Диаграммы напоказ
Ничто так ясно не демонстрировало тесную зависимость планов советского участия в культурных событиях за границей от подробной калькуляции политических выгод, как экспонировавшиеся за рубежом выставки, а также музыкальные, театральные и иные художественные турне. Поскольку подобные мероприятия требовали более строгого планирования и более значительных валютных затрат, чем другие формы путешествий, они породили определенные стратегии, касавшиеся их содержания и результатов. Внутри советской системы утилитарное политическое оправдание было основным аргументом, даже если к нему вели искусственные умозаключения. Когда вопрос о советском участии в международной Музыкальной выставке во Франкфурте был в 1927 году передан Молотову для принятия окончательного решения, в пояснительной записке отмечалось, что город проведения выставки расположен недалеко от зоны, ранее оккупировавшейся войсками Антанты. Отсюда следовало, что демонстрация мирной советской культурной деятельности могла бы стать «ярким противопоставлением формам влияния Антанты». На всю операцию требовалось лишь 14 тыс. рублей. Для многих мероприятий государственно-экономические и внешнеполитические цели служили не более чем средством оправдать их проведение, но в случае событий, потенциально способных привлечь значительную аудиторию (таких, как всевозможные выставки), политическая выгода рекламирования достижений советского социализма была очевидной. Когда народный комиссар внешней торговли Леонид Красин и Каменева защищали в Политбюро ЦК необходимость потратить значительную сумму — 500 тыс. рублей — на советский павильон на Всемирной выставке в Филадельфии в 1926 году, это аргументировалось тем, что такие затраты «достойны “великой державы”», а также будут придавать «исключительное значение развитию наших экономических отношений с США». Противодействие «белой эмиграции» — основная тема дискуссий начала 1920-х годов — было по-прежнему актуальным даже в 1936 году, когда председатель ВОКСа Аросев требовал разрешить участие советской стороны в постановке «Евгения Онегина» в пражском Национальном театре с целью предотвратить участие в ней эмигрантов{609}.
Организаторы и участники выставок сталкивались с дилеммой: необходимостью нахождения баланса между экспозиционной эффектностью и присутствием не только дидактических текстов, но и часто обширной скучной статистики. Для павильона советских периодических изданий в Кёльне в 1928 году ВОКС предоставил материалы, а Эль Лисицкий возглавил команду из 60 художников, занимавшихся дизайном и оформлением выставки. Достигнутый ими результат, весьма впечатливший Горького, был усилен решением подчинить текст визуальным компонентам{610}. Тем не менее даже советский павильон на Всемирной выставке в Париже 1937 года, щедро финансированный и наполненный «живым единством» архитектурного дизайна Бориса Иофана и скульптур Веры Мухиной, был отмечен тем же дидактическим порывом — подавить посетителя текстами, фактами и цифрами, которые преобладали на гораздо более стандартных, малобюджетных выставках, традиционно посылавшихся за рубеж. Советский посол в Лондоне Иван Майский записал в своем дневнике после посещения павильона СССР на парижской выставке: «Слишком много диаграмм, таблиц и фотографий и слишком мало ярких, убедительных экспонатов»{611}.
Международные выставки и конкурсы, включавшие архитектурные компоненты и тем самым предполагавшие существенные затраты, были редкостью сравнительно с небольшими советскими выставками 1920-х годов, которые ВОКС и другие организации помогали организовывать специально для экспортных презентаций за границей. Такие небольшие выставки называли портативными, они представляли собой недорогое сочетание объектов, изображений и текстов или являлись экспозициями со специфическими культурно-политическими акцентами, подчеркивавшими комбинацию особых артефактов и характерных черт Советского Союза. Плакаты, модели, предметы декоративно-прикладного искусства нередко сочетались с тем или иным монтажом печатного текста, фотографиями, статистическими данными и диаграммами. На этих портативных выставках, которые ВОКС регулярно засылал в общества дружбы, экспонаты охватывали широкую гамму — от фарфора, текстиля, палехских шкатулок и красиво изданных книг до театральных афиш, детских рисунков и произведений искусства всевозможных видов. Однако часто их было слишком мало и они подавлялись текстом. В конце концов, тексты были дешевы и могли легко заменяться новыми — соответствующими очередной актуальной идеологической кампании. Двойное требование получения политической и финансовой санкции имело печальные для самой подготовки таких выставок последствия. Например, широкомасштабное празднование десятой годовщины Октябрьской революции было отмечено повсеместной массовой организацией выставок на четырех иностранных языках с преобладанием диаграмм, плакатов и фотографий. Все это готовилось в штурмовой спешке, так как решение о финансировании было принято ЦК партии всего за два месяца до начала работы выставки. Иерархичность существовавшей системы политического и финансового контроля над международными мероприятиями приводила к тому, что спешные приготовления и пропущенные сроки окончания подготовки становились нормой, а вовсе не исключением. Как и в других сферах, нередко серьезно мешала подготовке необходимость пройти через несколько уровней политического одобрения, которые в 1930-х годах стали даже более четко очерченными и многочисленными. В 1920-х годах выставки основывались на стандартной формуле противопоставления советского сегодня — «тяжелому наследию царской России», выражаясь словами из одного выставочного проспекта для слепых, в котором расхваливались преимущества быть слепым в СССР. Отход от подобной ортодоксальной позиции случился в 1936–1937 годах, когда в связи со столетней годовщиной смерти Пушкина русские и советские достижения были представлены вместе{612}.
Крен в сторону поучительных текстов в противовес экспонированию объектов позволял экономить деньги и гораздо легче поддавался организации, но также представлял собой слишком агрессивную попытку влиять на посетителей выставки. Судя по отчетам, результат мог быть буквально отупляющим, но даже это не исключало возможности диаметрально противоположной желаемому реакции посетителей. Уполномоченная ВОКСа в Лондоне В. Половцева в 1925 году с очевидной гордостью отчитывалась об успехе выставки советского плаката, проходившей в Британском обществе культурных связей: «Непосредственно перед входом, на ярко-синем фоне, оттеняющем красные цвета наших символов…». Она описывала плакаты, посвященные Ленину, кооперативам, труду и здоровью; однако во враждебной рецензии на это мероприятие, опубликованной в «Вестминстерской газете» («Westminster Gazette») и посланной в Москву вместе с другими вырезками, особо отмечались «умилительные» плакаты о необходимости соблюдать чистоту, подтверждавшие только то, что русские «часто не подозревают об элементарных правилах гигиены»{613}. В 1928 году советский дипломат, направленный в США, написал аргументированные критические отзывы о не менее чем тридцати выставках, отправленных ВОКСом в США для привлечения внимания к достижениям Страны Советов в различных сферах промышленности, науки и искусства. Каталог жалоб и претензий со стороны этого дипломата был обширным: предметы, отобранные для выставок, зачастую не являлись лучшими экземплярами, доступными в СССР, они были эклектично подобраны и вообще оставались на втором плане по сравнению с диаграммами, статистическими данными, картами и другими печатными материалами. Тексты в США, как и в Европе, оказывались подпорчены плохими переводами на английский язык; коробки и ящики с надписями «Осторожно!» только на русском языке, без перевода, прибывали с разломанным содержимым. Всевозможные достижения назойливо восхвалялись в текстах, но не демонстрировались посредством экспонатов, причем даже советские книжные издания высшего качества и другая советская культурная продукция, способная конкурировать с лучшими западными образцами, были представлены в минимальном количестве. «Пожалуйста, товарищи, не сердитесь на меня за мою оценку присланных вами экспонатов», — оправдываясь, писал этот дипломатический работник в ВОКС вдогонку своей критике{614}.
Наиболее амбициозные прогнозы успешного влияния на публику приберегались для крупных международных событий, поскольку впечатляющие результаты были непременным условием достижения одобрения партийного руководства. В случае с фашистской Италией крупнейшие международные выставки-конкурсы, например в Венеции и Монце (пригород Милана) в 1930 году, преподносились как еще более важные, потому что, как заверял сотрудника ОГПУ А.И. Угарова председатель ВОКСа Петров, они являлись единственной возможностью для ВОКСа организовать демонстрацию достижений в этой стране. Ясно выраженные политические темы пронизывали выставки культурных достижений в четырех залах Монцы, позже отправившиеся в Амстердам, включая экспозиции, посвященные пятилетнему плану и коллективизации, культурной жизни в СССР, кино и обладателя гран-при — выставку книжной графики советских художников. Советские организаторы были настроены более чем оптимистично относительно отклика аудитории. Хорошим примером этого может служить 17-я выставка изобразительных искусств в Венеции, посвященная искусству СССР, для которой Петров запрашивал из Третьяковской галереи десять полотен высокого качества, чтобы продемонстрировать современную советскую «действительность». Петров выражал уверенность, что запланированное послание будет воспринято, поскольку на всех подобных мероприятиях, на которых дозволялось присутствовать советским представителям, существовала особенно отчетливая возможность непосредственно донести смысл до публики, тем самым обеспечив, как он выразился, правильный политический и культурно-просветительский эффект. В данном случае единственной подходящей фигурой для представительства на выставке был беспартийный, но пользовавшийся доверием и хорошо знавший итальянский язык историк искусств Виктор Лазарев. Петров подтверждал, что советское участие в выставках и командировка Лазарева были полностью поддержаны ответственными за данное направление руководителями партии, поскольку наверху считали, что данное событие имеет «большое политическое значение»{615}.
Однако даже этот неосторожный оптимизм не мог сделать политические цели, которые ставились при подготовке экспозиций за рубежом, более ясными. Хотя одобрение выставок в Италии в 1930 году высшим партийным руководством и облегчалось потеплением итало-советских отношений, организаторы данных мероприятий продолжали делать весьма обтекаемые, а то и просто противоречивые заявления об ожидаемом их воздействии на итальянского зрителя. В одном случае Петров предрекал, что прогулка по советским залам выставки даст не что иное, как иммунизацию итальянской общественности от «многих атак фашистов» на Советский Союз. И в то же время в документе, исходившем от верхов ВОКСа и содержавшем очередной план, как будто в его оправдание отмечался «несомненный интерес» части фашистских лидеров к советской системе, «несмотря на глубокое и непримиримое противоречие [фашизма] пролетарской диктатуре». Более того, уполномоченный ВОКСа в Италии утверждал, что не менее половины итальянского интеллектуального мира настроено антифашистски, и это дало основание Петрову по другому поводу предсказать, что советское государство может помочь воспламениться огню несогласия{616}. Другими словами, одни и те же выставки должны были одновременно и соблазнить фашистских идеологов, увлеченных Советским Союзом, и стимулировать интеллектуальную оппозицию фашизму, и убедить итальянскую публику отвергнуть фашистскую критику коммунизма. Во всех этих случаях детальная разработка того, как именно данная презентация будет воздействовать на столь различные иностранные аудитории, полностью отсутствовала.
В ходе советских совещаний по рассмотрению необходимости проведения и планированию выставок никогда не допускалось мысли о том, что послания, адресованные иностранной аудитории, могут привести к результатам, обратным ожиданиям пропагандистов. Среди обзоров, переведенных на русский язык и присланных в Москву, было и изложение благоприятной и даже сентиментальной публикации в газете «Il Popolo di Roma». Сомнительно, что данная статья призвана была послужить политико-дипломатическим посланием советским вождям, поскольку она выражала радостное удивление неожиданно обнаруженным огромным влиянием «нашей» фашистской иконографии на советскую систему. Сходство становилось очевидным при взгляде на снимки марширующих рядов юношей и девушек с поднятыми руками, Ленина посреди огромной толпы (точно как «наш дуче») и, конечно же, на фотопортреты вождей партии, абсолютно аналогичные фашистским во всем, кроме красного цвета и серпа с молотом на заднем плане. Статья заключала: «Можно только удивляться мудрости, с которой идеалы и практическая деятельность Красной Республики демонстрировались на выставке»{617}.
Как в политических результатах выставок, так и в отсылаемых за границу печатных материалах отразились пропитанные конспирологией стратегии, дополнительно усугубленные культурным непониманием, отрывочными знаниями особенностей национального контекста и бюрократической некомпетентностью, достигшей новых высот на пике «великого перелома». Результатом овладения тонким конспирологическим инструментализмом (способ судить обо всем сквозь призму про- или антисоветского анализа, напоминающего сведение бухгалтерского баланса) оказались «достижения», отмеченные чрезвычайной близорукостью при анализе западного общественного мнения и попытках влияния на него.
4 февраля 1931 года Сталин обратился с известной и часто цитируемой речью к директорам промышленных предприятий. Среди прочего вождь заявил:
История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость… Били все — за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную… Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут{618}.
С одной стороны, в речи генерального секретаря внешний мир приобретал облик вечного врага, только и ждущего удобного момента, чтобы наброситься на слабую Россию и, соответственно, на Советский Союз. С другой стороны, Сталин ясно дал понять, что пока еще нет ни одной сферы, в которой советская страна не отставала бы от Запада. Это заявление значительно отличалось от новой идеологии бесспорного советского превосходства, возобладавшей позже, в 1930-е годы. И тем не менее они были связаны между собой: общая стратегия Сталина — подчеркивать сильные стороны и утаивать слабости — прежде всего и главным образом должна была адресоваться вовне, враждебному капиталистическому миру, но ее трудно было отделить и от внутренней идеологии и культуры{619}.
«Великий перелом», как наиболее агрессивный этап масштабной советской культурной революции, был, таким образом, во многих отношениях усилением более ранних этапов, вроде бы уже пройденных в 1920-е годы, и мостом к последующим вехам 1930-х. Поскольку в определенном смысле это был «переходный», промежуточный период, в его рамках так и не произошло окончательного перехода от антибуржуазного, антикапиталистического «иконоборчества» к единому антизападному и направленному против всего иностранного движению. Более основательное официальное советское антизападничество развилось много позже, в послевоенный период ждановщины и кампании по борьбе с космополитизмом в позднесталинские годы, наступившие уже после высшей точки западного энтузиазма по поводу советского эксперимента{620}.
Новая непоколебимая решимость эпохи «великого перелома» — догнать «ведущие страны» Запада и отречься от них, при этом парадоксально сохраняя уважение к тому, что те могут предложить советскому социализму, — сделала данный период во многом исключительным в отношениях советского государства с остальным миром. Столь же противоречивым и не менее исключительным стал этот период и в истории советской культурной дипломатии. Метод пропагандистских кампаний достиг апогея, а эпоха «Интуриста» отметила новое обретение интереса к визитам иностранцев как к важному источнику твердой валюты. Внутреннее брожение и мощное политическое и идеологическое давление постоянно вмешивались в эффективность внешних операций; то, что позже было осуждено как сектантство, немало навредило по крайней мере некоторым успехам советского режима за границей, достигнутым за годы первой пятилетки и Великой депрессии. Когда в 1932–1934 годах сектантские подходы удалось частично преодолеть, все было подготовлено для более гибких и эффективных методов работы в эпоху Народного фронта, т.е. в период максимальных успехов советской культурной дипломатии. Хотя позже ситуация менялась, необходимость утилитарного подхода, которую «великий перелом» разными способами выдвинул на первый план, оставила печать на всей последующей эволюции советской культурной дипломатии.