ГЛАВА 6. СТАЛИН И ПОПУТЧИКИ: ПОПЫТКА НОВОГО ПРОЧТЕНИЯ

Публично соглашаясь с тем, что сталинизм является первейшей надеждой всего человечества, ведущие иностранные попутчики защищали (хотя и с некоторыми оговорками) и основополагающее превосходство советского строя. При этом в основе мнения обо всем советском эксперименте, как правило, лежало отношение к большевистским интеллектуалам, а в 1930-х — к самому Сталину, оценка которых во многом воспроизводила старый европейский спор о вечном противостоянии «мыслителей» и «людей дела». В большевистских интеллектуалах многие из наиболее прославленных «друзей Советского Союза» межвоенного периода видели интеллектуально высшую расу и даже философов-правителей. Впрочем, подобные взгляды значили бы очень немного без прочной связи «друзей» с объектом их симпатий. Нам еще многое предстоит узнать о том, как эти связи укрепляли идеи попутчиков, — и не в последнюю очередь из документов, оставленных советскими учреждениями культуры. В этой главе мы попытаемся восстановить мотивы, скрывавшиеся за интеллектуальными панегириками сталинизму, опираясь на перспективу, открывшуюся после прочтения недостающих частей головоломки.

Именно в межвоенный период начались продолжающиеся и по сей день дискуссии о роли интеллектуалов в политике и об их отношениях с властью. Д. Коут отмечал, что «никто из тех выдающихся французских и немецких гуманистов, которые приняли Советский Союз, на склоне лет так, по сути дела, и не преодолел изначальную разделенность таких понятий, как Geist и Macht», или pensee и action, и веру в то, что «истинное призвание искусства и интеллектуальной деятельности несовместимо с политикой»^{621}. Данное разделение успело оформиться до начала эпохи тотальных войн и революций. В этом плане неудивительно появление в 1927 году работы Жюльена Бенда «Предательство интеллектуалов» («La Trahison des Clercs»), в которой он призвал последних оставаться верными разуму. Конечно, многие интеллектуалы могут быть очарованы властью, но эта очарованность никоим образом не является неотъемлемым качеством всех профессионалов, ученых и людей искусства; очарованность — выражение особой исторической конъюнктуры. Проявившееся в межвоенный период страстное стремление к политическим действиям вызывало и противоположное движение, в результате чего многие европейские и американские интеллектуалы оказались в двух противоположных лагерях. В настоящей главе интеллектуалы рассматриваются не как неизменная или единообразная страта современного общества, а как страта, расколотая новооткрытой политизацией и упомянутыми выше дискуссиями межвоенного периода о ее роли в политике. Именно потому, что многие из попутчиков коммунизма так и не преодолели до конца этой внутренней дихотомии, они еще больше восхищались большевистской революционной интеллигенцией и Сталиным как своего рода интеллектуалом у власти.

В Советском Союзе термин «попутчик» (fellow-traveler) никогда не использовался для обозначения иностранных интеллектуалов, испытывающих симпатии к советскому строю; сами эти интеллектуалы тоже так себя не именовали. Этот традиционный для российских социал-демократов термин бы л в 1923 году с уничижительным оттенком употреблен Троцким по отношению к сотрудничавшим с советским режимом литературным деятелям, которые не были выходцами из рядов пролетариата и не являлись членами большевистской партии^{622}. В СССР основных сторонников социализма из числа западных интеллектуалов называли «друзьями Советского Союза» — наименование, унаследованное от «обществ дружбы» и Конгресса друзей 1927 года. Этот стандартный термин постоянно употреблялся в советской печати, в публикациях о зарубежных интеллектуалах, а также во время организованных массовых встреч с иностранцами, симпатизировавшими советскому строю. Подобно «попутчикам» Троцкого, почти все наиболее известные иностранные «друзья» являлись литературными деятелями, чем можно объяснить их очевидное влияние на общественное мнение своих стран, — подход, который сам по себе был связан с логоцентричностью сталинской идеологии и с парадигматическим характером литературы в культуре сталинской эпохи. Что особенно важно — этот дискурс дружбы, использовавшийся в прессе для описания восхищения советским строем за рубежом, весьма широко применялся и во внутренних партийно-государственных дискуссиях о видных иностранцах, особенно когда речь заходила о распределении ресурсов или организованном гостеприимстве^{623}.

Поддержка зарубежных «друзей» (в обмен на их преданность) одновременно становилась частью образа действий партии-государства и в отношении собственной советской интеллигенции, которая с течением времени материально все более щедро одаривалась властью. В рамках социально-экономической системы, в которой отношения «патрон — клиент» нередко облекались в личностные формы, аргументы в пользу предоставления иностранцам средств и поддержки со стороны советского руководства чаще всего увязывались с их «дружеским» статусом. В этом смысле такой статус предполагал распространение на иностранцев того отношения, которое советская власть проявляла к наиболее ценным фигурам из числа собственных подконтрольных интеллигентов.

Кроме того, имеется множество свидетельств того, что понятие «друзья Советского Союза» прочно усвоили и сами зарубежные интеллектуалы. Только слепые попутчики могли не заметить все большей формализации тех «правил игры», которые советское руководство устанавливало относительно дружбы с ними и которые все более настойчиво требовали публичной защиты и восхваления СССР. Конечно, при этом необходимо было допускать некоторые оговорки и определенную критику, поскольку в противном случае даже самые просоветские комментаторы начали бы испытывать дефицит доверия. Возможно, самым выдающимся европейским интеллектуалом, который последовательно защищал сталинизм в своих публичных выступлениях (и хранил молчание во время массовых репрессий), был Ромен Роллан. Этот хрупкий и благородный идеалист продемонстрировал полное понимание условий дружбы, пообещав советскому руководству хранить преданность и оказывать публичную поддержку в обмен на статус. В подобных случаях «дружба», по сути дела, представляла собой своего рода договорные отношения, которые отлично осознавались обеими сторонами.

Но что же попутчики надеялись получить от взаимоотношений подобного рода? Во-первых, как показывает исследование визитов выдающихся зарубежных «друзей» в Советский Союз, восхищение большевистскими теоретиками как «людьми дела» нередко было связано с иллюзорными надеждами многих великих попутчиков повлиять на ход советского эксперимента. Во-вторых, некоторую роль играли тесные личные отношения с советскими посредниками (партийными интеллигентами с существенным опытом международной деятельности — в данной главе мы обозначим их намеренно парадоксальным термином «сталинисты-западники»), которые обхаживали западных интеллектуалов, оказывали на них определенное давление и, наконец, нередко восхищались ими как титанами культуры. В-третьих, коммунизм являлся весьма гибким мифом, а культурная дипломатия при этом ловко манипулировала его многообразием, тем самым не требуя от сочувствующих западных интеллектуалов единогласной поддержки какой-либо одной черты; в то же время каждый из них связывал с советской системой свою собственную заветную надежду на лучший миропорядок. В-четвертых, идеи и убеждения, позволявшие поклонникам советского режима оправдывать одиозные черты сталинской системы, обретали смысл в контексте, который определялся конкретной, псевдоофициальной дружбой, налаженной во время визитов в СССР и поддерживавшейся личными отношениями.