Продовольственный кризис

Продовольственный кризис

В середине 1976 года Брежнев перенес тяжелейший инфаркт. Состояние его здоровья давало повод для беспокойства начиная по меньшей мере с 1971 года[313]. На Хельсинкской конференции в 1975 году как ее непосредственные участники, так и сторонние наблюдатели замечали, что глава советского государства был нездоров. После 1976 года Брежнев стал резко терять свои способности к работе, хотя и оправился после инфаркта. Он все еще встречался с главами иностранных государств и правительств, но был уже не в состоянии проводить важные переговоры или беседы, ограничиваясь зачитыванием предварительно составленных текстов[314]. С этого времени в течение шести лет во главе СССР стоял физически неполноценный человек. В нормальной ситуации такой непорядок достаточно легко можно было бы устранить, но он стал для Москвы 70-х годов роковым. Он как зеркало отражал прогрессирующий кризис страны и стремительную деградацию ее правительства.

В самые напряженные моменты Брежнев уже не мог работать более шести часов в день даже с перерывами на основательный отдых. В пятницу он уезжал из Москвы до конца недели. Два раза в год генсек брал длительный отпуск и проводил его на юге страны. Функционирование государственных учреждений было отрегулировано в соответствии с его возможностями. Заседания Политбюро и Секретариата партии стали краткими, поспешными, формальными: один-два часа максимум, не столько для решения вопросов, сколько для того, чтобы зафиксировать ранее принятые решения. Национальная политика в наиболее значительных проявлениях была доверена отдельным узким группам руководителей: внешние дела и оборона — триаде Андропова, Громыко, Гречко (после смерти маршала Гречко его место занял Устинов): экономика — Косыгину и Мазурову; идеология и вопросы партии — триумвирату в составе Суслова, Пономарева, Зимянина[315]. Все остальные лишь одобряли их решения. В результате отсутствовала не только общая программа советской политики, но и просто эффективное ее координирование.

Наиболее разумным решением была бы замена генерального секретаря. Но именно этого, казалось бы, в любом случае наиболее естественного выхода из положения тщательно избегало Политбюро из опасения нарушить сложившееся вместе с брежневской стабильностью равновесие на вершине власти. Олигархи, фактически сверстники Брежнева, предпочитали скорее управлять страной при больном главе государства, нежели допустить мысль о политической борьбе, которую вызвало бы его отстранение. Так олигархия превратилась в геронтократию, и за этой «эволюцией» саркастически наблюдали как изнутри страны, так и за рубежом. Средний возраст членов Политбюро, на момент смерти Сталина составлявший 55 лет, во времена смещения Хрущева — 61, в 1980 году перевалил за 70 лет; в Секретариате средний возраст составлял 67 лет, среди основных членов правительственной команды — 68 лет. Люди в возрасте менее 50 лет практически отсутствовали. Аналогичный процесс, хотя и в более умеренных пропорциях, наблюдался и в других органах государства-партии, например в Центральном Комитете партии и среди первых секретарей обкомов[316]. В руках этих пожилых и одряхлевших руководителей находилась вторая «сверхдержава» мира, которой как раз в это время надлежало бы решать кардинальные проблемы.

Так происходила деградация целого поколения дряхлевших руководителей, удивлявших мир своим политическим долголетием: приведенные к власти Сталиным во второй половине 30-х годов, они и 40 лет спустя еще удерживали свои позиции. Именно это делало трагической проблему преемственности, чего, вероятно подсознательно, боялись коллеги Брежнева. Речь шла не о простой замене одного секретаря другим. За плечами высших руководителей страны стояло не одно, но два поколения, проталкивавших своих возможных кандидатов на все ответственные посты в ожидании момента, когда будет производиться смена руководства. Рядом с Брежневым не было никого, кто мог бы не то чтобы решить, а просто сформулировать проблему. Только в 1978 году в Москву был переведен секретарь обкома в возрасте «всего» 47 лет: Михаил Сергеевич Горбачев. И этого было достаточно, чтобы личность Горбачева начала привлекать к себе внимание.

Кризис обозначился к концу десятилетия, когда резко ухудшилось положение в области сельского хозяйства и продовольственного снабжения. Деревня продолжала висеть свинцовой гирей на ногах советской экономики, Некоторое оживление, наблюдавшееся во второй половине 60-х годов, продолжалось недолго. В 1971 году на съезде партии один из делегатов почувствовал себя вправе заявить: «Тяжелые времена прошли». Но это была иллюзия. Уже в следующем году собранный урожай обманул все надежды. Спад повторился и в 1975 году[317]. Советское сельское хозяйство продолжало страдать от свойственных ему хронических неурядиц, и главное, несмотря на предсказания, ему никак не удавалось встать на ноги. Четыре года подряд, начиная с 1979 года, плохой урожай чередовался с посредственным. Чтобы удовлетворить внутренние потребности страны, необходим был импорт. Но в конце десятилетия стали также ухудшаться перспективы роста энергетической промышленности, откуда исходили основные источники финансирования закупок за рубежом[318]. Начала расти внешняя задолженность.

Этот, неизвестно который уже по счету, сельскохозяйственный кризис представлялся тем более обескураживающим, что наст после десятилетия щедрых финансовых вложений. В сельское хозяйство было инвестировано 230 млрд. рублей; сумма, может быть, достаточная, но, во всяком случае, превышающая выделенные на цели средства за весь предшествующий период советской истории. Деньги были вложены в мелиорацию, орошение, в использование современных химических удобрений, расширение автопарка. Однако достигнутое в результате увеличение объема производства не ее составило даже 1,5% в год, что было гораздо ниже показателей роста городского населения и роста спроса[319]. Даже эти огромные капиталовложения не смогли выправить структурные перекосы советской деревни: было подсчитано, что примерно треть сельскохозяйственной продукции терялась из-за непригодных условий хранения, и недостатка хороших дорог, из-за простой халатности[320]. Еще труднее было справиться с проблемами, которые создает природа, так как эрозия почвы, действие ветров или вод, издавна затруднявшими развитие интенсивного сельского хозяйства на русских, украинских и казахских равнинах[321].

В 70-х годах усилилось массовое переселение из деревни в город Крестьяне дождались справедливости: в 30-е годы Сталин лишил их паспортов, теперь паспорта были им выданы снова и сельские жители получили большую свободу передвижения. Однако условия жизни в деревнях почти нисколько не улучшались и, вопреки многочисленным обещаниям, никак не приближались к городским. Поэтому продолжался исход из деревни. Само по себе это явление не стоило расценивать как сугубо отрицательное, поскольку по сравнению с более развитыми странами в советском сельском хозяйстве наблюдался переизбыток рабочей силы. Однако из деревни уходили самые молодые и сильные, оставляя менее способных к работе. Брежневское руководство не нашло ничего лучше, как в очередной раз усилить огосударствление деревенских хозяйств, все более преобразуя колхозы, которые, по крайней мере формально, оставались кооперативными предприятиями, в совхозы[322]. Напротив, попытки стимулировать более производительный сельский труд за счет предоставления автономным трудовым коллективам большей автономии находили поддержки. Таким решениям противостояли не только идеологические предрассудки, но и неприятие более пассивной инертной части крестьянства[323].

Трудности сельского хозяйства сказались на продовольственом снабжении города. Оно всегда оставляло желать лучшего в том, что касалось качества и ассортимента. Тем не менее количество потребляемых продуктов питания постоянно увеличивалось. На рубеже 70-х и 80-х годов еще более увеличились трудности, связанные с продовольственным обеспечением. Даже в городах с относительно хорошим снабжением выбор продуктов в магазине был невелик, запасы их быстро истощались, цены на свободном рынке взлетали, некоторые продукты надолго исчезали с прилавков. Обеспокоенные горожане начинали скупать и складывать про запас все, что могли достать. Поговаривали о грозящем продовольственном кризисе. Такое случалось в советской истории не однажды, и если прежде это явление всегда говорило о приближающемся политическом кризисе, то и теперь не было причин надеяться, что кризис не повторится.

Рассмотренные в предыдущих главах взаимопереплетающиеся проблемы во второй половине 70-х годов постепенно, но неумолимо обострялись. Поэтому в 1979 году вернулись к более облегченному варианту экономической реформы, предлагавшейся Косыгиным в середине предшествовавшего десятилетия. Но эксгумация похороненной реформы прошла без особой подготовки и обсуждений, как одно из тех постановлений, на которые люди обращали теперь уже мало внимания. Никто не задался вопросом, почему эта реформа осталась нереализованной 15 лет тому назад. Вновь принятое решение о реформе принесло еще меньше результатов по сравнению с прежним[324].

Некоторые тревожные симптомы почувствовались и в отношениях между различными национальностями Советского Союза. Театром наиболее серьезных событий стала Грузия, которая (из союзных республик) всегда наиболее упорно отстаивала свою национальную самобытность. В череде сменяющихся республиканских конституций советской эпохи грузинский язык всегда признавался «официальным языком государства». В 1978 году при пересмотре этого основного закона Грузии для приведения его в соответствие с новой конституцией СССР пункт относительно грузинского языка в первом проекте был упразднен. Это сильно обострило обстановку. Толпы манифестантов выплеснулись на улицы Тбилиси, и в результате отмененный пункт конституции был восстановлен высшим тогда руководителем республики Эдуардом Шеварднадзе. Правды ради стоит отметить, что позднее, в лучшие времена, Шеварднадзе рассказал, что получил в тех трудных обстоятельствах поддержку Брежнева, несмотря на сопротивление Суслова. Здесь следует добавить одну деталь, подчеркивающую извечную сложность внутриэтнических отношений в СССР. При каждой вспышке грузинского национализма всегда наблюдалась ответная реакция населяющих Грузию народов других национальностей. Так происходило и в 1978 году, когда в той части Грузии, где находилась автономная республика Абхазия, прошли манифестации с требованием отделения от Грузии и перехода к России. Москва была вынуждена срочно послать одного из своих руководителей, чтобы убедить абхазцев отказаться от своих притязаний[325].