СЕМЬЯ ШАМИЛЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СЕМЬЯ ШАМИЛЯ

ДЖАМАЛУТДИН

Первый сын Шамиля Джамалутдин родился в селении Гимры в 1831 году. Матерью его была Патимат. В те годы шла война, так что первенец Шамиля еще в колыбели слышал свист пуль и разрывы ядер. Рос Джамалутдин, как и все дети горцев, в лишениях и испытаниях, которые на каждом шагу преподносила жизнь. Мальчик пас скот, собирал хворост, поливал огород, лазил на хурмовые деревья. И, конечно, обязательно учился метко стрелять, ездить на лошади, плавать, бороться. В этих делах примером и учителем являлся отец — Шамиль. Мальчик рос крепким и здоровым. Но однажды упал со скалы близ мельницы, куда с матерью ходил молоть зерно. Рана оказалась тяжелой, и все?таки организм ребенка и забота сельских хакимов спасли его. Но на всю жизнь на левой руке остались глубокие шрамы. Случай на мельнице оказался первым испытанием, за которым последовали другие, не менее опасные, покрывшие душу ребенка, если можно так выразиться, сплошными «шрамами».

Джамалутдину было 8 лет, когда отец его Шамиль обосновался на Ахульго. Так же, как и остальные защитники крепости, мальчик испытывал все невзгоды осады. Как мы уже описывали, у осажденных тогда не хватало еды, не было медикаментов, больные и раненые лежали без присмотра; чтобы достать глоток воды, приходилось жертвовать людьми.

17 августа царские войска овладели передовыми укреплениями. В час дня Шамиль поднял белый флаг. Российское командование предложило начать мирные переговоры. По предварительному условию Шамиль должен был отдать в аманаты старшего сына Джамалутдина. Имам категорически отверг это предложение. Тогда, как пишет Мухаммед–Тахир ал–Карахи, «изнуренные защитники, всюду и везде искавшие спасения, усиленно просили Шамиля пожертвовать общему благополучию своим сыном»[102]. В тот день, когда отдавали Джамалутдина в качестве заложника, Шамиль, говорят, обратился к своим мюридам с просьбой, чтобы кто?нибудь сопровождал ребенка. Вызвался только один — чиркеевец

Юнус, «личный друг и боевой товарищ имама». Прощаясь, отец обнял сына, мать плакала. Защитники смотрели на мальчика с благодарностью: может, закончатся их испытания. За руку Юнус повел 8–летнего Джамалутдина.

Юнус и Джамалутдин двигались по сложному лабиринту тропы, поворачивая то направо, то налево, затем спустились к речке Ашильтинке. Проходя мимо пещер и укреплений из камня, они видели исхудавших, закопченных порохом мюридов, видели перевязанных на скорую руку тряпьем раненых. Но стонов не слышали. Два слова сопровождали их всё время — нух битайги — «хорошего пути, счастливой дороги». Верный мюрид Шамиля и сын перешли речку и стали подниматься на гору. Извилистая тропа повела наверх в сторону Ашильты, где находился лагерь Граббе. Стояла тишина, от которой люди давно отвыкли. Все взоры в русском лагере были устремлены к двум фигурам, одной большой, другой маленькой, идущим по тропе. Вот они подошли к Арадатау–леб Гох, задержались на минутку и прошли мимо пушек. Затем поднялись к развалинам Ашильты.

Прием у генерала Граббе состоялся на рассвете следующего дня — 18 августа 1839 года. Когда Юнус и Джамалутдин шли между рядами солдат, играл духовой оркестр. Звуки музыки услыхали и защитники Ахуль–го. Появилась надежда: может, все повернется в лучшую сторону. Сказав несколько теплых слов в адрес Юнуса, генерал приступил к делу. Он сказал: «Я слышал, что Шамиль слушается твоего совета. Уговори, упроси его явиться лично. Эта явка ему принесет большое счастье на всю жизнь». Юнус отвечал так: «Шамиль никогда не согласится на ваши предложения, а если и согласится, — народ никогда не позволит ему приехать к вам»[103].

Вернувшись на Ахульго, Юнус передал слова Граббе и свой ответ. Шамиль сверкнул глазами и проговорил: «Пусть делают, что хотят, но от нас больше ничего не получат, кроме работы шашкою». Слова имама, подхваченные, будто эхом, разнеслись по горе. Некоторые приуныли, они просили Шамиля уступить могущественному врагу. И на этот раз от человека, отдавшего добровольно своего сына в руки врагов, мюриды услышали ответ, приведший в чувство растерявшихся: «Слабость и трусость никогда и никого не спасали»[104].

Юнус снова ушел в лагерь противника.

— Вы, — сказал дипкурьер Шамиля генералу Граббе, — обещали заключить мир, если он выдаст своего сына. Требование исполнено, но обещанного нет… Вам… имам более не верит.

. Джамалутдин в это время жил в палатке Чаландара, выходца из аула Чиркей. К нему явился Юнус. В разговоре Чаландар дал понять, что ни один из осажденных не останется в живых. Он предложил Юнусу вернуться на Ахульго и уговорить всех чиркеевцев перейти к Граббе. Юнус сделал вид, что согласен с доводами своего земляка, но, прибыв на гору, попросил у Шамиля разрешения неотлучно быть при нем. Таким образом, 8–летний Джамалутдин остался один в лагере царских войск.

Как же сложилась дальнейшая судьба сына Шамиля?

Джамалутдина доставили в Темир–Хан–Шуру, а затем в курьерском экипаже отправили в Петербург.

Прошли месяцы, годы. Война шла своим чередом Шамиль активизировал свои действия. Нередко царские генералы оказывались в положении Шамиля, блокированного в 1839 году на Ахульго. В 1843 году восставшие горцы имели блестящие успехи. Почти весь Дагестан был очищен от царских войск. В 1845 году в Ичкерийских лесах Чечни наголову разгромили графа Воронцова.

Судьба Джамалутдина как бы отодвинулась на второй план. И все?таки царь и правительство в какой?то мере надеялись через наследника имама влиять не только на самого Шамиля, но и на дагестанцев.

В Петербурге Джамалутдина обучали русскому языку, хорошим манерам, не давали скучать, осыпали подарками. На первых порах мальчик дичился, но ласки, дорогие вещи, всеобщее внимание сделали свое дело: он стал привыкать. Учителя занимались с ним на дому. Когда Джамалутдин подрос, его отдали на воспитание в один из кадетских корпусов Петербурга. В учении он был одним из первых и, закончив, получил чин офицера. Сына Шамиля определили в конвой императора Николая I, а затем командировали в уланский полк. У дагестанца были свои мечты. Он хотел поступить на учебу в военную академию. Царь и его окружение не противились этому. Кроме того, Джамалутдин собирался жениться на Ольге Михайловне Олениной, дочери орловского помещика. Девушка была красива и образованна, окончила институт благородных девиц в Петербурге. Но жизнь Джамалутдина вдруг круто изменилась. Правда, этому «вдруг» предшествовали многие годы и разные события.

Шамиль ни на минуту не забывал, что сын его в плену. Большие и малые тревоги отвлекали отца от решительных действий в отношении сына.

В 1842 году, когда в плену у Шамиля оказалось несколько офицеров и в числе их будущий генерал–майор грузин Илико Орбелиани, появилась надежда на возвращение сына. При первой же встрече с ними в Казику–мухе начали разговор об обмене. Но Орбелиани развеял надежды Шамиля. «Генерал Фезе взял у тебя в Унцукуле до 200 пленных, за наше освобождение возвратят тебе несколько человек из них. Делай с нами что хочешь… но не питай надежды, что тебе возвратят сына», — сказал грузин. Имам приказал: «Ступайте в Дарго: там мы еще поговорим». 31 марта 1842 года пленных привели в Дарго. Через несколько дней их снова принял Шамиль. Принесли чернила и бумагу. За подполковника С–а он требовал вернуть сына, за Орбелиани — 1 пленника, за прапорщика А–а — сына Алибека Хунзахского, погибшего на Ахульго. За остальных пленных — по два за каждого русского. Письмо отправили в Темир–Хан–Шу–ру к генералу Клюки фон–Клугенау.

Шло время. Фронт то приближался к Дарго, то отходил. Однажды, в связи с осложнениями, всех пленных отправили в Анди, а затем вернули в Дарго. Пленные сделали подкоп и, пользуясь ночной темнотой, бежали. За исключением нескольких человек, все беглецы, в числе их и Орбелиа–ни, были пойманы. Шамиль хотел убить их, но мюриды заступились, объяснив, что и горцы так же убегают от русских. Еще они сказали, что за пленных «можно будет выручить сына или племянника, или несколько добрых мусульман»[105]. Шамиль согласился, но при первой же встрече с Орбелиани заявил: " …если не выдадут за тебя моего сына или племянника, то, верно, пришлют несколько вьюков золота и серебра».

— Я уверял его, — говорил впоследствии грузин, — что не имею никакого богатства.

— Все равно буду мучить, потому что ваши русские губят моего сына, — твердил имам.

— Как, Шамиль! — возразил я. — Разве ты не знаешь, как счастлив твой сын?

— Потом рассказал я ему, как и где последний воспитывался, описал милостивое обращение государя с ним, познания и науки, которыми ум его просвещается, и блестящие виды для него в будущем. Но Шамиль этого не понимал.

Длительные переговоры не привели к желаемым результатам. После 9 месяцев плена Орбелиани освободили, и он уехал на родину, а Шамилю вернули 9 женщин и 13 мюридов, захваченных на Ахульго. Шамиль еще раз уступил. Он согласился, чтобы сын оставался в плену, ради других. Об этом говорили в Чечне и Дагестане. Уважение к Шамилю возросло необыкновенно. Все знали, на какую жертву идет и какие муки испытывает имам как отец, как родитель. Но Шамиль готов был пожертвовать всем, когда речь шла о защитниках Ахульго. Джамалутдин был принесен в жертву и на этот раз.

Лишь через 13 лет снова встанет вопрос об обмене. На этот раз переговоры привели к успеху. События разворачивались следующим образом.

В июле 1854 года Шамиль двинул на Грузию 15–тысячную армию под командованием своего второго сына Кази–Магомеда. Операция прошла удачно: перейдя речку Алазань, горцы рванулись на Телави. Жители города разбежались в панике. Дорога на Тифлис оказалась свободной. Но мюридам пришлось на полном ходу осадить коней и повернуть обратно. Таков был новый приказ имама. Из этого похода люди Кази–Магомеда привезли немало трофеев и пленных. Среди пленных были 22 человека из княжеского рода и две внучки последнего царя Грузии Георгия XIII — княгини Варвара Ильинична Орбелиани и Анна Ильинична Чавчавдзе со своими детьми. Они находились в плену у Шамиля 8 месяцев и 6 дней. И все это время шли переговоры об обмене их на сына имама, племянника Гамзата, сына Алибека Хунзахского — Харасилау, сына Гамзата — Ша–зислава и 116 горцев, попавших в разное время в плен к русским. Имам в придачу требовал еще миллион рублей серебром. Из?за этого переговоры затянулись. После долгих споров и уговоров Шамиль согласился на сумму в 40 тысяч рублей. Вот тогда?то Джамалутдина, после свидания с царем, срочно повезли на Кавказ.

Его сопровождал генерал от инфантерии Н. И. Муравьев. Плохие дороги и снежные заносы кое–где задерживали экипажи. 2 февраля 1845 года поезд прибыл в Ставрополь. Отсюда их дорога лежала на Владикавказ. Навстречу им из Темир–Хан–Шуры выезжали муж Анны Ильиничны князь Д. А. Чавчавадзе и переводчик Грамов. 13 февраля все они встретились во Владикавказе. 15 февраля сын Шамиля, князь и переводчик направились в Дагестан. Ехали в одном экипаже. 17 февраля прибыли в Хасавюрт, где все трое прожили в одной комнате 20 дней.

Читателя, конечно, интересует, каким стал Джамалутдин за 16 лет жизни на чужбине. Вот что сообщали очевидцы.

Сын Шамиля был среднего роста, хорошо сложен, но чрезвычайно худ. Выглядел Джамалутдин моложе своих 24 лет. Он казался умным, добрым, веселым и энергичным. В беседах с князем Чавчавадзе и переводчиком Грамовым сын Шамиля понемногу раскрывал себя, говорил о своих мечтах, заботах. Религию отца Джамалутдин сохранил, но аварский язык забыл, припоминал лишь отдельные слова. Зато отлично владел русским языком, говорил и читал по–французски. Лучшими друзьями его были книги. Он увлекался творчеством Пушкина, Лермонтова, Бестужева–Марлинского. На родину из Петербурга он вес более 300 книг, географические атласы, готовальни, хорошую бумагу, карандаши и краски. Джамалутдин неплохо рисовал, чертил и не собирался бросать эти занятия в отцовском доме. Д. А.Чавчавадзе уверял, что «… редко встречал он в мусульманине такое полное перерождение в европейские нравы, такой русский взгляд на вещи… Джамалутдин не рисовался в интересную роль великодушного освободителя»[106].

Итак, 17 февраля 1855 года сын Шамиля прибыл в Хасавюрт, а 18–го об этом сообщили имаму. 20 февраля в Хасавюрт прибыла делегация от отца — казначей Шамиля Хаджио, Бутун–Хасан, переводчик Шах–Аббас. Руководил делегацией Юнус Чиркеевский, тот самый Юнус, что отводил 8–летнего Джамалутдина к генералу Граббе. После взаимных приветствий Юнус произнес речь. Он сказал: «Цель настоящего нашего приезда только в том, чтобы удостовериться, действительно ли этот молодой человек сын нашего великого имама, но переговоров на этот раз не велено иметь никаких»[107]. Когда перевели слова Юнуса, Джамалатудин улыбнулся: как же старики узнают его через 16 лет. Но у делегатов Шамиля память и глаза оказались цепкими. Они прежде всего обратили внимание, что Джамалутдин очень похож на Кази–Магомеда. Затем они начали задавать вопросы — что помнит офицер о своих детских годах. Джамалутдин несколько затруднялся, но все?таки вспомнил, к примеру, гору Ахульго, белую лошадь, на которой сидел отец, речку, через которую переходили… Все это соответствовало истине. Чтобы полностью убедиться, необходима была еще одна процедура. Делегаты через переводчика попросили, чтобы Джамалутдин обнажил левую руку до плеча. Шрамы от падения со скалы имелись. Значит, все в порядке!

«Поздравляю! — сказал Юнус князю Д. А. Чавчавдзе. — Как вы доставили нам радость о возвращении сына великого имама, так и мы можем вас обрадовать честным словом, что ваше семейство очень скоро будет возвращено вам»[108].

На другой день послы выехали на родину. Рассказы их передавались из уст в уста. Но от Шамиля и народа утаили то, что их очень смутило в Хасавюрте: Джамалутдин, сын их имама, ходил к офицерам в гости и танцевал с их женами.

Переговоры опять начали затягиваться. Проволочка была из?за миллиона рублей, который хотелось получить горцам. Ответ на их притязания звучал категорично: или Шамиль получает сына и 40 тысяч рублей, или князь Чавчавадзе отказывается от жены, сестры и детей. Но в последнем случае имам не увидит более Джамалутдина. Срок на размышление был дан до 5 марта. Шамиль созвал в Ведено почетных стариков и наибов, передал им ответ Чавчавадзе, а затем сказал послам князя: «Возьмите его семейство, я его более держать не намерен». Поблагодарив их, Шамиль отправил делегатов в Хасавюрт, куда они прибыли к сроку, 5 марта.

Когда деньги были пересчитаны, разложены по мешкам, отмечены сургучными печатями той и другой стороны, уложены на подводы, царские войска, охранявшие Джамалутдина и деньги, тронулись к укреплению Кутинское. Вместе с сыном Шамиля выехали князь Чавчавадзе, переводчик Грамов и другие.

По просьбе имама в Маюртуп явился Грамов. Было 4 часа утра. Шамиль приказал тотчас же подать чай, угощение. Утомленное его лицо выдавало, что он не спал всю ночь. Поблагодарив Грамова, он произнес: «Завтра у нас большой день. Надо, чтобы никакой измены не было… Еще я хотел сказать, — продолжил Шамиль, — что хотя, по нашим обычаям, отец и не должен встречать сына, но я выехал навстречу, собственно, для того, чтобы проводить моих..» (речь шла о княгинях и их близких, — Б. Г.)[109].

Имама беспокоила мысль об измене. Он предупредил Грамова, что на рассвете прикажет всем наибам, чтобы ни один из них не смел переступить границу места встречи. Подкрепляя эту мысль, он добавил: «Где в деле участвуют большие люди, там должна быть честность»[110]. Затем задал несколько вопросов.

— Что же сын мой, здоров ли он?

— Слава богу, здоров.

— Он, вероятно, ни слова не знает по–татарски?

— Так, но это понятно: он столько лет прожил в России. Но вы за это не притесняйте его, он поживет с вами и выучится.

— Поверь, что он будет у меня жить, как захочет. Пусть только живет со мною[111].

Шамиль признался, что всю ночь не спал, думал о встрече с сыном.

Встреча состоялась на следующий день на чеченской реке Мичик. На одном берегу, на горке, находились войска: 6 рот пехоты 9 сотен казаков и 6 орудий. Над ними развевалось голубое знамя с генеральским вензелем. Солдаты стояли сомкнутыми рядами. Приказ был ни в коем случае не стрелять, но быть готовыми при надобности атаковать противника. Играл духовой оркестр. На. другом берегу под большим черным зонтом на траве сидел Шамиль. В пятистах метрах позади него, укрытая в лесу, в абсолютной тишине стояла кавалерия — 5 тысяч человек. Имам временами становился на колени, чтобы удобнее было смотреть, и наводил подзорную трубу в сторону войск: может, почувствует отцовское сердце, который из офицеров его сын. Но расстояние было велико.

День выдался на редкость ясный, светило вечернее, но довольно яркое солнце. В стан горцев прибыл Грамов. Шамиль попросил его взять 35 мюридов, пленниц с детьми, его сыновей Кази–Магомеда и Мухаммеда–Шеффи и отвести их всех на 250 метров за реку. Туда же Шамиль предлагал привести его сына Джамалутдина, кого?либо из офицеров и для сопровождения их 35 солдат. Грамов согласно кивнул и двинулся первым. За ним тронулись арбы с княгинями, 16 пленных грузин, 35 мюридов во главе с сыновьями Шамиля. Кази–Магомед ехал на белой лошади, в белой черкеске и белой папахе. Мюриды представляли собой нечто вроде гвардии, это были самые отчаянные бойцы Шамиля, все они имели наградные знаки — звезды и круглые пластинки из золота или серебра. Одеты мюриды были также богато. Вся эта группа производила сильное впечатление.

Когда горцы дошли до назначенного места за Мичиком и остановились, Грамов поскакал к своим. Вскоре с противоположного берега отправились Джамалутдин, князь Чавчавадзе, барон Николаи и 35 человек штуцерных. За ними следовали 16 пленных горцев и две фурштадские повозки с деньгами.

Вдруг кто?то из мюридов не выдержал и, чтобы поскорее увидеть вблизи сына Шамиля, пришпорив коня, помчался навстречу. Но их поняли правильно.

Мюриды поцеловали руку Джамалутдину. Через минуту подъехали и остальные во главе с Кази–Магомедом. Братья горячо обнялись. В это время мюриды опустили ружья дулами вниз и запели: «Ла–Иллах–ил–аллах».

Затем началось прощание. Расставались тепло, как родные. Князь Чавчавадзе, бывшие пленницы и их люди уехали на свой берег. Едва горцы повернули к себе, как из толпы бросился к Джамалутдину 16–летний юноша. Джамалутдин догадался, что это его младший брат Мухаммед–Шеффи. И на этот раз стояли мюриды, опустив ружья и отдавая почести. Проехав немного, Джамалутдин заметил отца, который сидел под зонтом. По бокам, поджав ноги по–турецки, на коврике сидели два пожилых человека, видимо, какие?то важные люди. Позади на легком ветру колыхалось большое знамя с серебряными надписями из Корана. Когда до Шамиля оставалось шагов 30. Джамалутдину подвели вороного коня. Глаза Шамиля загорелись: он увидел, с какой легкостью сын оказался в седле. Джамалутдин так же легко спрыгнул и медленно подошел к отцу. Они обнялись и долго стояли так. По лицу Шамиля текли слезы, но он их не стеснялся и не вытирал. Все понимали важность минуты. Никто из пяти тысяч всадников не шелохнулся, а пели свое «ла илла–ха». Освободившись из объятий отца, Джамалутдин стал по правую сторону от него. Тут только Шамиль заметил четырех русских офицеров, стоящих поодаль.

— Кто они такие? — спросил имам. Грамов ответил, что офицеры провожали его сына. Шамиль велел передать свою благодарность. Расставаясь, Джамалутдин обнялся с товарищами. К этому все отнеслись с пониманием. Человек 50 мюридов провожали офицеров за реку Мичик.

Джамалутдин снова прыгнул в седло и поехал рядом с двумя своими братьями. Подъезжая к войскам, он обратил внимание на их строгие боевые порядки. У каждого отделения имелось свое знамя. Командиры находились перед фронтом и держали ружья в правой руке. На правом фланге всей кавалерии можно было увидеть две пушки. Позади них на нескольких арбах — снаряды. Джамалутдину это очень понравилось. Но когда по команде начальников мюриды произвели несколько перестроений, а в заключение устроили скачки с джигитовкой, сын Шамиля пришел в восторг. После всего этого наибы и младшие командиры получили возможность поздравить сына Шамиля с благополучным возвращением. Он отвечал улыбкой и отдавал честь. Через час войска углубились в лес, праздник кончился, начались суровые будни.

… В России не переставали интересоваться судьбой Джамалутдина. Но сведения, поступавшие из владений Шамиля, были скупы. Говорили, что сын имамй совершил путешествие по Дагестану и Чечне, посетил свою родину Гимры, поднимался на Ахульго, заходил в Ашильту, откуда была родом его бабушка по отцу — Баху–Меседу. Джамалутдину разрешалось поступать так, как ему заблагорассудится, только одного у него просил отец — жениться на дочери чеченского наиба Талгика — молоденькой девушке. После гибели легендарного наиба Шамиля Ахверды–Магомы чеченцы стали менее послушными. Чтобы их нового наиба связать с собой родственными узами, и нужен был этот брак. Джамалутдин выполнил просьбу отца. Шамиль просил его взять в свои руки административное управление краем, но сын не проявил интереса и желания заняться этим.

Джамалутдин быстро вспомнил аварский язык и теперь иногда беседовал с отцом в свободное время. Рассказывал ему о России, тамошних порядках, о железной дороге, заводах, фабриках. Он говорил, что победить такую страну, как Россия, невозможно, она слишком огромна, и людей в ней более 100 миллионов.

— А мы не стараемся победить Россию, — отвечал Шамиль, — мы хотим, чтобы нас оставили в покое.

Джамалутдин иногда отправлял письма знакомым в Россию. Шамиль не противился этому. Сын читал также русские книги, журналы. И это разрешал отец. Однажды Джамалутдин пригласил к себе Хаджи–Али из Чоха и предложил перевести с арабского на аварский язык Коран. Ученый боялся имама, но сын его уверял, что не только берет ответственность на себя, но и щедро вознаградит за работу. Хаджи–Али сделал перевод двух первых сур Корана; получилось как будто неплохо. Затем ученый и Джамалутдин отнесли перевод самому Шамилю. П. К.Услар писал, что будто имам также похвалил работу и сказал, что оба они делают богоугодное дело, но что война с врагами Дагестана еще богоугодней, и пусть Хаджи–Али и Джамалутдин сейчас обращаются скорее к сабле, чем к перу.

Насколько нам известно, старший сын имама после возвращения на родину ни в одной военной операции не участвовал, впрочем, его, кажется, никто и не заставлял.

Джамалутдин был в смятении. Оторванный от привычной жизни, от друзей, невесты, он не знал, что делать. Он вернулся на родину, к отцу, к братьям, к бабушке Баху, которая нянчила его в далеком детстве. Но успокоение не приходило. Шамиль предложил ему поехать к брату Кази–Магомеду в Карату, где был удивительно чистый воздух, чудесная природа. Джамалутдин прожил некоторое время в Анди, затем с женой переехал в Карату. Еще в дороге он почувствовал недомогание. Здоровье его стало ухудшаться.

И вот однажды (это было в 1857 году) в Хасавюрт к командиру Кабардинского полка князю Дмитрию Ивановичу Святополк–Мирскому прибыл человек от Шамиля и сказал, что известный русским сын имама — Джамалутдин в крайне тяжелом состоянии. Немедленно полковник потребовал к себе лучшего врача Хасавюрта хирурга Пиотровского. Врач стал расспрашивать о проявлениях болезни. Из рассказов мюрида стало понятно, что у Джамалутдина чахотка. Это была страшная болезнь по тем временам. В тот же день Пиотровский приготовил лекарства, подробно объяснил, как их принимать, и отправил посла имама обрцтно. «Если будет надобно, — сказал врач на прощание, — я приеду».

А по Дагестану уже катился слух, будто Джамалутдину в России дали отраву медленного действия. И сколько тот ни говорил о нелепости этой выдумки, никто не верил ему. Джамалутдин с досады кусал губы и даже плакал. Только после долгих объяснений братья Кази–Магомед и Мухам–мед–Шеффи все же согласились, что слухи не имеют под собой почвы.

Через некоторое время в Хасавюрте снова объявился тот же мюрид — Джамалутдину стало очень плохо. Пиотровский, ни на минуту не задумываясь, взял аптечку, инструменты и с разрешения начальства выехал в горы. Когда русский врач прибыл в Карату, его повели к сакле, у дверей которой ходил часовой. В комнате, где лежал больной, почему?то было темно, хотя еще был день. На столе горела свеча, едва освещая простую железную кровать. Джамалутдин спал, но от шума проснулся, обрадовался приезжему. Сейчас же были сдернуты простыни с окон, открыты двери. Свежий воздух заполнил комнату. Доктор оставался в Карате три дня, но изменить что?либо он уже не мог. Дни сына Шамиля были сочтены. Рядом с умирающим находилась юная жена, дочь Талгика. Глубокой осенью, в октябре 1857 года, Джамалутдина не стало. Там же, в Карате, его предали земле. Опять отца не было рядом: кризис в стране и тяжелые бои в Салаватии отвлекли его. Борьба горцев шла к закату. Французский романист А. Дюма писал: «Шамиль нашел своего сына как бы для того, чтобы снова потерять, но уже безвозвратно».

КАЗИ–МАГОМЕД

Второй сын Шамиля появился на свет в 1833 году. Ему дали имя 1–го имама — Кази–Магомеда. Этот ребенок стал любимцем отца. Забегая вперед, скажем, что и Кази–Магомед всю свою жизнь, в радости и горе, был рядом с отцом. Шамиль с детства готовил его к сражениям. В 1846 году, во время похода на Акуша, 14–летний Кази–Магомед уже сражался рядом со взрослыми.

В 1850 году погиб наиб Каратинский — Турач. На Совете Шамиль заговорил о том, что хорошо бы на место покойного назначить его сына. Так и решили. Кази–Магомеду тогда едва исполнилось 18 лет. Все понимали, что это несправедливо, хотя бы потому, что в той же Карате было много известных 1йему Дагестану людей, которые с успехом могли бы заменить погибшего Турача. Но спорить с имамом не стали.

Сын Шамиля участвовал в набеге на Грузию. Кази–Магомед командовал конницей и, как мы уже знаем, вполне успешно. Кази–Магомед был рядом с отцом и в последний день Кавказской войны — 25 августа 1859 года. Многие авторы утверждают, что именно сын имама уговорил отца сдаться русским. Конечно, не следует думать, что это было единственной причиной сдачи Шамиля в плен.

Когда закончилась война, Кази–Магомеда вместе с Шамилем перевозят из Гуниба в, Темир–Хан–Шуру. Шесть дней они жили в этом городе. Затем — длительное путешествие — Москва, Петербург, Калуга, где пленникам суждено было провести долгие годы.

В Калуге местное дворянство время от времени давало вечера и балы в честь знаменитого кавказца. Кази–Магомед всегда на этих вечерах был рядом с отцом. На танцы и увеселения, следовавшие за официальной частью встречи с Шамилем, он не оставался.

В своей книге «Шамиль на Кавказе и в России» жена генерала М. Н. Чичагова писала: «Мой муж уговорил его ходить в гимназию и учиться русскому языку. Кази–Магомед понимал наш язык, но говорил плохо; я, со своей стороны, старалась склонить его к изучению русского языка, и он готов был последовать нашему совету, но, к несчастью, внезапная смерть моего мужа расстроила все хорошие планы в отношении семьи Шамиля».

Личная жизнь Кази–Магомеда сложилась трагично. В Калуге с ним находилась и, его жена Каримат, очень красивая женщина. Перемена климата оказалась губительной для ее здоровья. Каримат умерла от чахотки. Любовь к Каримат была настолько сильной, что Кази–Магомед, вопреки существовавшим в то время обычаям, других жен не имел. Кази–Магомеду царское правительство не доверяло, хотя в 1866 году он давал клятву верности. Бывшему имаму Дагестана в 1869 году разрешили выезд в Мекку, а Кази–Магомеду позволили лишь сопровождать его до Одессы.

Живя в Аравии, Шамиль чувствовал, как с каждым уходящим месяцем ему становится хуже. В 1870 году он еще раз потревожил царское правительство. Старик просил отпустить к нему хотя бы на время сына Кази–Магомеда. В Петербурге отнеслись к просьбе Шамиля с пониманием., Кази–Магомед получил 6–месячную командировку и пособие в размере 1500 рублей. В конце октября он прибыл к отцу в Мекку. В феврале 1871 года, похоронив отца, попрощавшись с его могилой, он выехал в Россию. По возвращении к месту жительства, в город Киев, он попросил высшее начальство разрешить ему выезд в Турцию на более долгий срок. Свою просьбу Кази–Магомед мотивировал желанием помочь устроить жизнь жены отца Шуанет и других родственников на чужбине. По высочайшему повелению Кази–Магомеду отпустили 5 тысяч рублей и разрешили выехать за границу. 25 ноября 1871 года сын Шамиля со своим семейством прибыл в Одессу и 4 декабря того же года на пароходе «Олег» отплыл к берегам Турции.

В Турции он действительно был занят устройством судьбы Шуанет. Здесь Кази–Магомеда привлекли на военную службу, присвоив ему чин дивизионного генерала. Во время русско–турецкой войны 1877–1878 годов он командовал частями турецкой армии.

Хочется рассказать об одном эпизоде этой войны. Кази–Магомед со своими воинами осадил небольшой гарнизон крепости Баязет и предложил гарнизону крепости сдаться. На это капитан Штокович — командир осажденных ответил так: «Кази–Магомед, вероятно, не усвоил, воюя с нами на Кавказе под начальством своего знаменитого отца, что русские умеют лишь брать крепости, но не сдавать их».

Умер Кази–Магомед в 1902 году в Медине в возрасте 70 лет. Его могила находится рядом с могилою отца его — Шамиля.

КАРИМАТ

Все, кто видел Каримат, дочь наиба Даниель–бека Елисуйского, говорили, что она очень красива. Детство ее прошло в Закаталах; бывала она и в Тифлисе. Владела своим родным, аварским, кроме того, русским и грузинским языками. Пребывание в Грузии и общение с образованными людьми в определенной мере повлияли на внутренний мир девушки. Она не верила легендам и сказкам из святых книг, о чем имела смелость открыто говорить и за что считалась безбожницей. Одевалась девушка изысканно, держалась независимо, и не всякого удостаивала своим вниманием.

Когда Даниель–бек в 1844 году изменил царскому правительству и перешел в Шамилю, встал вопрос и о соединении Каримат с Кази–Магомедом. Брак этот Даниель–бек устраивал в чисто политических целях. Кази–Магомед и Каримат относились к нему совершенно по–разному. Сын Шамиля был влюблен в дочь Даниель–бека. Она была красива, одевалась со вкусом, нарядно; она казалась ему недоступной, как снежная вершина. Каримат к Кази–Магомеду проявляла полное безразличие и не вышла бы за него замуж, если бы не настаивал отец. У Шамиля будущая невестка не вызывала особый симпатий. И только просьба сына заставила имама пойти на родство с семьей Даниель–бека. Имам видел, что Каримат не любит его сына и занята больше нарядами и собой. Жила она в резиденции мужа в селении Карата. И лишь изредка, по какому?нибудь чрезвычайному случаю, бывала приглашена в Ведено. Она, пожалуй, была единственным человеком, который мог ослушаться имама. Строгий наказ имама женщинам одеваться как можно проще и скромнее будто и не касался ее. Обычно на ней было белое тонкое платье, шелковый платок, атласный архалук, золотые петли и пуговицы, уши ее украшали серьги в виде полумесяца из золота с драгоценными камнями.

В марте 1855 года по случаю скорого приезда Джамалутдина Кази–Магомед с женой были вызваны в Ведено. Все семейство имама с любопытством высыпало на балконы. Во двор шамилевской резиденции Каримат въехала на лошади, сидя по–мужски. Одета была в соболью шубу, крытую старинной золотой парчой. Белая чадра из тонкой ткани опускалась с головы на спину. Лицо закрывала густая вуаль, также вышитая золотом. Ехала она грациозно и сошла с лошади так же. Вся женская половина приветствовала Каримат теплыми словами. Шамиль удивился тому, что она смела не повиноваться ему, и сказал недовольным тоном: «Любезная Каримат, мне очень приятно тебя видеть, но неприятно заметить… что жена моего сына не изменила своим привычкам и по–прежнему продолжает одеваться в дорогие наряды. Мне кажется, что золотое покрывало совершенно не нужно, особенно здесь, где простота соблюдается всеми»[112].

Никто не услышал, что ответила Каримат, но, что она не изменила своим вкусам и привычкам, увидели все. Соединившись с ней, Кази–Магомед не сделался особенно счастливым. Он видел безразличие жены к себе, но побороть свою пылкую страсть к Каримат так и не сумел.

Когда Шамиль в 1859 году отступал из Ведено — через Карату шел в Гуниб — туда последовали также Кази–Магомед с женой. Отец Каримат Даниель–бек к этому времени уже перешел на сторону А. Барятинского и делал все, чтобы вернуть свою дочь. Попытка, как мы знаем, не увенчалась успехом.

В дни осады Гуниба Каримат находилась среди людей Шамиля. Известно, что она через своего слугу передала русскому командованию сведения о положении осажденных.

Во время сдан Гуниба Даниель–бек у всех на глазах отвел свою дочь в лагерь Барятинского, и имам, в ту минуту занятый своими мыслями, не обратил на это особенного внимания. Когда же в Темир–Хан–Шуре Даниель–бек хотел удержать свою дочь при себе, имам пришел в ярость и готов был убить его. Каримат осталась при отце.

Как известно, Кази–Магомед сопровождал Шамиля в Россию. Через 4 месяца прибыла вся семья имама. Отсутствовала только Каримат. Кази–Магомед не находил себе места и, невзирая на условности, которые тогда существовали между отцами и сыновьями, откровенно признался Шамилю в своем большом чувстве к жене. Шамиль понимал сына, жалел его и хотя знал, что Каримат не принесет счастья, позволил Кази–Магомеду поехать на родину. Разрешило поездку и русское правительство. 5 мая 1860 года, получив благословение отца, Кази–Магомед выехал в Дагестан.

Шамиль все время с тревогой думал, чем закончится поездка сына, вернет ли Даниель–бек дочь законному супругу. Шли дни за днями, волнение его росло. 31 мая имам не выдержал, вызвал к себе А. Руновского и спросил, как долго может находиться в дороге Кази–Магомед. Пристав отвечал, что все зависит от обстоятельств на месте, а дорога может занять от одного до трех месяцев. Шамиля волновало и другое: надо было подыскать квартиру для сына и его жены. Когда он сказал об этом вслух. Руновский крайне удивился. Пристав спросил, не с ним разве будет жить родной сын? Имам сказал, что Каримат — враг его сыну и ему самому. «До сих пор я знал, — заявил Шамиль, — что Кази–Магомед очень любит свою жену, что она отравит или его, или меня, или сделает какую?нибудь гадость»[113].

Думаем, Шамиль был несправедлив к ней. Вероятно, неприязнь к Да–ниель–беку, независимый характер невестки и ее нелюбовь к Кази–Магомеду вызывали у имама досаду и неприязнь к Каримат. Как бы то ни было, Шамиль считал, что им нельзя жить под одной крышей.

Кази–Магомед задержался в Дагестане гораздо дольше», чем предполагалось, и вернулся в Калугу лишь 16 августа 1860 года. Авторитет Шамиля и некоторый нажим местных властей поставили Даниель–бека в такие условия, что он волей–неволей должен был отпустить дочь свою в Россию.

Встречали ее сдержанно, без особого восторга. Супругам выделили флигель. Уже через месяц после приезда Каримат заболела. Домашний врач Шамиля объяснил, что болезнь Каримат — последствия золотухи. На родине болезнь проявлялась слабо и отступала перед домашними средствами лечения. В Калуге же, где Каримат жила в сыром флигеле, да еще безвыходно, недуг усилился. Женщина не видела солнца, мало бывала на воздухе. Она неумеренно употребляла, как и другие дагестанки в Калуге, уксус и лимоны, что также усугубило болезнь. Главная же причина ее состояния вызывалась тоской по родине. Кроме того, к ней неприязненно относилась жена Шамиля Зайдет, Каримат отвечала ей тем же.

К февралю 1861 года Каримат стало совсем плохо. Болезнь прогрессировала. Убитый горем Кази–Магомед не знал, как спасти любимую жену. Доктор сказал, что повлиять на ее состояние вряд ли теперь чем?либо можно. Каримат к тому времени настолько исхудала, что никак нельзя было признать в ней былую красавицу. Она перестала есть, лежала в постели, отрешенная от всего, безразличная к мужу, который по–прежнему был очень ласков и нежен с ней.

В мае 1862 года 25–ти лет от роду она умерла. По просьбе Даниель–бека Каримат решено было похоронить на родине в городе Нухе. Её привезли в Дагестан в железном саркофаге. Тело умершей сопровождали корпус фельдъегерей и офицер Гузей Разумов.

Безмерны были страдания Кази–Магомеда. Он выглядел настолько плохо, что многие заподозрили у него чахотку. Врачи не подтвердили опасения родных.

Потеря любимого человека оставила глубокую рану в сердце Кази–Магомеда.

МУХАММЕД–ШЕФФИ

Рассказывая о Мухаммеде–Шеффи, мы снова вынуждены обратиться к событиям на горе Ахульго.

Выбравшись из пещеры, Шамиль с родными и приближенными направился в Чечню. По дороге, в ауле Бонны, Патимат родила третьего ребенка. Мухаммед–Шеффи, или, как его стали называть в России, Магомед–Шеффи, родился в сентябре 1839 года.

В 1854 году, когда в Ведено везли пленных грузинских княгинь, встретили нескольких верховых, Впереди них ехал мальчик лет 14. Пленницы «не могли не обратить внимания на поразительную красоту мальчика, которого они заметили., сквозь дождевую завесу»[114]. Мальчик оказался сыном Шамиля Мухаммедом–Шеффи. Он жил с отцом в Ведено, и грузинки, поселившиеся в резиденции имама, могли наблюдать за ним. Его любили все. Вероятно, поэтому мальчик, в отсутствие, отца, позволял себе некоторые шалости. Ломал замки на дверях у бабушки Баху, бил стекла в окнах, которых и так было мало, разбрасывал по двору головешки от костра, отчего однажды чуть не начался пожар. Угомонить его никто не мог, кроме отца, и Мухаммед–Шефи, как мы сказали, дурно поступал только в его отсутствие. Однажды кто?то рассказал имаму о поведении мальчика. Мухаммед–Шеффи понес наказание: он был заключен в соседнюю с пленницами комнату, где жил довольно долго. Когда же в очередной раз Мухаммед–Шеффи напроказничал, Шамиль отправил его в другое наибство. Он сказал, чтобы сын там учился и набирался ума.

В марте 1855 года Мухаммеда–Шеффи привезли в Ведено. Он изменился. «Хорошенький мальчик, — рассказывали княгини, — несколько возмужал, ходил степенно и не шалил, как прежде, видимо было, что его порядочно вышколили в чужих людях».

Мухаммед–Шеффи успел принять участие в боях на заключительной стадии войны. В одном из донесений царского командования говорится, что 1 июня 1859 года третий сын Шамиля и Омар Салтинский со своими воинами вступили в бой с частями русской армии у Цудахарского форта. Потеряв 20 человек убитыми и ранеными, они вынуждены были отступить.

В августе 1859 года Шамиль, отступая из Чечни, прибыл в Карату, где находилась резиденция Кази–Магомеда. В Телетле ему сообщили, что царские войска заняли Чох. А от Чоха до Гуниба, куда торопился имам, рукой подать. Кази–Магомед, сопровождавший отца, советовал укрыться не в Гунибе, а на горе Ротлато–меэр. Шамиль не изменил своего решения: в Гунибе находился его третий сын — Мухаммед–Шеффи.

Из всех спутников имама единственным, кто чувствовал себя хорошо в калужском плену, был Мухаммед–Шеффи. Очевидцы рассказывали, что он был всегда здоров и весел. Если Кази–Магомед в Калуге чурался русского общества, то Мухаммед–Шеффи, наоборот, обзавелся друзьями и неплохо проводил время. Одну встречу вспоминает писатель И. Н. Захарьин (Якунин).

«… Как только Шамиль и Кази–Магомед покинули дворянское собрание, дамы тотчас овладели горцами, из коих двое особенно привлекали на себя их благосклонное внимание: первый был Магомед–Шеффи… Очень разговорчивый и веселый, он старательно учился говорить по–русски..» Своим поведением Мухаммед–Шеффи заслужил доверие генерал–губернатора Калуги и царского двора. В 1865 году ему даже поручили съездить на Кавказ для набора эскадрона горцев.

Рассказывают, что весть о приезде Мухаммеда–Шеффи молнией разнеслась по аулам. Горцы проходили сотни верст, чтобы увидеть сына Шамиля, получить от него весточку об отце.

Мухаммед–Шеффи поступил на русскую службу и ничуть не тяготился ею. С 8 апреля 1861 года он был определен в лейб–гвардии Кавказский эскадрон во 2–й взвод в чине корнета. В 1863 году его зачислили в состав царского конвоя. В 1877 году сын Шамиля дослужился до звания полковника.

Во время войны с турками в 1877–1878 годах Мухаммед–Шеффи просился на фронт, но получил отказ.

Интересен эпизод, случившийся летом 1889 года. Писатель И. Н. Захарьин и военный историк В. А. Потто сидели в Кисловодском парке. Они увлеченно беседовали о прошлом Кавказа, об удивительных событиях, свидетелями которых были сами. И вдруг Василий Александрович Потто воскликнул: «Вот кто бы мог порассказать о былых героях Кавказской войны!». В их сторону шел полный, с рыжеватою подстриженной бородой, высокого роста и атлетического сложения человек в генеральской форме. Это был сын Шамиля — Мухаммед–Шеффи. Поздоровались, завязался разговор. Мухаммед–Шеффи поблагодарил И. Н. За–харьина за статью об отце. «Генерал говорил ломаным русским языком, — вспоминал писатель, — но речь его была правильная и округленная». С этого дня они постоянно назначали встречи в Кисловодском парке.

В августе генерал закончил лечение и выехал в Казань к месту своей службы.

Зимой Мухаммед–Шеффи на целый месяц приехал в Петербург. Все это время он провел с писателем: рассказывал о Кавказской войне, о ее героях и, конечно, о своем отце.

От Захарьина мы узнаем, что Мухаммед–Шеффи не раз бывал в Кисловодске на лечении. Там он был самым популярным человеком. Отдыхающие, показывая на него взглядом, шептали друг другу: «Вот сын Шамиля» или следовали за ним по пятам. Добродушный по натуре, Мухаммед–Шеффи не обращал внимания на любопытных. Но особый интерес его приезд вызывал у горцев. В аллеях кисловодского парка в эти дни появлялись люди в необычных костюмах — в папахах и черкесках. Осетины, черкесы, кабардинцы с необыкновенным вниманием разглядывали человека в генеральской форме.

Однажды Мухаммед–Шеффи подошел к живописной группе горцев, оказавшихся кабардинцами. Генерал заинтересовался, откуда они, из какого аула и что делают в Кисловодске. Горцы ответили, что они специально приехали, чтобы увидеть его, сына Шамиля.

Мухаммеду–Шеффи разрешались свободное перемещение по всей территории царской России и даже поездки за границу.

Как?то в Париже с ним приключилась занятная история. Читая французскую газету «Фигаро», генерал обратил внимание на одно объявление. Там говорилось, что Мухаммед–Шеффи находится в Париже, что он получил много ран на войне и чудом спасся. Газета извещала, что желающие могут увидеть сына Шамиля всего за один франк. Мухаммед–Шеффи поехал по указанному адресу, заплатил франк и оказался лицом к лицу с «сыном Шамиля». Это был громадного роста человек, брюнет, одетый в черкеску и обвешанный с голойы до ног оружием. Мухаммед–Шеффи обратился к шарлатану.

— Вы действительно сын Шамиля? — спросил он, едва сдерживая себя.

Жулик, услышав русскую речь, стушевался, но вскоре овладел собой и, оправившись, начал рассказывать небылицы. Дагестанец пожалел шарлатана и не выдал в руки полиции, но предупредил, чтобы тот не выступал от его имени. Об этом эпизоде Мухаммед–Шеффи также рассказала Захарьину, и тот включил рассказ генерала в свою книгу «Шамиль в русском плену».

В последний раз И. Н. Захарьин встречался с Мухаммедом–Шеффи в 1901 году. Тогда только и было разговоров, что об англо–бурской войне. Все прогрессивное человечество сочувственно относилось к бурам. Писатель также заговорил как?то с генералом о бурах. Мухаммед–Шеффи заметил: «А вот моему отцу 50 лет назад никто не помогал».

Сын Шамиля хотя и жил на чужбине, но был по–дагестански гостеприимен. Он обычно сам разливал чай, резал хлеб, подавал на стол. Сам встречал и провожал гостей. Снимал с вешалки и подавал гостю пальто, помогал надеть. Протестующим Мухаммед–Шеффи говорил: «Гость — твой господин, а ты его слуга, это говорил мне мой покойный отец; услуживая вам, я исполняю его завет и приказ».

Шамиль в 1866 году, готовясь к отъезду из России на богомолье, написал своему племяннику Джемал–Эддину, гимринскому старшине, письмо. В нем, в частности, говорилось: «Когда мы подумали относительно имения нашего, находящегося у вас, а именно: дом, пахотные места и сады, то не нашли более полезного употребления имения этого, как завещать его… сиротам нашего селения. И поэтому мы завещаем… чтобы половинной частью с дохода имения пользовался тот, кто будет управлять имением, то есть поливать сады, пахать поля и поправлять дом, другая же половина должна быть обращена на пользу сирот. Собирай сирот в свое время в мой дом и раздавай им указанную часть дохода с имения.

… Что же касается до моего дома, то в нем пусть живет тот, кто будет управлять имением, и пусть он поправляет его, чтобы он не разрушался. А тебя уполномачиваю, Джемал–Эддин, распорядиться: отдашь, кому хочешь, или же оставь в своих руках. Кланяйся нашим родственникам, особенно жителям селения вообще…»

Будучи в Гимрах, от колхозника Абдуллы Магомедова (1906 года рождения) мы услышали следующий рассказ: «Житель нашего селения Гу–сейн–Гаджи Базарганов по торговым делам как?то ездил в Петербург. Когда это случилось, в Гимрах никто не помнит. Думаю, что путешествовал Гусейн–Гаджи еще до моего рождения, но после смерти Шамиля. Так вот, земляк наш был в Петербурге. На одной из площадей города он случайно встретился с генералом. Видал генералов Гусейн–Гаджи в Петербурге и до этого дня, но те его даже не замечали. Этот же генерал, когда поравнялся с горцем, подозвал его к себе. У гимринца душа ушла в пятки: в чем дело? Но каково же было удивление Гусейн–Гаджи, когда начались расспросы. Разговор шел на русском языке.

— Откуда приехал, кунак? — спросил генерал.

— Из Дагестана, — ответил горец.

— Дагестан большой, а из какого округа, аула?

— Хунзахского округа, из Гимр.