Новые перспективы и новые опасности: Народный фронт

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Совокупность нескольких факторов сделала период 1934–1936 годов пиком межвоенного «паломничества» западных гостей в СССР и одновременно — эпохой наибольших успехов советской культурной дипломатии за границей. Первым из этих факторов стал, конечно, приход к власти Гитлера в 1933 году — пришествие нацизма в Германии поляризовало европейский политический мир, противопоставив друг другу левых и правых, имевших собственные, очень различные притязания на глобальное превосходство. Антифашистское движение, возглавляемое Советским Союзом, вовлекло многих ранее аполитичных западных интеллектуалов в состав организаций, объявлявших своей целью защиту цивилизации и прогресса от нацистского варварства. Из политики и идеологии Народного фронта в сложившейся ситуации советское государство сумело извлечь выгоду. Установка Коминтерна после 1934 года на продвижение союза коммунистов с социалистами и другими антифашистскими политическими партиями (что содействовало заключению в июне 1934 года союза между Французской коммунистической партией и социалистами во главе с Леоном Блюмом), недолго продержавшееся после 1936 года правительство Народного фронта во Франции и Frente Popular во Второй испанской республике — это лишь некоторые из ряда ключевых явлений, закрепивших успех СССР. В отличие от раздвоения в международной политике 1920-х, советская дипломатия и Коминтерн, теперь оба находившиеся под контролем Сталина, работали в 1930-х в режиме большего взаимодействия. После небывало близких дипломатических и культурных связей с веймарской Германией, внезапно оборвавшихся с приходом к власти нацистов, советская внешняя политика и культурная дипломатия развернулись в сторону Парижа и Лондона и стали более чем когда-либо ориентированными на Западную Европу. Приход к власти авторитарных правых режимов в странах Центральной и Восточной Европы создавал немалые препятствия советским культурным инициативам, и аналитики нередко отмечали в иностранных интеллектуалах и специалистах страх перед любыми связями с СССР. Например, в Австрии после гражданской войны 1934 года советское Общество дружбы было закрыто и у ВОКСа остались лишь ничтожные возможности для деятельности в этой стране{879}.

Обратной стороной медали являлась большая легитимность связей с СССР в тех странах, где внутренняя политика левого блока дополнялась внешнеполитическим союзом с Москвой. С 1933-го до 1934 года число клиентов «Интуриста» увеличилось на 93% — прямой результат дипломатического признания со стороны США и потепления отношений с Францией. Этап интенсивных визитов французских интеллектуалов и культурных деятелей в СССР был открыт заключением в мае 1935 года франко-советского договора о взаимопомощи, и уже в начале летнего сезона эксперты ВОКСа по Франции отметили «значительное оживление по линии приезда из лиц интеллектуальных профессий». Практически идентичный договор о взаимной помощи, заключенный с Чехословакией, также не замедлил дать плоды. Всего через две недели после его подписания ВОКС получил отчет из Праги: «Работа в области культурной связи стала развиваться быстрыми темпами». В дополнение к деятельности традиционно сочувствующих групп, мотивированных политическими убеждениями, свою роль сыграли также панславянская солидарность (которую советские наблюдатели окрестили «славянофильскими настроениями») и вызванное Великой депрессией желание работать в СССР. Впервые даже чехословацкие чиновники от культуры, круги, близкие к правительству, и социал-демократы стали доступны прямому советскому влиянию{880}. В 1935 году новые возможности представились также и в Великобритании, включая успешные визиты советских ученых и геополитически обусловленный рост интереса к СССР в политическом истеблишменте. Конгресс мира и дружбы с СССР, состоявшийся в Лондоне в декабре 1935 года и собравший полный спектр выдающихся попутчиков — от Веббов до главы местного общества дружбы Маргарет Ллевелин-Дэвис, много выиграл в результате визита в Москву консервативного министра иностранных дел Энтони Идена и от сопутствовавшей данному визиту надежды, что англо-советская дружба сможет предотвратить войну, — а все это вместе помогло привлечь внимание к советским внутренним достижениям. В 1935 году чиновник ВОКСа И. Амдур выспренне заявил, что это был год «значительного перелома»{881}.

Расцвет советской культурной дипломатии середины 1930-х годов основывался на восприимчивости к советским призывам, которая была характерна для новых групп потенциально сочувствующих западных деятелей, и на более гибких советских мерах по сближению с такими группами. Коалиционная политика Народного фронта легитимизировала вербовку за рубежом левых некоммунистического толка, но сама по себе тактика Народного фронта, начав применяться лишь в 1934 году, стала возможной, только когда в самом СССР после 1931–1932 годов утихли внутренняя фракционная борьба и идеологическая «кампанейщина». Другими словами, политика Коминтерна сама по себе отчасти стала результатом отказа от «великого перелома» во внутренней культурной политике СССР.

Ничто так наглядно не демонстрирует тесное взаимодействие между внутренней советской и внешней коммунистической культурной политикой, как литературное крыло Коминтерна — Международное объединение революционных писателей (МОРП), основанное в 1930 году. Выдающиеся литературные деятели Москвы, возглавлявшие МОРП (в основном политические эмигранты из Центральной Европы), прямо взяли за образец движение советских пролетарских писателей, а именно — Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП), одну из наиболее влиятельных культурных организаций эпохи «великого перелома», которая придала культурной атмосфере первой пятилетки дух воинствующей пролетаризации. МОРП бичевало иностранных сочувствующих некоммунистов точно так же, как «пролетаризаторы» из РАПП набрасывались на беспартийную интеллигенцию внутри Советского Союза; лидеры МОРП враждовали с коммунистом Анри Барбюсом из-за его попыток создать менее ортодоксальную коалицию. Ликвидация РАПП — ключевое событие на пути к отказу от догматизма «великого перелома» и к общей перемене в советской культуре 1931–1932 годов — совпала с притоком германских писателей-эмигрантов в МОРП, тем самым трансформировав это последнее в антифашистскую организацию на стыке культурной дипломатии и литературы{882}.

Водораздел в развитии советской культуры был обозначен Первым съездом Союза советских писателей — важнейшей культурной организации сталинской эпохи, объединившей враждующие фракции предыдущего периода и проложившей новый курс под общим для всех знаменем социалистического реализма. В то же время съезд 1934 года стал и международным событием. Вместе с 600 советскими писателями и деятелями из высшего руководства — делегатами съезда — в его работе участвовали 43 иностранца, представлявших цвет левых литературных друзей и сочувствующих, включая Луи Арагона, Иоганнеса Р. Бехера, Жан-Ришара Блока, Оскара Марию Графа и Андре Мальро. Их присутствие на съезде закрепило доминирование par excellence литераторов среди иностранных друзей{883}. Как показал Борис Фрезинский, в ходе именно этого мероприятия возник замысел больших писательских съездов в Европе при поддержке СССР. Идея повторить съезд советских писателей за рубежом была высказана, по ряду свидетельств, на встрече иностранных писателей с советскими лидерами и литераторами на даче Горького 24 августа 1934 года. На самом съезде Карл Радек, возможно выполняя пожелание Сталина, обратился с предложением о создании объединенного антифашистского фронта писателей к Мальро и Блоку, которые позже поделились этим планом с И. Эренбургом{884}. Съезды европейских писателей стали средоточием антифашистской культуры в эпоху Народного фронта.

Замыкая цепь указанных важных событий, открытую съездом ССП, Эренбург взял инициативу в свои руки и играл в дальнейшем важную роль в культурной политике Народного фронта. С точки зрения этого западника, нашедшего свое место в сталинской системе, даже смягчение политики МОРП после 1932 года было недостаточным, поскольку организация по-прежнему демонстрировала близорукую нетерпимость к сочувствующим западным интеллектуалам. Ключевой момент отношений Эренбурга со Сталиным настал в сентябре 1934 года — вслед за съездом писателей и заявлениями тем же летом генерального секретаря Коминтерна Георгия Димитрова, в которых одобрялись антифашистские альянсы между коммунистами и социалистами. На тайной встрече в Одессе Эренбург посоветовался со своим старым другом Бухариным, бывшим главой Коминтерна, остававшимся видной фигурой в научной и культурной сферах даже после того, как Сталин в 1928–1929 годах заклеймил его в качестве «правого уклониста». Бухарин помог Эренбургу в составлении подробного, выверенного обращения к Сталину о необходимости создания широкой коалиции европейских и американских писателей и, вероятно, сам отвез обращение в Москву. Это послание — первое в ряду тех, что Эренбург лично направил Сталину, — умело обыгрывало тему потенциала антифашизма в содействии «активной защите СССР». Основными объектами критики стали писатели-эмигранты — члены МОРП. Эренбург характеризовал МОРП как детище «нескольких венгерских, польских и немецких литераторов третьей величины», коснеющих в традиции РАПП. Он открыто называл их не только сектантами и писаками, но и людьми, которые — в отличие от него самого — «окончательно оторвались от жизни Запада». В результате они совершенно не заметили возникших после 1933 года возможностей сближения с ведущими западными интеллектуалами и продолжали нападки на них, отталкивая таких сочувствующих СССР деятелей, как Барбюс{885}.

Эренбург искусно объединил призыв к интернационализации тех перемен, которые уже произошли во внутренней советской культурной политике, с признанием возможностей, появившихся в связи с изменением политического ландшафта после захвата власти нацистами. В то же время Эренбург выступил против своих заклятых врагов — воинствующих леваков, от чьих нападок он отбивался уже более десяти лет. Он перечислил наиболее знаменитых писателей из тех, что были известны в переводах на русский язык, которые наверняка захотят «тотчас» последовать за СССР — Роллан, Жид, Мальро, Барбюс, Арагон, Фейхтвангер, Драйзер, Блок, Томас и Генрих Манны и Джон Дос Пассос. Это была игра на той слабости, которую советская культурная дипломатия питала к влиятельным фигурам; и это же было подражанием сталинской стратегии в политике: «Западноевропейская и американская интеллигенция прислушивается к “крупным именам”. Поэтому значение большой антифашистской организации, возглавляемой знаменитыми писателями, будет весьма велико»{886}.

Сталина подобные аргументы полностью убедили. Он дал соответствующие указания члену Политбюро Кагановичу, который в тот период часто курировал вопросы идеологии: «Прочтите письмо т. Эренбурга. Он прав. Надо ликвидировать традиции РАППа в МОРПе. Это необходимо… Это большое дело. Обратите на это внимание». Кагановичу поручалось осуществить план Эренбурга, и результатом стала самокритика внутри МОРП, отрекавшегося теперь от «элементов рапповщины», а в конце 1935 года и ликвидация самого объединения. Другими словами, инициатива Эренбурга — Бухарина в немалой степени помогла придать гибкость советской политике Народного фронта, которая вскоре докажет свою успешность{887}. Хотя Сталин предпочел работать над этим сам — во время встреч со своим биографом Барбюсом, а не с Эренбургом, более конкретным результатом инициативы стал Международный конгресс писателей в защиту культуры. Он проходил в Париже в июне 1935 года и собрал более 320 делегатов из 35 стран, до 3 тыс. зрителей ежедневно посещали его заседания. Таким образом, антифашистская культура обретала себя и вступала в свои права. Это был сложный синтез международных встреч и взаимоотношений, включавший фундаментальные понятия, которые по-разному интерпретировались в разных национальных и политических контекстах, при тщательно скрывавшейся, однако довольно очевидной для многих наблюдателей роли советской поддержки, а также советских интеллектуальных посредников. Сама идея писательского конгресса была прежде неизвестна во Франции, и образцом для ее воплощения послужил Первый съезд ССП в 1934 году{888}.

Ирония состояла в том, что МОРП заменило исчерпавшую себя рапповскую модель новой и главной моделью советской литературной организации — Союзом советских писателей, тем самым мостя широкую дорогу к собственному закрытию. Новое руководство МОРП накануне ликвидации данного объединения включало некоторых деятелей из ССП, таких как Сергей Третьяков, а также функционеров с опытом работы в ВОКСе — например, писателя Михаила Аплетина и критика Сергея Динамова. Приняв участие в деятельности преобразованного МОРП в 1934–1935 годах, эти чиновники от литературы и партийные интеллектуалы превратили в 1936 году ССП, и в особенности его Иностранную комиссию, в новую влиятельную организацию. Михаил Кольцов, предложивший членам Политбюро ликвидировать МОРП, взял это дело на себя и получил средства на покрытие расходов для приема от десяти до двенадцати иностранных писателей в год. Когда в 1936 году Кольцов собрал свою Иностранную комиссию ССП, за столом сидели разные люди, включая бывалых ветеранов с богатым международным опытом (Аплетина, Третьякова, Динамова) и советских поэтов и писателей с международной известностью — Бориса Пильняка и Бориса Пастернака{889}.

Начало в 1934 году эпохи Народного фронта совпало с назначением на должность руководителя ВОКСа Александра Яковлевича Аросева, который энергично стремился использовать новые возможности советской культурной дипломатии и тем самым укрепить позицию собственной организации. Сомнения Аросева и неустойчивость его положения уравновешивались сильными политическими амбициями Александра Яковлевича и его давним, еще с середины 1920-х, союзом со сталинским крылом партии. Он раз за разом обращался к Сталину за помощью в деле обновления ВОКСа, используя при любой возможности старую дружбу с Молотовым, Ежовым и другими приближенными вождя. На долю Аросева выпала отчаянная битва. ВОКС больше не критиковали за внимание только к интеллектуалам, но тем не менее Общество потеряло немалую долю своего престижа, накопленного с 1920-х годов, и работа в нем казалась новому руководителю явным служебным понижением по сравнению с дипломатической карьерой. Он жаждал получить новый дипломатический пост в Париже, однако именно эта неудовлетворенность сильнее подталкивала его к борьбе за успех в качестве председателя ВОКСа.

Мучимый сомнениями насчет отношений советской культуры с Западом, Аросев в середине 1930-х годов подал множество предложений, нацеленных на восстановление позиций ВОКСа, — повысить квалификацию кадров Общества, четко определить его место в иерархии учреждений (в 1936 году он предложил подчинить ВОКС Совнаркому) и создать при ЦК «авторитетную комиссию по вопросам культурных связей с заграницей». Аросев мечтал о том, что ВОКСу будут даны монопольные полномочия на управление международными культурными связями, подобно тому как в 1936 году была закреплена монополия «Интуриста» на иностранный туризм. Он выспренне писал Сталину, что получивший новые полномочия ВОКС сможет обеспечить «политическую проверку» всех потоков культурного импорта в СССР. Аросев указывал и на то, что статус ВОКСа настолько невысок, что его глава даже не может получить такие привилегии, как разрешение для строительства дачи в писательском поселке Переделкино{890}.

Аросев так и не убедил Сталина и других партийных руководителей в необходимости сделать ВОКС монополистом в сфере культурной дипломатии. Однако бурная деятельность Александра Яковлевича подготовила почву для того, чтобы руководимая им организация извлекла максимум преимуществ из возможностей, открывшихся в результате новой политики Народного фронта. Как и другие советские культурные организации, работавшие тогда на международной арене, наибольших успехов в привлечении иностранных интеллектуалов ВОКС достиг в 1935–1936 годах. Среди зарубежных интеллектуалов этого периода, «активно» сотрудничавших с ВОКСом в культурной сфере, были не только самые заметные попутчики-литераторы как, например, Роллан и Жан-Ришар Блок, но и архитекторы, художники, педагоги, ученые. Составленный в 1936 году список иностранцев — кандидатов в почетные гости отразил новые амбиции ВОКСа: в нем фигурировали влиятельнейший американский историк Чарльз Бирд (Beard) и киноактер Чарли Чаплин, чей фильм 1936 года «Новые времена» был назван «большим поворотом влево»{891}.[74]

Неиссякаемый поток предложений Аросева лично Сталину и в Политбюро дает также ключ к пониманию того, как и культурная, и политическая элиты усвоили обновленную повестку дня мировой культуры. Здесь сыграл свою роль растущий советский интерес к продвижению культуры как символа системного превосходства — культура «образцов» теперь должна была не рисовать светлое социалистическое будущее, а превратить Москву в главный маяк социалистической культуры для всего мира. Этот новый дух проявился в писаниях Аросева, несмотря на противоречие между его самоидентификацией старого большевика и его же отношением к Европе, где он провел много лет, — отношением, которое нередко граничило с преклонением. По его словам, ВОКС теперь не должен был, как ранее, просто демонстрировать иностранцам те или иные достижения советского «культурного строительства» — он должен был добиться того, чтобы широкие круги западноевропейской интеллигенции признали историческое превосходство созданной в СССР социалистической культуры. В 1935 году, пытаясь убедить Сталина передать под начало ВОКСа коммерчески успешный «Интурист», Аросев заявил, что эта конкурирующая организация своей меркантильностью и непрофессионализмом дискредитирует страну в целом, даже если достигает успехов, которые превращают СССР в «культурный центр мира»{892}. Комплекс превосходства находил отражение и в культурной дипломатии. Аросев вполне мог питать надежду на то, что программа, сформулированная в терминах культурного превосходства, могла бы создать условия для выгодных Советскому Союзу отношений с западноевропейской культурой левого толка, которой он восхищался.

Хотя культурное взаимодействие и путешествия интеллектуалов между США и СССР активизировались после дипломатического признания Советского Союза американским правительством в 1933 году, заслуживает внимания то, что, какой бы важной альтернативой Европе в качестве второго варианта передовой модерности Америка ни была, она по-прежнему отсутствовала в рассуждениях на эту тему как самого Аросева, так и других советских интеллектуалов, работавших в сфере культурной дипломатии. Наиболее влиятельным советским текстом о Соединенных Штатах того периода была «Одноэтажная Америка» Ильфа и Петрова — насыщенный, сложный и зачастую сочувственный очерк двух сатириков об их поездке по Америке в 1935 году. Но даже у них список восхваляемых характерных черт страны и народа открывался производительностью труда, тогда как американская культура изображалась как откровенно ребяческая. Ильф и Петров писали, что в характере американцев наблюдается множество раздражающе детских и даже примитивных черт, но самая замечательная детская черта — любопытство — у американцев почти отсутствует. Даже в полном восторгов письме наркома пищевой промышленности и торговли А.И. Микояна (побывавшего в 1936 году с трехмесячным визитом в США и посетившего, в частности, завод Форда) — а более проамерикански никто из тогдашних советских политиков не высказывался — содержались почти ритуальные ссылки на отсутствие «культурности» у американских экспертов: «Они многого не знают, люди ограниченные, но свое дело, узкую свою специальность знают прекрасно». Микояна не смущало, что делился он этими впечатлениями, пожалуй, с наименее образованным членом советского руководства — Кагановичем. Со своей стороны, Аросев в отчете наверх о работе ВОКСа в США за 1934 год прибегнул к метафоре, удивительно похожей на использованную Ильфом и Петровым. Он ссылался на комплекс неполноценности не вышедшей из отрочества американской культуры, которая постоянно смотрит на Европу, поскольку ей «не хватает своих культурных традиций и навыков». Из всех европейских культур именно «наша социалистическая культура» (ее принадлежность к европейским не вызывала у Аросева сомнений) может прийти «на помощь» Соединенным Штатам{893}.

Наиболее показателен тот факт, что Аросеву совсем не надо было детально аргументировать такие притязания на международную культурно-политическую гегемонию. Он вводил их в свои предложения почти мимоходом — политически выгодная декларация, не требовавшая специальных пояснений. По-видимому, уже тогда эту исходную посылку разделяли как партийные интеллектуалы, работавшие в культурной дипломатии, так и партийное руководство.

По сути, эти гегемонистские амбиции подразумевали некоторую степень прямого взаимодействия с Западом и тем самым продолжали оптимистическую традицию отношений с внешним миром. Однако в середине 1930-х годов, на самом пике советского международного успеха, давняя обратная тенденция — взгляд на иностранцев как на нечто пагубное, опасное — стала набирать силу. Мощнейшим актором, старавшимся сократить международные контакты из-за угрозы государственной безопасности, оставался НКВД. Начиная с 1935 года Н. Ежов, который через два года станет главным исполнителем Большого террора, строил козни против тогдашнего главы НКВД Ягоды, став фактически высшим надзорным над «органами». Ежов заменил и Кагановича (до того времени второго после Сталина деятеля в руководстве) в ряде комиссий Политбюро и получил контроль над организацией основных политических кампаний. С самого начала Ежов основывал свое восхождение на разоблачениях недостатка «бдительности» и борьбе против «иностранного шпионажа». С начала 1935 года он лично курировал кампанию против «зарубежных влияний», жертвами которой стали жившие в СССР политические эмигранты, в особенности ученые и интеллектуалы. В середине 1935 года Ежов вошел с состав высшего руководства, получив полномочия для осуществления партийного контроля над НКВД, и следующие полтора года надзирал за процессом партийных чисток, пока лично не возглавил проведение всех основных операций НКВД в период Большого террора{894}.

Кампания по усилению бдительности, возглавленная Ежовым, проводилась в широком контексте политики, призванной сократить число иностранцев на территории СССР. Это были такие меры, как ликвидация отдельной системы снабжения иностранцев (Инснаба), еще большее ограничение свободы передвижения по стране, дальнейшая изоляция иностранной печати, торговли и дипломатических представительств, а также понуждение иностранцев, постоянно проживавших в стране, к принятию советского гражданства. Тогда же был закрыт целый ряд «интернациональных» академических и литературных учреждений, обучавших иностранных коммунистов или левых либо дававших им работу, в том числе (в 1936 году) Коммунистическая академия и (в том же году) Коммунистический университет национальных меньшинств Запада им. Ю.Ю. Мархлевского. Эта кампания аукнулась и «Интуристу», который уже в 1935-м столкнулся с ограничениями на выдачу виз иностранцам и подвергся чистке от «чуждых элементов»{895}.

Одновременно с тем, как интернационалистский пыл, охвативший сторонников республиканцев в гражданской войне в Испании, достиг в СССР пика, начались партийные кампании по реабилитации некоторых дореволюционных исторических деятелей, имевшие русский националистический подтекст. Получая в 1935–1936 годах столь противоречивые сигналы, даже сообразительные советские функционеры с трудом различали направление партийного курса{896}. В середине 1930-х годов двойственное восприятие иностранцев проявилось с новой силой и в советской культурной продукции как таковой, ведя, согласно недавним исследованиям советского кинематографа, к тиражированию двух диаметрально противоположных образов. С одной стороны, это была фигура сочувствующего иностранного гостя, просвещенного и готового к обращению, — кульминации данная линия достигла в фильме Григория Александрова «Цирк» (1936). С другой стороны, в 1930-х заметно участились изображения иностранцев в качестве злодеев и тайных агентов иностранных разведок. Бдительность против шпионов стала постоянной темой не только в массовой культуре, но и в культурной дипломатии. Уже в марте 1935 года Аросев (не столь важно, верил он сам в свои слова или нет) упоминал в письме к Сталину о возросшей вероятности проникновения в СССР иностранных шпионов под «дружественной маской»; у Александра Яковлевича это был лишний довод в пользу привлечения в ВОКС более квалифицированных кадров{897}.

Аросев остро нуждался в сильных покровителях, но оказался заложником ситуации, когда принятие решений по международным инициативам становилось все более централизованным, сосредотачиваясь в ЦК и НКВД. Возродилась волокита — добиться одобрительной резолюции высокопоставленного чиновника вновь стало очень трудно. В 1936 году даже на заурядные мероприятия ВОКСа, такие как лекции английского историка искусств, чей приезд был уже одобрен НКИД, требовалась специальная санкция ЦК. Пока «известный и весьма влиятельный английский экономист» Джон Мейнард Кейнс, рекомендованный ВОКСу советским послом в Великобритании Иваном Майским, готовился к выступлению в Москве в августе 1936 года, Аросеву нужно было получить разрешение ЦК даже на то, чтобы дать аудитории указание обходиться с лектором вежливо, как бы в «лайковых перчатках», и не вступать в резкую полемику, когда дело дойдет до вопросов{898}.

Кампанию против иностранных влияний, начатую Ежовым в 1935 году, сцепило с культурной политикой 1936–1938 годов стремительное возвышение одного из лидеров кампании против формализма — Платона Керженцева. Как и Аросев, он был старым большевиком, интеллигентом космополитической ориентации, с дипломатическим опытом. Однако если Аросев был сталинистом-западником, желавшим соединить советскую культуру с европейской, то Керженцев недвусмысленно связывал себя с отстаиваемыми НКВД интересами безопасности на культурном фронте. Он стал главным разработчиком антиформалистской кампании, начавшейся с сенсационной критики оперы Дмитрия Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» в его, Керженцева, анонимной статье, опубликованной в «Правде» 28 января 1936 года под заголовком «Сумбур вместо музыки»{899}. Тем самым он способствовал повороту к воинствующей тенденции на культурном фронте, оттолкнувшему западных интеллектуалов, которые ранее проявляли интерес к советскому авангарду. Возвышение Керженцева, будучи отчасти следствием кампании против формализма, наносило удар по Отделу культурно-просветительской работы ЦК ВКП(б) в интересах возглавлявшегося этим чиновником Всесоюзного комитета по делам искусств при СНК. Влияние же Комитета росло потому, что Керженцев играл первенствующую роль в сфере, важной для культа Сталина, а именно — руководил унификацией кинематографических и сценических образов вождя. Как показал Л. Максименков, союз Керженцева с органами госбезопасности привел его к ряду тактических ошибок, стоивших ему в конце концов карьеры. Например, он нередко выступал против заграничных поездок деятелей культуры. Однажды он пытался наложить вето на участие советской труппы в балете на тему Парижской коммуны — представлении, важном для советской культурной дипломатии именно в эпоху Народного фронта. Сталин, однако, не поддержал его{900}.

В это время Аросев попал под перекрестный огонь как раз в связи с вопросом о поддержке ВОКСом заграничных поездок и культурных обменов. Керженцев утверждал, что Аросев раздавал безответственные обещания деятелям искусств насчет советского участия в европейских выставках, не согласовывая своих обещаний предварительно с ним, Керженцевым — новым брокером политического влияния. Обороняясь, Аросев столь же запальчиво говорил об успехах ВОКСа на международных выставках, не признавая за керженцевским Комитетом по делам искусств права вмешиваться в эти вопросы{901}. Как можно заключить из данного эпизода, Керженцев использовал разногласия вокруг международных культурных контактов для усиления собственной роли в репрессивных мерах, порожденных «сталинской культурной революцией»[75].

В первой половине 1936 года преследования членов партийной оппозиции резко усилились, а в августе разразился первый показательный политический процесс. В этих условиях и при прочной идеологической связке врагов внутренних с внешними положение тех, кто работал в сфере международных дел, стало особенно уязвимым. Контроль ЦК над ВОКСом ужесточился. В мае 1936 года Аросев, отвечая на запрос об иностранцах, «враждебных СССР», послал Ежову списки всех зарубежных гостей, приглашенных ВОКСом в предыдущем году. В отдельном письме Аросев взывал к своему боевому товарищу по Гражданской войне лично: «Вся обстановка, как и прямые партийные директивы, связанные с усилением бдительности в наших культсвязях с заграницей, как Вам известно, требуют от меня самого точного согласования почти каждого мероприятия ВОКСа с ЦК, Наркоминделом, НКВД и другими организациями». И добавлял: «Именно от Вас исходил ряд указаний мне, связанных с усилением бдительности, для предупреждения попыток использования ВОКСа враждебными элементами»{902}.

Задолго до начала массовых репрессий Аросев почувствовал на себе стягивающуюся петлю «недоверия». В политические дела вмешались и личные обстоятельства: в середине 1930-х годов вторая жена Аросева Гертруда Рудольфовна Фройнд стала для него источником проблем. Аросев женился на этой чехословацкой балерине еврейского происхождения, бывшей на двадцать лет моложе его, когда работал в Праге. Она приняла советское гражданство, но продолжала в середине 1930-х часто ездить в Прагу, к матери. Аросев заметил, что его связь с «иностранкой» рождает подозрения. Ксенофобская реакция на его брак с Фройнд еще больше усилила тревогу Александра Яковлевича за собственное положение в партии. В декабре 1935 года он писал Ежову из Парижа, прося разрешить Гертруде с их маленьким сыном выехать за границу для встречи с ним. В разрешении было отказано. В апреле 1936 года также последовал отказ на очередную просьбу, и Аросев написал уже лично Сталину — как высшему арбитру, носителю «единственной справедливости», умоляя смыть с него, Аросева, «незаслуженное пятно». По словам дочери Аросева, Ольги Александровны, подозрения относительно Гертруды вызвала в партийных кругах разница в возрасте между супругами — мол, неужели она перебралась в Москву из-за любви к толстоватому интеллигенту?{903}

4 августа 1936 года, за две недели до открытия показательного процесса по делу «троцкистско-зиновьевского центра», прошение Аросева о выезде Гертруды за границу было снова отклонено без объяснения причин. Аросев обратился к «моему вождю и учителю» Сталину с мольбой избавить его от «большой внутренней депрессии». Он писал, что его жена — «глубоко наш человек, беспартийная большевичка, но так как она иностранка, то в отношении ее легче допустить что-нибудь нехорошее». Труднее всего ему было перенести то, что он не получил никакого ответа на свои прошения. «Какая же жизнь от этого может сложиться на работе и в семье?» — вопрошал он. Аросев заканчивал свою жалобу примечательной фразой, которая даже с некоторым вызовом утверждала именно то, в чем он сам так часто сомневался, а именно — советское превосходство над Западом:

Когда некоторые товарищи говорят, что вот, дескать, жена часто ездит за границу…, то тут… отзвук того раболепия перед заграницей, против которого мы боремся. Почему, в самом деле, не говорят тоном упрека: ах, дескать, как вы часто в Калугу ездите! На самом же деле мы, наша страна, и выше, и лучше, и чище, и пускай европейцы и американцы между собою развивают зависть по поводу того, что кто-то поехал в СССР{904}.

Случай Аросева был лишь одним из проявлений возраставшего в Советском Союзе в середине 1930-х годов страха иностранного влияния, что, по иронии истории, совпало с апогеем советского успеха на международной арене. Ключевым компонентом мер, принятых для повышения «бдительности», стала кампания секретности, которая быстро привела к трудностям в повседневном управлении[76]. НКВД имел прямое отношение к проведенной в 1935–1936 годах всесоюзным цензурным ведомством — Главлитом — кампании чистки фондов иностранной литературы, и тогда же вводились запреты на отечественную литературу, связанную с партийными оппозиционерами, вследствие чего представления о внутренних и внешних врагах еще больше сливались[77]. Вместе с кампанией против иностранных влияний, начатой Ежовым в 1935 году, это породило серию мероприятий, которые изменили атмосферу в ВОКСе. Так, в июле 1935 года Аросев обвинил своих подчиненных в нарушении основных принципов «бдительности» и издал инструкцию насчет разговоров с иностранцами и в их присутствии{905}.

Страх перед иностранцами создавал все более сложные проблемы для ВОКСа еще и потому, что последний ведал расширявшимся книгообменом, использовал иностранные издания и вел обширную переписку с заграницей. Книгообмен ВОКСа, налаженный еще Каменевой, продолжал оставаться одной из крупнейших функций организации: в 1934 году при посредстве Общества в страну было ввезено 163 тыс. экземпляров печатных изданий из 84 стран мира (в основном периодика и научная литература), и затем эту печатную продукцию распределили по более чем 1500 советским учреждениям{906}. В 1935 году Главлит вплотную занялся ужесточением правил ввоза в СССР литературы на иностранных языках. Цензоры обнаружили, что запрещенную литературу по неучтенным каналам получали Союз писателей, Музей истории религии и атеизма и Центральная медицинская библиотека. Кроме того, в библиотеке самого ВОКСа также нашлась литература, подлежавшая помещению в «спецхран»{907}. В марте 1935 года давление Главлита привело к задержкам доставки иностранных газет референтам ВОКСа на двадцать — тридцать дней{908}.

Переписка между Секретной частью ВОКСа и сотрудником НКВД Ефимом Евдокимовым о вмешательстве Главлита позволяет предположить наличие прямой связи между усилением бдительности цензуры и органами безопасности, причем оба ведомства традиционно являлись сторонниками «жесткой линии»{909}. В апреле 1936 года НКВД получил доклад о возможности передачи секретных сообщений посредством обычных писем от зарубежных ученых и деятелей искусств{910}. Всю переписку с иностранцами стали изучать, включая письма от множества интеллектуалов и культурных деятелей, увидевших в советском социализме противовес сжигавшим книги фашистам. Действительно, паролем для антифашистского культурного движения тех лет была знаменитая строка из Гейне об испанской инквизиции: «Там, где сжигают книги, будут сжигать людей»{911}. Просоветские интеллектуалы плохо представляли себе, что на пике успехов Народного фронта ратоборствующие с фашизмом Советы сами начали жечь книги, написанные не кем иным, как иностранными симпатизантами СССР.

Нацистские сожжения книг являлись публичными ритуалами; советские сожжения были тайными демонстрациями партийной непогрешимости — книги украдкой сваливали в кузова грузовиков и отправляли на уничтожение. Московский завод «Клейтук» упоминается в документах как место, где уничтожалась литература из ВОКСа. Среди англоязычных изданий, отправленных туда в марте 1936 года, значатся подборки номеров газет «Left Review», «The Nation», «The New Republic», «The Statesman and Nation», «The New York Times Book Review», «The Harvard Lampoon» и даже советские издания для зарубежной аудитории, такие как «Soviet Russia Today». В апреле того же года были уничтожены еще три доставленные грузовиками партии литературы из ВОКСа. Одновременно все больше и больше ограничивался доступ аналитиков к иностранным изданиям. В 1936 году количество материалов, полученных и обработанных Секретной частью ВОКСа, увеличилось на 50% (вместо ожидавшихся 30%) от уровня 1934–1935 годов. Загруженность Секретной части так возросла, что пришлось ходатайствовать о повышении зарплаты ее сотрудникам, и копия соответствующего прошения была направлена в НКВД. Краткая пометка на одном из представленных при этом списков гласит, что от иностранных изданий лучше всего избавляться «путем сожжения»{912}.[78] Отправки в спецхран и прочих ограничений уже было недостаточно. Пользуясь своего рода «сталинской экстерриториальностью», сотрудники советского посольства в Лондоне также сжигали материалы об осужденных оппозиционерах из библиотеки считавшегося независимым культурного общества дружбы, а иностранные газеты и журналы, поступавшие в ВОКС, продолжали сжигаться в течение всего рокового 1937 года{913}. Как и предсказывал Гейне, через год после того, как большевики начали сжигать иностранные книги, пришло время для массового уничтожения людей.