промежутке переместилась на другую почву.

Для Ельцина должность Председателя Верховного Совета не была достаточной. Он уже действовал как глава российского государства, но хотел еще и официальным путем стать президентом республики[652]. Он пожелал, чтобы вместе с референдумом о сохранении Союза в России был проведен второй референдум об учреждении должности президента. На этом референдуме он получил большинство голосов. В Конституцию РСФСР была внесена поправка. Выборы президента состоялись в июне 1991 года. Ельцин их выиграл, набрал 57% голосов. Его главный соперник — бывший Председатель Совета Министров Рыжков — получил лишь 17% голосов. Третьим, с 8%, оказался тогда еще малоизвестный демагог, «либеральный демократ» Жириновский. Другие претенденты набрали еще меньше голосов. Противостояние между двумя властями становилось тотальным: в Москве оказалось два главы государства.

В гонке за пост президента Ельцин еще раз продемонстрировал свои тактические способности. В парламенте крайне важную поддержку ему оказал ярый националист Руцкой, летчик, неоднократно награжденный герой афганской войны, возглавивший оппозиционную Полозкову парламентскую группу «Коммунисты за демократию» и тем самым спровоцировавший раскол только что народившейся Компартии России. Руцкой примкнул к Ельцину. Последний предложил ему баллотироваться вместе с ним на пост вице-президента. В своих воспоминаниях, где Ельцин все же пытается минимизировать этот свой выбор, он не скрывает, что эта помощь военного ему была крайне необходима для привлечения голосов, особенно с учетом того обстоятельства, что другой герой афганской войны, генерал Громов, выставил свою кандидатуру вместе с Рыжковым. Операция удалась. Единственную вещь, которую Ельцин скрыл от своего товарища «по связке», — это его концепция относительно роли вице-президента, концепция, согласно которой «даже ученик средней школы прекрасно знает, что вице-президент — это фигура не более чем представительская — он исполняет лишь отдельные поручения президента»[653]. Не удивительно, что такое видение институционного баланса было чревато неприятностями. Но это было далеко не единственное противоречие, таившееся в эклектической ельцинской коалиции.