Сталинисты-фабианцы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Пожалуй, ни для кого из западных интеллектуалов сталинизм не был столь разносторонне привлекателен, как для видных британских социалистов-фабианцев — членов Фабианского общества. В этой европейской стране с самой сильной либеральной традицией и самой слабой Коммунистической партией фабианцы выработали особый вариант социализма, предполагавший постепенное развитие, отказ от революционных переломов и, конечно же, почитание гражданских свобод и парламентской демократии. Лидеры данного движения вовсе не относились к изгоям британского общества — факт, противоречащий утверждениям о том, что «советофилия» часто являлась прибежищем отчужденных интеллектуалов. Все эти рационалисты и прагматики, далекие от квазирелигиозных убеждений, были очень заметными фигурами, оказывавшими весьма существенное влияние на Лейбористскую партию. Но как же бывшие члены «фабианского триумвирата» (Джордж Бернард Шоу и супруги Сидней и Беатрис Вебб — ведущие члены Фабианского общества с момента его основания в 1884 году) оказались в 1930-х годах среди наиболее заметных сторонников Сталина и сталинизма в среде западных интеллектуалов?

Несомненно, к просоветским убеждениям их привела Великая депрессия: граждане стран Запада уже готовились становиться в очереди за хлебом, а далекий Советский Союз между тем демонстрировал невероятные успехи первой пятилетки. В этом смысле Депрессия очень напоминала два других фактора, подталкивавших западных интеллектуалов к просоветской позиции в 1930-х годах, — параллельный рост фашизма и Народного фронта в ряде стран. Именно в рассматриваемый период «друзьями» СССР стали и другие выдающиеся интеллектуалы, ранее не особенно интересовавшиеся Советским Союзом, например А. Жид и Р. Роллан. Кроме того, Шоу и супруги Вебб, впервые посетившие Советский Союз в 1931 и 1932 годах, также подверглись воздействию советской пропаганды, включая прямые попытки ведущих посредников привлечь на советскую сторону каждого из этих именитых иностранных гостей. Однако в то же время на каждого из них оказали влияние определенные черты советской системы, резонировавшие с особенностями их интеллектуального мировоззрения. Так, Бернарда Шоу, который также выражал симпатии к фашизму, особенно привлекал культ вождя; Сидней Вебб, чиновник до мозга костей, восхвалял мощную государственно-бюрократическую машину советского однопартийного государства; Беатрис Вебб, опытному теоретику кооперативного движения, импонировали идеи равенства и справедливости. Коммунистический миф был более чем гибок — мотивы, подталкивавшие фабианцев к дружбе с Советским Союзом, отличались многочисленностью и разнообразием, а ведь немало было и других попутчиков. В то же время среди них заметны и общие черты: все упомянутые выше деятели склонялись к элитизму и социальной инженерии, что помогло Шоу и Веббам, глядя на Восток, на время забывать о прочих фабианских принципах. И Шоу, и Веббы восхищались «людьми дела» из числа большевиков и удивительным образом были поглощены мыслями о своем воображаемом влиянии на главного кремлевского революционера.

Илл. 6.1. Бернард Шоу (второй слева) на официальном обеде в саду в Коммуне им. Ленина («Ирская коммуна») в Кирсановском районе Тамбовской области (15 августа 1931 года). Всемирно знаменитый драматург не придавал значения информации о голоде в СССР. После этого визита он стал именовать себя коммунистом-фабианцем, (Фотоархив РИА «Новости».) 

Ирландский драматург Джордж Бернард Шоу, всемирно известный диссидент, славившийся своим острым языком, являлся пропагандистом и реформатором фабианства, тогда как Беатрис Вебб занималась научными изысканиями, а ее муж Сидней в основном отвечал за составление политических программ. Как в тоне «комической ложной скромности» отметил сам Шоу, Веббы были мозгом, а он — рупором. Хотя исследователи нередко отмечают, что знаменитый драматург был очарован фашизмом и евгеникой и превозносил до небес коммунизм сталинской эпохи, некоторые из них говорят и о том, что Шоу был просто большим любителем провокации, стремившимся шокировать буржуазию. Действительно, шокирование было его излюбленным методом политического дискурса. В конце концов, Шоу был одним из самых «знаменитых и плодовитых» политических интеллектуалов своего времени{624}. Конечно, едва ли стоит воспринимать слова персонажей пьес Шоу буквально как отражение его собственных взглядов, однако эти слова, без сомнения, можно использовать для того, чтобы составить определенное представление о ключевых вопросах, интересовавших его. То же самое можно сказать и о нарочито театральных политических выступлениях драматурга.

Перед тем как стать фабианцем, Шоу был революционно настроенным марксистом. Он прочитал первый том «Капитала» в библиотеке Британского музея в 1882 году, когда книга была издана только на французском языке, и позднее вспоминал этот опыт «полного обращения». Будучи молодым оратором-социалистом, он и изобрел свой фирменный метод провокации посредством «тактики шокирования». Так этот сторонник парламентского социализма начал продолжавшийся всю его дальнейшую жизнь диалог с Марксом, который периодически пробуждал в нем «нефабианские революционные тенденции, упорно проявлявшиеся до самого конца жизни»{625}. После 1917 года внутренняя борьба и периодические заигрывания с революцией были перенесены с Маркса на Ленина, а затем — на сталинскую «революцию сверху». Шоу примирял свое политическое кредо с советским строем двумя основными способами. Во-первых, он периодически, особенно в 1930-х годах, отступал от центральных догматов фабианства, предполагавших парламентские, ненасильственные изменения, а во-вторых, изображал развитие советского строя при Сталине (сначала — во времена нэпа, а затем — в 1930-е годы) как постепенное отречение от утопизма 1917 года.

«Немногие… организуют массы», — писал Шоу в своем фабианском трактате «Социализм и высший разум». В основе взглядов драматурга на СССР лежал, по сути дела, элитистский принцип социальной инженерии, который был характерен и для Веббов, но в случае с Шоу проявлялся в одержимости образами сильных вождей — фашистов и коммунистов, — которые знали, как организовать общество. Начиная со своей работы 1903 года «Человек и сверхчеловек», созданной под влиянием Ибсена, Ламарка, Шопенгауэра и — в определенной степени — Ницше, Шоу изображал элиты как особую социальную группу, своего рода замкнутый «орден». Однажды, в очередной раз забыв о своих фабианских воззрениях, он заявил, что при социализме «социально ущербных» следует «принуждать к общественно полезной работе или приговаривать к смерти»{626}. Говоря об открытом преклонении драматурга перед Муссолини, Беатрис Вебб отметила: «Эта наивная вера в сверхчеловека, перед энергией и гением которого должны склониться все люди, не является новой чертой умонастроения Шоу». В 1933 году Шоу назвал Гитлера «выдающимся и очень способным человеком», хотя энтузиазм драматурга по отношению к нацизму и несколько умерялся его представлением о том, что уничтожение людей по национальному признаку практически нецелесообразно, «поскольку народы безнадежно переплетены»{627}.

Будучи далеким от того, чтобы преклоняться перед Сталиным как перед сильной личностью, Шоу уже видел себя пророком, стоящим за троном. При этом сравнивать себя со Сталиным или большевиками на личном уровне имели склонность практически все их западные попутчики. Например, в 1933 году Шоу назвал себя «профессиональным говоруном», но одновременно отметил, что для спасения мира необходимо не «только говорить», но и «действовать»{628}. Склонный к эпатажу, Шоу пытался побороть свою неуверенность, громко заявляя о собственном решающем влиянии надело революции. «В своей типичной манере он начал считать себя учителем Ленина и Сталина, а затем уравнял фабианство с марксизмом». Попутно драматург не уставал указывать на то, что его собственный марксизм был старше ленинского на целых четырнадцать лет. Накануне своего визита в СССР в 1931 году Шоу стал все чаще именовать себя фабианцем-коммунистом или просто коммунистом. И даже после массовых репрессий 1937 года он продолжал продвигать вперед свою эгоцентричную теорию конвергенции, остроумно хвастая тем, что советские лидеры уже сделались «последовательными фабианцами и скоро станут полноценными последователями Б. Шоу». В своих позднейших работах драматург даже Сталина называл фабианцем{629}. Впрочем, чем более смелыми становились притязания Шоу на влияние (лишь отчасти насмешливо-иронические), тем очевиднее в его же собственных глазах оказывалась ненадежность уже вошедшего для него в привычку восхищения диктаторами вообще и Сталиным в частности. Исследователь творчества Шоу Х.М. Джедалд попал в самую точку, написав: «Джи-Би-Эс одержал множество побед как шут и литератор, как махатма, которого редко принимали всерьез, но ни одной — как политик и влиятельный “совершенствователь мира”». В конце концов, за отождествлением сталинского коммунизма с фабианством стояло «глубокое ощущение личной неудачи»{630}.

С таким «человеческим материалом», который попал к ним в руки, советские руководители едва ли могли потерпеть неудачу. Так, десятидневный визит Шоу в СССР в 1931 году следует рассматривать как одно из наиболее успешных мероприятий в истории приемов зарубежных интеллектуалов в Советском Союзе. Действительно, триумф начался еще до того, как Шоу приехал в СССР, — когда советским лидерам удалось убедить всемирно известного писателя отпраздновать его семьдесят пятый день рождения в Москве, в большом Колонном зале Дома союзов, где некогда размещалось дворянское собрание, а позже проходили показательные судебные процессы. Согласно одному из источников, основную роль в привлечении Шоу сыграла английская писательница Айви Литвинова, жена советского комиссара иностранных дел. Однако члены местного общества дружбы под эгидой ВОКСа также сосредоточили свое внимание на Шоу, причем более чем за год до того, как были сделаны последние приготовления к его визиту{631}. Хотя драматурга больше привлекал не организованный кем-то экскурсионный тур, а неофициальные встречи, его поездка по четко установленному маршруту (посещение Болшевской коммуны в компании самого Литвинова, экскурсия по «Электрозаводу», выступления на заседании рабочего литературного кружка и в театре, а также встречи с Горьким, Станиславским и Крупской, не говоря уже о самом Сталине) прошла гладко{632}.

Это был классический случай получения поверхностного опыта, подтверждающего уже существующие взгляды гостя, которые, в свою очередь, сложились в постоянном предчувствии идеологических баталий, ожидавших его дома.

Больше всего советским лидерам следовало бояться едкого остроумия Шоу, хотя его непочтительные шутки подчас бывали не совсем понятны аудитории. Одним из проявлений подобного озорства, скорее всего, было то, что с собой в поездку драматург взял в основном людей аристократического происхождения — в частности, свою наперсницу, члена Палаты общин от партии консерваторов леди Нэнси Астор, хотя та поддержка, которую она оказывала развитию городов, жилищному строительству и здравоохранению, а также увлечение Уолдорфа Астора социальной инженерией показывают, что над пропастью в их политических взглядах все же было перекинуто несколько мостов. «Никогда в жизни я не получал от путешествия такого удовольствия, — писал Шоу 13 августа 1931 года, через одиннадцать дней после своего возвращения, в письме к близкой подруге, Молли Томпкинс. — Тебе бы, наверно, было противно то, что меня принимали как великого старца социализма, и все мои улыбочки и махание ручкой… Но это очень облегчило положение для всех нас». И в самом деле, многие из писем Шоу об СССР, написанных в период посещения страны, в основном выражают интерес автора к благам цивилизации{633}.

Подлинно растроганным Шоу выглядел в Мавзолее Ленина, куда он попросил его доставить сразу же по прибытии в Москву. Как рассказывал один из спутников драматурга, «вероятно, еще ни один иностранец никогда так долго не смотрел на мертвое тело Ленина». Вскоре после этого вспыхнул спор между леди Астор, которая попыталась дискредитировать Ленина, назвав его «аристократом», и Шоу, который настаивал на том, что Ленин был «интеллектуалом чистой воды»{634}. В основе этого самого эмоционального эпизода в ходе визита драматурга лежало то, что создатель советской системы рассматривался «великим ирландцем» как весьма схожий с ним интеллектуал.

Перед принимающей же стороной Шоу действительно стремился показать себя «великим старцем социализма», всегда выступавшим в качестве доблестного защитника большевистской революции, который был лично знаком и переписывался с Лениным. В своей речи от 26 июня 1931 года Шоу предстает перед нами гостем, который страстно желает дать хозяевам больше, чем они могли бы надеяться от него получить. Он сам во всеуслышание провозглашает превосходство СССР над другими странами: «Англичане должны стыдиться», поскольку не совершили столь великой революции; «все народы Запада должны испытывать это чувство стыда… Страны Запада обязательно должны пойти по вашим стопам». Во времена надвигающегося на народы СССР голода и массовых лишений драматург иронизирует над оставшимися дома «плачущими родственниками», которые «запасли для нас огромные корзины еды, умоляя нас не рисковать жизнью и т.д.»{635}

Илл. 6.2. Торжественная церемония в ознаменование 75-летия Бернарда Шоу в Колонном зале Дома союзов в Москве (26 июля 1931 года). ВОКС содействовал организации этого одного из первых крупных публичных торжеств сталинской эпохи по чествованию западного «друга Советского Союза», что явилось важным компонентом культуры сталинизма. (Фотоархив РИА «Новости».) 

Организованное на средства ВОКСа празднование дня рождения Шоу, на котором он произнес упомянутую выше речь, представляло собой одно из первых публичных чествований западного интеллектуала в СССР сталинской эпохи и, по существу, служило не только для укрепления дружбы Шоу с Советским Союзом, но и для того, чтобы представить драматурга советской аудитории. На праздничном вечере была весьма обширная музыкальная программа — от народного хора до выступления артистов Большого театра, перемежавшаяся речами, в которых Шоу восхвалялся как «друг» советского народа. Так, Луначарский, являвшийся основным оратором вечера, сделал акцент на великих литературных достижениях Шоу, сравнив его с Джонатаном Свифтом и Салтыковым-Щедриным, но не забыл и о том, чтобы призвать «великого ирландца» на «нашу сторону баррикад». В то же время перед Луначарским стояла и весьма деликатная задача — покритиковать фабианский социализм Шоу, «медлительный, комфортабельный…, мирный…, очень культурный и очень тонкий, но все-таки мещанский социализм». В своей речи, отмеченной чувством превосходства над иностранцем, испытывающим симпатию к советскому строю, Луначарский призвал европейских писателей встать на пролетарский путь, проложенный советской культурой{636}.

Шоу воспринял призыв Луначарского с большим энтузиазмом, тем более что и ранее уже собирался двигаться в этом направлении. Он не относился к тем многочисленным посетителям Советского Союза, которые в гостях говорили одно, а дома — другое. Для Шоу потребности в самоцензуре не существовало. По существу, то, что он говорил в Советском Союзе, практически ничем не отличалось от замечаний, которые драматург высказывал в своих имевших весьма широкий резонанс выступлениях в прессе и на радио по возвращении из поездки: достаточно упомянуть утверждения об отсталости Запада от СССР, а также резкие возражения против заявлений о голоде, принудительном труде, потемкинских деревнях и отсутствии демократии в Стране Советов (все эти заявления Шоу были впоследствии опубликованы в номере газеты «Правда» от 6 октября 1931 года). А.Я. Аросев писал Сталину из Праги: «Пребывание у нас Бернарда Шоу буквально сумятицу произвело в мозгах здешней убогой интеллигенции. Лучший… представитель оказался глашатаем стремлений СССР»{637}.

Без сомнения, Аросев полагал, что Сталин хочет слышать о триумфе и росте влияния советского государства на Западе.

Драматург выполнил и даже перевыполнил все условия, необходимые для того, чтобы стать большим «другом» Советского Союза. Рассматриваемый визит ознаменовал собой «значительный сдвиг в отношении Шоу к русской революции», поскольку в начале 1930-х годов он постоянно поднимал тему фабианского сталинизма и однозначно оправдывал политическое насилие в СССР. Для советских дипломатов от культуры визит Шоу еще много лет служил одним из лучших примеров того, как приезд в страну социалистического строительства мог оказать «благоприятное» воздействие на известного западного интеллектуала. Так, в 1933 году литературный критик Сергей Динамов включил Шоу в пантеон, где уже красовались Т. Драйзер и Р. Роллан, повторив дуалистическую схему, ранее намеченную Луначарским, — славословия, приправленные приглушенной критикой не совсем коммунистических воззрений «друга». При этом Динамов вполне предсказуемо сделал особый упор на то, что Шоу все еще «стремится понять» СССР и «много еще нужно ему преодолеть». Официальная точка зрения, представленная в предисловии к переводу сочинений Шоу, изданному в 1933 году, содержала ссылку на «великий перелом» в мировоззрении драматурга после его визита в СССР, который позволил ему отбросить свою интеллигентскую нерешительность и присоединиться к лучшим — наиболее просоветским — представителям левой интеллигенции Запада. Луначарский обладал большей эрудицией, чем его последователи, и уже в своей речи, произнесенной во время визита Шоу, сформулировал основные идеологические принципы, в соответствии с которыми ирландский драматург и прочие «друзья Советского Союза», не являвшиеся коммунистами, преподносились советской аудитории в последующие годы{638}.

Два других важнейших деятеля Фабианского общества, Сидней и Беатрис Вебб, вместе создали одно из самых монументальных описаний СССР сталинской эпохи, печально известное своими некритическими оценками, — вышедший в 1935 году двухтомник «Советский коммунизм: Новая цивилизация». Эти два интеллектуала, происходившие из одной и той же страны, принадлежавшие к одному и тому же политическому течению и даже являвшиеся, как упоминалось выше, супругами, в своих симпатиях к сталинскому Советскому Союзу руководствовались различными мотивами и, соответственно, по-разному реагировали на бурные события 1930-х годов, о чем можно судить по весьма любопытным записям в дневнике Беатрис Вебб. Так, Сидней, увлекавшийся социальной инженерией, был восхищен стоящей на службе социализма всепроникающей государственной машиной и вдохновлен проектами советской плановой экономики. Как было отмечено в досье на С. Вебба, составленном сотрудниками ВОКСа в 1934 году, в первоначальной редакции книга супругов называлась «Конституция советского коммунизма», что являлось явным напоминанием об их работе «Конституция для Социалистического Содружества Великобритании», опубликованной в 1920 году и посвященной темам социальной инженерии. В то время как Шоу во всеуслышание окрестил Сталина «фабианцем», Веббы — намного более осторожно, но в столь же личностной манере — изображали советскую систему в виде практической реализации созданной ими ранее концепции демократического, кооперативного общества. Только так можно объяснить то, что в их книге 1935 года сталинизм был представлен в первую очередь как вершина развития потребительской кооперации и «общественного потребления». Даже термин «цивилизация», который они в конечном итоге вставили в подзаголовок своего труда, представлял собой своеобразную отсылку к их же работе «Упадок капиталистической цивилизации», опубликованной в 1923 году и направленной против неравенства и бедности{639}. Таким образом, Веббы, подобно Шоу, увидели в советском коммунизме осуществление тех принципов, которые они отстаивали на протяжении всей своей жизни. При этом для Беатрис, которая, так же как и Сидней, находилась под влиянием позитивизма, утилитаризма и эволюционной социологии (как и Беатрис Поттер, в молодости она училась у самого Герберта Спенсера), привлекательность советского строя базировалась на несколько иных основаниях{640}. В глубине души ее больше всего притягивали идеи справедливости, товарищеского коллективизма и равенства.

Пока Шоу пытался компенсировать свои неудачи на политическом поприще при помощи прославления «людей дела» диктаторского склада, Беатрис Вебб старалась склонить интеллектуалов-фабианцев на сторону большевиков и рассматривала бесстрашную самоотверженность русских как упрек в свой адрес, вызванный ее привилегированным положением в обществе. Действительно, знаменитая умеренность Веббов и их аскетический отказ от аристократической роскоши уже давно стали общим местом. «Начинаем по-настоящему работать над “Советским коммунизмом”», — написала Беатрис в своем дневнике 11 мая 1933 года, сославшись тут же на недавно прочитанные работы Ленина и биографию Крупской:

Удивительная концентрация и интенсивность интеллектуальной жизни и невероятная самоотверженность в тяжелых и опасных условиях, в бедности и изгнании, под бдительным оком агентов охранки, под угрозой тюремного заключения, пыток и смерти — ив окружении товарищей, находившихся в схожих обстоятельствах. Если сравнить все это с комфортом, праздностью, свободой, общественным уважением — со всем тем, что характеризует жизнь Шоу, Веббов, Уоллесов, Оливье и прочих лейбористских и социалистических лидеров, — то каким же безопасным и расслабленным представляется наше собственное существование в прошлом!

В другой записи, от 16 июля, Беатрис продолжила свои рассуждения о фабианцах как о квинтэссенции качеств уважаемых и успешных фигур, относящихся к высшему классу общества («самые сливки британской буржуазной морали») и обладающих «почти комическим самодовольством». В то же время она продемонстрировала явную гордость за то, что именно эти люди стали «самыми эффективными истолкователями и защитниками» советского коммунизма — это компенсировало былой недостаток у них революционной жертвенности. Дневник, который Беатрис Вебб вела в 1930-е годы, хорошо показывает процесс усвоения ею своего статуса «друга» Советского Союза. Она отмечала, что дружба с СССР начала играть решающую роль в их с супругом общественной жизни (которая всегда была продолжением их политических пристрастий), поскольку «узкий кружок тех, кто хотел видеться с нами», в основном состоял из «друзей России»{641}. Если Шоу прославлял сильного вождя, а Сидней Вебб поклонялся системе, Беатрис много размышляла об «образе всеобщего братства», который она обнаружила в далеком сообществе революционно настроенной интеллигенции{642}.

Супругам Вебб, когда они в начале 1930-х годов приступили к работе над масштабным исследованием «Советский коммунизм», было уже за семьдесят, и Беатрис в своем дневнике призналась в том, чего нельзя было высказать на публике: их грандиозная работа, по ее словам, представляла собой ложное начинание, для которого у них никогда не было достаточных средств и возможностей. Тем не менее этот труд должен был явиться чем-то вроде «предварительной разведки на новом острове, проводимой знающим геологом» и «придать пикантности» закату дней супругов Вебб. Кроме того, проблема данного исследования была отчасти исчерпана, когда Веббы предположили, что советская система представляла собой реализацию проектов, созданных их собратьями-интеллектуалами, и воплощала в реальной жизни воображаемую конституцию британского социализма, которую разработали сами супруги. При этом решающим свидетельством того, как на самом деле работала рассматриваемая система, были описания, созданные ее создателями и содержавшиеся в многочисленных документах, получаемых из Советского Союза. Вполне официально опубликованные статистические данные советского государства, слепо включенные в работу Веббов, лишь частично были собраны во время их визита в СССР в 1932 году и в ходе поездки Сиднея в 1934-м. Остальные же «горы материалов» на протяжении трех лет «систематически» поставлялись супругам советским послом в Лондоне И.М. Майским по дипломатической почте{643}.

Конечно, Веббы могли периодически быть весьма наивными, но совсем легковерными их назвать нельзя. Они начали работать над своей книгой в 1933 году, когда пресса пестрела сообщениями о голоде в СССР. Племянница Беатрис, Кэтрин Доббс, была замужем за Малькольмом Маггериджем, поначалу просоветским журналистом газеты «Manchester Guardian», который в 1932 году совершил путешествие на поезде по Украине и Кавказу и при этом тайно пересылал свои заметки дипломатической почтой, а по возвращении опубликовал одно из самых откровенных описаний страшного голода в СССР из когда-либо издававшихся в англоязычном мире. «За этим дымом необычно злобного, но явно искреннего обличения Малькольмом советского коммунизма, без сомнения, скрывается какой-то огонь, — писала Беатрис 29 марта 1933 года. — Лично меня настораживает то, что у нас нет никаких доказательств обратного, а также то, что жестокие чистки в Коммунистической партии и страстные мольбы о более глубокой и последовательной работе на сельскохозяйственном фронте явно отражают страх перед катастрофой»{644}. И эта мысль не была единичной. На протяжении всех 1930-х годов в своем скрытом от посторонних глаз дневнике Беатрис постоянно выражала сомнения относительно Советского Союза, изъяны которого она могла объяснить лишь жестокостью и отсталостью населения, т.е. его «темной стороной»{645}. Супруги Вебб приезжали в Советский Союз (как вместе — в 1932 году, так и один Сидней — в 1934-м), страстно желая найти упомянутые выше «доказательства обратного» и мечтая получить их из первых рук, что помогло бы им отвергнуть тревожащие их обвинения. В частности, для Сиднея визит в СССР представлял собой возможность увидеть, как новая социальная система функционирует в реальности, — и, соответственно, каждое образцовое учреждение, посещенное им, демонстрировало, что проект действительно работает. Так, 19 сентября 1934 года Вебб побывал в двух колхозах, специально созданных для визитов иностранцев, — «Путь Ильича» и колхоз им. Ленина. Эти экскурсии полностью рассеяли его сомнения. Сопровождавший Сиднея гид ВОКСа записал его восклицание: «Какой гнусностью представляется после этого распространение легенды о голоде и нищете в СССР!»{646} Более того, определенное внимание отрицанию голода в Советском Союзе Веббы уделили в своих публикациях. В частности, они преуменьшали значение голода, именуя его «частичным неурожаем», и упоминали о пассивном крестьянском «саботаже», который, к сожалению, сделал необходимой безжалостную «ликвидацию» кулаков{647}.

17 сентября Сидней Вебб нанес визит председателю ВОКСа Аросеву и представил ему готовые части книги «Советский коммунизм» для внесения в них поправок и замечаний. Вебб показался Аросеву «дружественно и хорошо расположенным». Председатель ВОКСа уклонился от ответов на вопросы англичанина об украинском сепаратизме и сделал основной упор на «блестящие успехи нашей коллективизации», а Вебб, в свою очередь, с готовностью смеялся, когда Аросев острил по поводу реакционных взглядов западных интеллектуалов. Кроме того, прочитать еще не законченную книгу Сидней попросил и своего гида от ВОКСа — и внести в нее все исправления, какие тот сочтет необходимыми. При этом черновики нескольких глав, которые англичанин передал Аросеву, были также направлены в Институт советского права для получения комментариев от экспертов{648}.[56] Впрочем, даже имея все эти свидетельства дружественной позиции Вебба во время его визита 1934 года, советские посредники проявили удивительную осторожность перед публикацией окончательного варианта его книги. Составленное ВОКСом в 1934 году досье на Сиднея Вебба отличалось весьма сдержанным тоном, хотя в общем и целом характеризовало его отношение к СССР как «благоприятное». Аросев был не уверен, стоит ли ВОКСу давать какие-либо комментарии по рукописи Вебба, поскольку полным текстом организация не располагала. Обращаясь к Кагановичу за инструкциями, Аросев был искренне озабочен: «Это будет лишь часть его книги, остальная же часть… может быть в известной мере и степени направлена и против нас»{649}. Это лишний раз указывает на то, что даже к самым преданным друзьям советское руководство продолжало относиться с большим подозрением, а статус «друга» СССР мог быть окончательно подтвержден только для тех деятелей, которые однозначно доказали преданность советскому строю в своих публикациях и открытых заявлениях.

Книга «Советский коммунизм» супругов Вебб критиковалась в советских изданиях за фабианское неприятие насильственной революции и изображение партии как смеси «религиозного ордена» и корпоративной или профессиональной организации. На более чем 1100 страницах «Советского коммунизма» было предостаточно неудобных моментов и отклонений от партийных идеологических установок — включая, например, упоминания о «преследованиях интеллигенции», применении террора и «искусно поставленных» показательных процессах, — в силу чего этот труд, переведенный на русский язык уже в 1936 году, так и остался недоступным для широкого советского читателя{650}. В мае 1936 года русский перевод опуса Веббов был вынесен на обсуждение Политбюро, которое, рассмотрев заметные в книге фабианские отклонения, приняло решение о ее издании небольшим тиражом, в 2–3 тыс. экземпляров, и распространении по предварительно утвержденному списку (тут же, однако, была отвергнута предложенная Радеком хитрость: объявить в прессе о публикации книги, но показать широкой общественности лишь несколько экземпляров, выставленных в витринах книжных магазинов){651}.

Супруги Вебб начали свою работу сразу же после проведения коллективизации, а закончили накануне начала показательных судебных процессов в Москве и последовавшего за этим заключения пакта между Советским Союзом и нацистской Германией. Беатрис, рассматривавшая свою поддержку сталинского режима как исполнение долга товарищеской справедливости, была совершенно раздавлена событиями конца 1930-х годов, и все сомнения, мучившие ее на протяжении предшествующих лет, всплыли на поверхность, обернувшись жаждой возмездия. Московские процессы были для нее «отвратительными», «шокирующими» и «абсолютно непостижимыми», объяснить их она могла лишь неспособностью Советов отречься от собственного средневекового прошлого. При этом Беатрис очень хорошо понимала, что любое объяснение со ссылкой на отсталость русских не вполне согласовывалось с тем, что в ее книге советский коммунизм прославлялся как некая новая цивилизация. Еще более печальным оказался момент, когда Беатрис Вебб узнала о пакте Молотова — Риббентропа, это был «день священного ужаса»: «Дьявол одержал легкую победу. Сталин и Молотов стали главными злодеями». Ей хотелось умереть: «Конечно, теперь постаревшие и одряхлевшие Веббы, провозгласившие советский коммунизм новой цивилизацией и надеждой человеческого рода, могут уйти из жизни с улыбкой?» Сидней же и при этом оставался невозмутимым. Для него решающими являлись не текущие события, а историческая трансформация, которая была запущена политическими и экономическими институтами советского общества. «Мне [пакт Молотова — Риббентропа] представляется самой черной трагедией в человеческой истории, — писала Беатрис, — а Сидней заявляет, что через сто лет об этом эпизоде все забудут. Он отказывается предаваться унынию»{652}.