ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

16 ноября 1841 года генерал Клюки фон–Клугенау в письме генералу Головину сообщал: «Гунибцы охотно приняли предложение неприятеля… Они согласились дозволить неприятелю укрепить деревню свою… обеспечив ее значительным запасом хлеба, транспорты которого уже начали прибывать в деревню»[65].

В том же 1841 году известный наиб Шамиля Кибит–Магома с пятьюстами мюридами из Гуниба поспешил на помощь Ругудже. Уходя в рейд, Кибит–Магома дал приказ укрепить Гуниб и свезти туда запас продовольствия и оружия.

Борьба горцев, принявшая широкий размах, на долгие годы изменила положение в стране. Вся нагорная часть Дагестана оказалась в руках восставших. И Гуниб, оставшийся в глубоком тылу у горцев, на время потерял свое стратегическое значение. Правда, еще в 1841 году генерал Клугенау снова обращает внимание на то, что Шамиль собирается укрепиться на горе Гуниб. Об этом сообщил и эрпелинский житель, перебежчик Шамсутдин Амин–оглы, он говорил, что Шамиль изберет Гуниб как последний пункт для обороны. Но только лишь в 1859 году, когда неудачи стали преследовать вождя горцев, он двинулся, наконец, к облюбованному много лет назад пункту.

Шамиль покинул Ведено, где долгие годы находилась его резиденция, и перешел в Карату, к старшему сыну Кази–Магомеду. Круг его влияния все более сужался. Единственной надеждой был Гуниб. Сторонников, приверженцев Шамиля оставалось мало — лишь горстка мюридов и несколько наибов сопровождали имама. Но Шамиль не потерял самообладания и спокойствия. На шести лошадях в Гуниб вез он казну, где было серебра и золота на 25 тысяч рублей, еще на шесть тысяч — оружия, кинжалов, ружей, на сорока лошадях — домашнюю утварь, продовольствие. Самое драгоценное — специально отобранные по указанию имама книги из его личной библиотеки — разместили на семнадцати лошадях.

Рядом с Шамилем самые преданные люди, среди них и русские солдаты–перебежчики. Имам со своими спутниками делает остановку в Телетле. Никто из аульчан не выражает восторга по поводу его приезда. Войска противника уже в Чохе, в каких?нибудь 25 километрах от Гуниба. Обе стороны как бы состязались: кто первым достигнет этой горы.

По дороге обозы Шамиля с книгами и ценными вещами были разграблены.

Когда же Шамиль, потеряв все ценности, наконец добрался до Гуниба, его ждала одна–единственная радость — встреча с младшим сыном Мухаммедом–Шеффи,

Немедленно были начаты работы по укреплению горы и подступов к ней. Гора Гуниб представляла собой усеченный конус; верхнее плато занимало площадь почти в 100 квадратных километров. Посты, расположенные на самых опасных участках, не имели связи между собой: не хватало ни людей, ни лошадей. Понятно, что люди, решившие обороняться в таких условиях, должны были быть крепки, как скалы. Положение усугублялось еще и тем, что имам не получал сведений о состоянии дел в других районах Дагестана, не имел достаточного запаса продуктов питания и боеприпасов. Никто специально не готовил продуктов для защитников Гуниба.

«Я, например, — рассказывает зять Шамиля Абдурахман, — семь суток ел только землянику да пожаренные колосья пшеницы… я заболел холерой и едва не умер. Удивляюсь, откуда только брались у нас силы для таких, например, горячих схваток, как дело на ручье, протекающем через аул Гуниб…[66]"

Впрочем, 25–летняя борьба под. руководством Шамиля закалила людей.

На вершины скал мюриды натаскали целые холмы камней. Крепкий камень, брошенный сверху, словно пушечное ядро, ударившись о скалы, разлетается на сотни кусков, причиняя чувствительный урон противнику. На Гуниб вели несколько пешеходных троп — из Хиндаха, Ругуджи и с реки Кара–Койсу. По приказу имама все они были разрушены. Каменные завалы, стены и бойницы встали на проходах. Громадные кучи камня готовы были обрушиться на тех, кто осмелился бы пробраться по тропе наверх.

Кто защищал Гуниб? К сожалению, многих из них мы не знаем. Круг лиц, имена которых сохранились для потомков, очень узок. Это, прежде всего, сам Шамиль, две его жены — Шуанет и Зайдет, два сына — Кази–Магомед и Мухаммед–Шеффи, дочери — Нафисат, Патимат, Баху–Месе–ду, Сафият, Наджават, зятья имама — Абдурахман и Абдурахим, жена Кази–Магомеда — Каримат и жена Мухаммеда–Шефи Аминат, наибы Дибир Андийский, Дибир из Хунзаха, Нур–Магомед Согратлинский, Байсунгур Беноевский и два его сына. Наибы составляли штаб Шамиля, руководили оборонительными работами. До конца оставался верным имаму постоянный его вакиль чиркеевец Юнус. Как и 20 лет назад на горе Ахульго, он здесь, на Гунибе, будет вести переговоры с царскими генералами. И на этот раз он сделает все, чтобы никто не посягнул на честь и достоинство Шамиля. Отличится и жена Юнуса — татка Зайнаб. Она, как и жена имама, как и другие женщины, будет сражаться наравне с мюридами. По свидетельству зятя имама Абдурахмана, Зайнаб «надела на голову чалму и в таком виде ходила с обнаженной шашкой по улицам аула и возбуждала мужчин к бою. Раньше она прославилась тем же на Ахульго».

Из героинь Гуниба Абдурахман отмечает еще одну женщину, имя которой он не запомнил. «Она была родом из Чиркея, — говорит рассказчик, — ее муж Бецов (слепой) и оба сына были на завалах. Положение с минуты на минуту становилось все тревожнее, а она, как ни в чем не бывало, хлопотала у очага и варила хинкал, чтобы воинам было чем подкрепить свои силы, когда вернутся из кровавого боя. Муж ее пал, но оба сына действительно вернулись невредимыми, спаслись от плена почти чудом, они нашли поблизости пещеру и в ней скрывались до вечера, а вечером незаметно прокрались к своим»[67].

С Шамилем был и Мухаммед Гоцатлинский. Когда терзаемый сомнениями имам, идя на свидание с Барятинским, вдруг решил повернуть обратно, Мухаммед сказал: «Если ты и побежишь назад, то не спасешься. Лучше я убью сейчас Лазарева, и мы начнем с тобой последний газават».

С первого дня прибытия в Гуниб имам жил в доме Гаджи–Магомеда Кудатлинского, глухого. Гаджи–Магомед, беспредельно преданный Шамилю, день и ночь охранял своего вождя и погиб на его глазах. Перебежавшие в разное время к Шамилю русские солдаты тоже остались с имамом до конца.

Среди защитников Гуниба находился и один перс — Хайрулла. Неимоверный трус, он просил всех и каждого немедленно сдаться царским войскам. После того как закончилась война, Шамиль из жалости разрешил ему приехать в Калугу. Но и здесь перс вел себя недостойно — бездельничал, интриговал, пока его не выгнали.

Среди защитников Гуниба были и пятеро сыновей Шах–Аббаса из Верхнего Караная. Старший из них — Сагид–Ахмед (тогда ему было сорок лет) — отчаянный храбрец, обладавший отменной физической силой, острым умом. Все годы войны он был с имамом. Вот как он кончил дни свои. Услышав, что Шамиль покидает аул Гуниб, чтобы сдаться А. И. Барятинскому, Сагид–Ахмед крикнул: «Ва, сын Дэнгау–Магомы! Если бы я знал, что ты будешь подавать руку врагам, никогда бы я не был твоим мюридом». Шамиль, занятый своими мыслями, не обратил внимания на слова каранайца. Сагид–Ахмед оглянулся назад. Как в очереди, стояли за ним четыре его брата, самому младшему из которых было не более 15 лет. Старший вытащил шашку, крикнул: «Дахавлава кувлата илли–билли!» (Беспомощен человек без Бога!) и бросился на солдат, увлекая за собой братьев. Их подняли на штыки. Смельчаки были преданы гунибской земле. Где находятся их могилы, сейчас никто не знает.

На Гунибе «начальником инженерной и артиллерийской части» Шамиля служил наиб Закарья — человек громадного роста и необыкновенной

силы. Вместе с имамом он также сдался в плен. Когда в 1871 году в Дагестан приезжал Александр II, то бывшего наиба представили императору. И, как сообщает исследователь Е. Марков, Закарья получил от Александра II «разрешение носить на своей черкеске зеленый кант инженера в ознаменование его инженерных талантов».

Али–Дибир из Гуниба, служивший у Шамиля кадием, дрался вместе с другими до конца и остался в живых. Вместе с ним был и 12–летний сын его, впоследствии известный в Дагестане медик Уллу–Саид Аркасский (умерший в 1914 году).

Что могли сделать 400 человек, пусть самых отчаянных и преданных, пусть даже на высокой горе, но без оружия, уставшие и изголодавшиеся, против 10–тысячной армии Барятинского?! И все?таки сражение было разыграно по всем правилам военного искусства.

Царские войска окружили Гуниб–гору. Ждали командующего. Барятинский въехал в Дагестан со стороны Грозного. Прежде всего он посетил Карату, где недавно останавливался Шамиль. Встретили генерала торжественно. Горцы стреляли в воздух, радостно приветствовали его. Салютовали в общем?то не самому Барятинскому. Просто люди устали от бесконечной войны. Они не хотели больше ни убивать, ни быть убитыми.

Через два часа командующий выехал из аула. За его каретой бежали некоторые из взрослых и множество детей, подбирая гривенники и медь. Генерал знал, что делал. Не успел он приехать в следующий пункт, как молва с быстротой молнии разнесла весть: Барятинский вчерашним врагам раздает золото и серебро.

В Тлохе командующий отдыхал под большим ореховым деревом. Сюда к нему привели жену Хаджи–Мурата Сану и троих детей наиба — Гуллу, Абдул–Кадыра и Хаджи–Мурата младшего. Князь разговаривал с ними ласково. Сану и дети стояли, опустив головы, но ни особой радости, ни любопытства не проявляли.

Следующая остановка была в Ашильте. Долго смотрел Барятинский на Ахульго. Следы траншей, развалины батареи и знаменитой Сурхаевой башни видны были из Ашильты невооруженным глазом. Командующему рассказали, что здесь Шамиль ускользнул от неминуемого, казалось, плена и гибели. Говорят, Барятинский, увидев страшную пропасть и крутые тропы, по которым имам вышел из окружения, забеспокоился: а вдруг Шамиль вырвется на свободу из осажденного Гуниба?

После Унцукуля — Гимры, родина Шамиля и Кази–Магомеда. Здесь командующий отдыхал в саду под хурмовыми деревьями. Гимринцы знали: вот этому человеку белый царь приказал пленить их выдающегося земляка. Конечно, можно было из?за дерева одним выстрелом убить генерала. Но Шамиля?то этим не спасешь! Поля не засеяны, болезни одолева-• ют, сил нет воевать, а самое главное — разуверились люди… Сколько лет кресалом высекали из них огонь, сколько полегло в сражениях! Гранит бы такое не выдержал, а они вот все еще стоят.

14 августа Барятинский прибыл в Цатаних. Далее его путь лежал через Танус, в Хунзах. Затем — головокружительный спуск в Голотль. Дорога, по которой ехал генерал, шла по берегу другого Койсу — Аварского. Справа была Тили–меэр — Седло–гора, которую русские солдаты окрестили Чемодан–горою.

На Голотлинском мосту князя принимал вчерашний наиб Кибит–Маго–ма. Командующий принял его приглашение к обеду. Кибит–Магома щедро угостил царского наместника. Сопровождавший Барятинского военный историк и писатель Арнольд Зиссерман в своей тетради тогда записал: «После обеда мы выехали из аула к подножию Чемодан–горы ночевать».

На следующий день главнокомандующий прибыл в Ругуджу. Над аулом в некотором отдалении возвышалась Гуниб–гора. Салют в честь приезда князя наверняка должен был услышать если не сам Шамиль, то его мюриды. До их постов было всего 5–8 километров.

18 августа на Гудул–майдане73 Барятинского встречал Самурский полк. В воздух летели шапки, солдаты кричали «ура!» и стреляли из ружей. Все это хорошо видели защитники Гуниба. С горы прогремело несколько пушечных выстрелов, но ядра до русских войск не долетели: слишком примитивны были орудия Шамиля. По специально расширенной тропе Барятинский поднялся на Кегерский хребет, где принял парад войск, которым предстояло штурмовать Гуниб.

Четыре дня безуспешно велись переговоры с Шамилем. 22 августа их прервали, а 23 августа командующий приказал начать военные действия. Весь день 24 августа по Гунибским укреплениям били пушки. С высот Кегера Барятинский отлично видел, как солдаты Апшеронского, Самур–ского, Северского и других полков, подсаживая друг друга, цепляясь за малейшие выступы, поднимаются все выше на скалы Гуниб–горы.

Когда у речки Гунибки появились солдаты Ширванского полка, Шамиль поехал в аул Гуниб. Он велел мюридам собираться туда же. Около 100 человек его людей засели слева от аробной дороги, на крутых скалах горки. Их укрывал лес. Когда ничего не подозревавшие солдаты стали вытягиваться по дороге, ведущей к аулу Гуниб, раздались пение молитвы и частые выстрелы. Солдаты Ширванского полка несколько раз бросались в атаку и сумели?таки зажать горцев со всех сторон. От метких пуль многие из них приняли смерть. Выхода из окружения для мюридов не было: позади них дорога обрывалась крутыми скалами, впереди — беспощадный противник. Горцы бросились в рукопашный бой с обнаженными кинжалами и шашками. Все 100 человек погибли здесь, оставшись до конца верными избранному пути.

Главнокомандующий требовал захватить Шамиля живым, обещая за него 10 тысяч рублей.

У Шамиля на Гунибе имелись 4 пушки. С 10–го по 15–е августа из пушек сделали всего несколько выстрелов по Кегерским высотам, не причинив, однако, ущерба противнику. Абдурахман в своих записках сообщает, что «у Шамиля из четырех одна пушка была исправна, да и та чугунная и без колес. Её сбросили с кручи, при падении она убила 15 солдат». «За неимением артиллерии, — говорит далее зять имама, — мы сыпали в неприятеля градом камней, которые нам в изобилии подносили женщины и дети».

Из 300–400 защитников Гуниба в руки противника попали менее 100 человек. При этом царские войска потеряли 9 офицеров, 162 солдата и 9 милиционеров. Подполковник С. Эсазде сообщает: «Женщины, распустив волосы, с плачем и криком бросались к ногам имама и, целуя его одежду, умоляли его покориться своей несчастной судьбе, иначе разъяренные солдаты ворвутся в их жилища и предадут все разрушению»[68].

На следующий день все 14 батальонов уже находились на верхней площадке конуса горы. Теперь и командующий мог последовать за ними. По дороге ему попадались раненые, лежали трупы мюридов. Иногда встречались солдаты, конвоировавшие по 2–3 пленных горца. Поднявшись на гору, Барятинский приказал оставить пальбу: против 56 рот царских войск у Шамиля имелось не более 1,5 роты. В 2 часа дня главнокомандующий послал парламентеров к Шамилю, но тот не захотел слушать их. Кази–Магомед уговаривал отца: «Подожди, дослушаем, что они хотят нам предложить». И имам в итоге согласился.

К фельдмаршалу привели чиркеевца Юнуса для переговоров. Встреча произошла в версте от аула Гуниб, в березовом лесу. Дважды ходил туда и обратно Юнус, но Шамиль все колебался. Напряжение нарастало с каждой минутой. «Проходит полчаса, — понимая значение для потомков всего им замеченного, пишет А. Зиссерман, — нет ответа, тишина кругом, все ждут с напряжением — что будет?»

Человек, 25 лет руководивший восстанием горцев, с минуты на минуту должен предстать перед своими врагами в качестве пленника.. Часы отбивали последние мгновения одной из самых длительных и жестоких войн..

Шамиль понимал, что дальнейшая борьба немыслима. Некоторые спрашивают, разве не мог имам, как и на Ахульго, вырваться из окружения? Несмотря на то, что Шамилю было 60 с лишним лет, он был еще крепок, и уйти из Гуниба не представляло труда для него. Бежать отсюда было гораздо легче, чем 20 лет назад из Ахульго. Шамиль мог это сделать 22 августа, когда переговоры были прерваны, и 24 августа, когда начался штурм, или, скажем, 25–го утром, когда солдаты стали подниматься к березовому лесу. Но дело не в этом. Когда в августе 1839 года Шамиль, бежал из Ахульго и двинулся в Чечню, он понимал, что поражение — не, конец, а только один из этапов войны. Теперь же это было очевидно, настал конец всей борьбы.

Стояла удивительная тишина. Тысячи солдат и офицеров, подготовившихся к штурму, ждали Шамиля. Некоторые стали шептаться, что имам нарочно оттягивает время и с наступлением темноты, вероятно, собирается бежать. Вот, наконец, между землистого цвета саклями показалась толпа мужчин. Их головные уборы обвязаны чалмами.

— Идет, вдет! — заговорили в рядах наиболее нетерпеливые. На них зашикали все, от солдата до генерала. Люди понимали значимость момента. Вот сейчас должен показаться Шамиль со своими последними соратниками. Но у самого выхода из аула толпа вдруг исчезла. Прошло несколько минут. Шамиль не появлялся. Все замерли. Внизу в теснине струилась речка. Но именно в этот день то ли от жары, то ли от чего другого и она, обычно говорливая, перестала шуметь. Парламентеры главнокомандующего Даниель–бек, Исмаил, полковник Лазарев подошли к крайней сакле и на аварском языке по очереди стали кричать:

— Выходите скорее!

— Не будьте детьми!

— Вы же видите, что нет другого спасения!

Да, Шамиль обо всем этом знал. Когда ранее, в этот же день его сын Кази–Магомед встретился с тем же Лазаревым и заговорил было об условиях сдачи, то полковник от имени своего шефа сказал: «Никаких условий!»

… Горцы показались вновь. Впереди шел Шамиль. За ним вели оседланную лошадь. Сопровождали имама 40 преданнейших мюридов, готовых сражаться за него со всей армией Барятинского. Первым Шамиля увидел генерал Врангель. Через переводчика он сказал имаму: «До сих пор мы были врагами, теперь же будем друзьями». Шамиль не стал задерживаться и прошел мимо него, направляясь к Барятинскому. И тут без всякой команды грянуло «ура!». Конь имама испуганно рванулся в сторону, и его едва удержали. Шамиль замедлил шаг, но, видя, что солдаты не трогаются с места, продолжил путь. Солнце, начавшее склоняться к закату, ярко освещало эту картину. Была половина четвертого пополудни. Люди старались получше запомнить человека, с достоинством проходящего вот сейчас перед ними. Потом им не раз придется рассказывать о событиях, свидетелями которых они стали 25 августа 1859 года.

Шамиль был рослый, широкоплечий. По легкой походке никак нельзя было предположить, что ему шел 64–й год. (Позже, будучи в калужском плену, он покажет генералу Чичагову 40 шрамов, полученных в боях, из которых 19 — следы тяжелейших ранений).

У вождя горцев продолговатое лицо, серые глаза, прямой правильный нос, длинная борода, выкрашенная хной. Черкеска облегает его ладную фигуру. Вместо газырей на груди патроны. На ногах чувяки–маси с полуголенищами из красного сафьяна. Голова имама покрыта папахой с красным верхом и белой кисейной чалмой. Шашка, кинжал, два пистолета, один из которых запоясом сзади, а другой впереди.

Когда горцы подошли к коридору из царских войск, Шамиль сел на коня, телохранители подошли к нему вплотную. Держа руки на рукоятках кинжалов, они как бы давали понять: если что, разговор будет коротким. Шамиль повел коня размеренным шагом, как человек, уставший после долгого пути. Надо думать, что верста от Гуниба до серого камня в березовой роще, где сидел царский фельдмаршал, была самой трудной в жизни имама. Дорога пошла вниз. Войска здесь стояли шпалерами в десятки рядов. Чувствовалось, что где?то рядом должен быть главнокомандующий. Шамиля попросили спешиться: князь, чувствовавший себя не очень хорошо, сидел на камне. Имам сошел с лошади, оружие оставили при нем, но телохранителей задержали метрах в 100 от места встречи Шамиля с Барятинским. К имаму удалось прорваться лишь чиркеевцу Юнусу. Босой, с закатанными до локтей рукавами черкески, этот горец так решительно последовал за своим вождем, что остановить его не осмелился никто. Юнус шел, отстав от Шамиля на два шага. Этикет сохранялся до конца.

Метрах в пяти от камня, где сидел Барятинский, оба горца остановились. Вокруг командующего сгрудились генералы. Они жадно разглядывали имама. Позади генералов лес берез и… людей. Только небольшая площадка, где стояли Шамиль, Юнус и переводчик, была свободна. Стрелки часов показывали ровно четыре пополудни. Имам не теряет самообладания. Он полон достоинства, правая рука опирается на эфес шашки, голова наклонена: говорите, мол, я готов слушать.

— Шамиль, ты не принял условий, которые я тебе предлагал, и не захотел приехать ко мне в лагерь, — сказал ему командующий, — теперь я приехал за тобой.. За одно тебе ручаюсь, — это за личную безопасность твою и всего твоего семейства.

Имам ответил не сразу, но мудро, как опытный дипломат:

— Как и мед, если его часто есть, надоедает, так и все на свете надоедает, мне надоели эти 30 лет войны. Я рад покончить с нею и жить теперь мирно.

Говоря это, вождь горцев надеялся, что Барятинский оставит его в покое или разрешит выезд с семьей в Аравию. Но имаму сказали, что участь его в руках царя.

Переговоры продолжались не более 35 минут. Стремительно двигался карандаш в руках академика живописи Теодора Горшельта. Командующего и его приближенных он знал хорошо. В крайнем случае их можно было дорисовать потом. Главное для него было изобразить Шамиля, Юнуса, а также переводчика. Художник хотел запечатлеть не только их лица, позы, одежду, но прежде всего мысли, переживания.

Когда главное было сделано, Барятинский встал, ему подвели лошадь, и он уехал в свою ставку. За фельдмаршалом без особого удовольствия двинулся штаб. Лишь только командующий скрылся в лесу, наступила разрядка. Шамиль устало опустился на камень, где только что сидел Барятинский, и задумался. Кругом толпились солдаты, хотя трубачи и барабанщики настоятельно звали их в строй.

— Так вот он какой, Шамиль!

Огромное любопытство тянуло солдат к человеку, сидящему под тенью берез. Ни один из них не проявлял по отношению к вождю горцев никаких знаков неприязни. Вероятно, кроме прочего, на их чувства влияло и то, что этот знаменитый горец хорошо относился к русским солдатам, которые, не выдержав каторжного режима царской армии, перебегали к нему. Было известно, что часть перебежчиков не покинула имама до конца. Вместе с последними мюридами они отчаянно сражались за последнюю цитадель Шамиля.

Старшие офицеры Лазарев, а затем Евдокимов предложили имаму переехать в резиденцию, отведенную ему в лагере, где стояли войска. Горец сел на коня и в сопровождении офицеров, переводчиков и эскадрона драгун поехал вниз. Рядом с дорогой кое–где лежали трупы мюридов и солдат, и снова повсюду стояли войска. Все хотели близко увидеть Шамиля. На сей раз никто не кричал, все были безмолвны, понимая неуместность какого?либо выражения восторга.

Шамиль беспрестанно просил пить. Увидя, что солнце идет к закату, он попросил и разрешения помолиться. В лагерь имам приехал поздно вечером.

26 августа на Кегерских высотах совершено было благодарственное молебствие. Солдаты, как, может быть, никогда в жизни, громко кричали «ура!», стреляли пушки. Это, подобно раскатам грома, уносилось далеко–далеко в горы, как бы извещая всех об окончании войны. А. Барятинский в эти минуты подписывал телеграмму царю России Александру II: «Гуниб взят. Шамиль в плену и отправлен в Петербург».