Конгресс друзей
На всем протяжении 1920-х годов советская система приема иностранных туристов развивалась во взаимодействии с самой практикой работы с растущим числом визитеров, и десятая годовщина Октябрьской революции, отмечавшаяся в 1927 году, стала важнейшей вехой в этом процессе. Исключительный масштаб празднования, включавшего прием тысячи иностранных делегатов и Всемирный конгресс друзей, стал проверкой методов культпоказа и спровоцировал в советском руководстве интенсивные размышления о том, какие из них работают, а какие — нет.
Агитпроп Коминтерна и Вилли Мюнценберг, ВОКС и Комиссия по внешним сношениям профсоюзов (ВЦСПС) являлись основными ответственными за массовый прием иностранцев в 1927 году. Согласно стандартной стратегии, коммунисты в определенной пропорции вводились в состав делегаций для руководства ими и для подготовки нужных резолюций, но большинство гостей были сочувствующими, чьи симпатии призван был укрепить именно опыт поездки в СССР. Так, даже Агитпроп позже критиковал включение пятнадцати писателей-коммунистов в состав делегации Международного объединения революционных писателей, состоявшей из 22 человек, как грубейший промах. И наоборот, в случае с одним французским интеллектуалом-анархистом, который прибыл в СССР будто бы пропитанный антисоветскими предубеждениями, а уезжал с верой в то, что Красная армия защищает рабочих всего мира, Агитпроп трубил об успехе{381}.
Созывая конгресс, организаторы надеялись использовать этот удобный случай для привлечения новых зарубежных союзников, и он действительно стал одной из высших точек в советской оптимистической стратегии вовлеченности, открытости миру. Типы иностранцев, принимавших участие в этом событии, могут многое рассказать о приоритетах и стратегиях, которые на него влияли. Целых 500 делегатов являлись иностранными трудящимися, приглашенными по профсоюзной линии: 100 мест отводилось «крестьянам», 50 — кооператорам, 100 — делегатам «восточных» стран, 200 — европейцам, приглашенным по линии Межрабпома, и 30 — вождям национальных революций в угнетенных странах и колониях, согласно официальной формулировке. ВОКСу было поручено пригласить «делегации политически сочувствующей СССР интеллигенции из Европы и Америки» (80 мест) и ученых, «политически сочувствующих обществам “друзей новой России”» (60 мест). В состав делегатов-рабочих было включено значительное число социал-демократов и социалистов-некоммунистов (36 из 78 немецких рабочих делегатов были социал-демократами), однако подобные некоммунистические квоты не допускались для тех, кто, как считалось, уже обрел политическую «сознательность», т.е. для интеллектуалов{382}.
Когда конгресс завершился, Коминтерн и советские аналитики принялись изучать зарубежные публичные комментарии и оценки этого события. Удивительно, в какой мере иностранное печатное слово, вежливое или одобрительное (вероятнее всего — нарочито), принималось в СССР за чистую монету и расценивалось как знак роста политической сознательности зарубежных симпатизантов. На этом политико-культурном уровне замеров политической близости, как кажется, классовая принадлежность, пол и национальность визитеров могли определять советскую реакцию, в частности нередко возникавшее чувство превосходства. Например, в одном из отчетов описание требовательности со стороны зарубежных культурных и научных знаменитостей (людей с «европейскими именами», как они уважительно именовались) сопровождалось сетованиями на то, что с ними не смогли обойтись предупредительно или уделить им достаточно персонального внимания{383}. А вот некая женская делегация в полном составе (упомянутая в документе без указания представляемой ею страны) подверглась осуждению за «зависть» к другим делегациям.
Некая владелица немецкой табачной фабрики прибыла в СССР и «удивляла всех своей аполитичностью», ибо «находилась на том уровне развития, когда ее интересовали только вопросы экономической борьбы рабочего класса». Один месяц в стране социализма «произвел значительные сдвиги в ее сознании»{384}. Один из гидов высказал проницательную догадку, что не все приезжающие с капиталистического Запада гости одинаковы, поскольку немцы имеют свои особенности, отличающие их от англичан, и смотрят на многие вещи не так, как, например, французы, — француз никогда не одобрит предложенного немцем и наоборот{385}. Практика оправдала отделение приезжих друг от друга по классовой и национальной принадлежности.
В своей речи на Конгрессе друзей формальный глава правительства — председатель Совнаркома СССР А.И. Рыков, чей пост не имел прямой связи с культурной дипломатией, продемонстрировал, что он хорошо знаком с ключевыми конвенциями культпоказа. По словам Рыкова, Советский Союз должен был оцениваться не по различиям между, например, советским и американским государственным строем и стандартами жизни; достижения советской власти, к которым оратор причислял и планы предстоящей индустриализации, надлежало сравнивать с жизнью в царской России. Далее председатель Совнаркома предвосхитил возможную озабоченность со стороны симпатизантов СССР, затронув тему политического насилия: «Мы принуждены прибегать к репрессиям для защиты диктатуры рабочего класса», — заявил он, рядясь в тогу умеренности и таким образом отрицая тот факт, что террор уже стал основным принципом советской власти. Наконец, Рыков не мог упустить возможность раскрыть гостям глаза на то, как изменилось место России в мировой иерархии развитых стран: с неслыханной быстротой новое общество возникло на развалинах одного из самых отсталых европейских государств{386}.
Ряд зарубежных ораторов, выступавших на конгрессе, своими словами и на собственных родных языках доказали, что они хорошо усвоили уроки культпоказа. Заданный Рыковым троп сочетался с традиционным для Европы упором на неевропейскую сущность России.
Так, немецкий делегат Шопманн заявил на втором заседании конгресса: «Прежде всего, крайне важно, чтобы мы не смотрели на строительство России через западноевропейские очки», поскольку это означало бы не видеть огромной разницы между царизмом старой России и направлением движения России новой{387}. Советские усилия по обучению иностранцев прозревать будущее или хотя бы видеть дальше непосредственно наблюдаемого наконец принесли плоды.
В то же время зафиксированные в стенограмме заявления делегатов можно понять и в перспективе того, что не поддавалось советскому контролю: западное чувство превосходства проявлялось даже у наиболее пылких поклонников СССР. Некоторые европейские делегаты просто не могли не отметить устаревшее заводское оборудование и отсталые технологии производства. Один бельгийский делегат уклончиво заметил, что «используемые в России методы работы не превосходят таковые в странах Запада»{388}. Американский радикал Скотт Неринг (Nearing) журил советских хозяев за их уверенность в том, что ему и его товарищам нужен буржуазный комфорт: «Слишком много еды и слишком мягко!»{389}
Открывая Конгресс друзей 10 ноября 1927 года, вдова Ленина Н.К. Крупская не поскупилась на похвалу 947 присутствовавшим в зале делегатам — по ее словам, они составляли «лучший цвет действительно всего прогрессивного, всего революционного…, лучший цвет действительной грядущей цивилизации». Еще более лестно прозвучала фраза на немецком языке из уст A.M. Коллонтай, тогда посла СССР в Швеции, на приеме делегатов конгресса в ВОКСе: она надеялась, что делегаты почерпнут кое-что из своего визита в Москву — ведь «мы видим многих друзей, от кого мы сами кое-чему научились»{390}.[30] Выразительный ярлык «друзья Советского Союза» в 1927 году дополнительно укрепил эту важную категорию, имевшую значение и для советского руководства, и для иностранных гостей. С другой стороны, в отсутствие гостей хозяева отпускали замечания, сильно расходившиеся с публичными восхвалениями. Гости нередко становились объектами снисходительного дистанцирования или идеологического осуждения. В каждом из таких случаев подразумевалось, что они стоят ниже советских хозяев — или в силу статуса этих делегатов как представителей интеллигенции, или, в некоторых случаях, в силу их восточного происхождения, а то и потому, что кто-то из них был простым рабочим. Выдвигая, возможно раньше всех остальных, предложения насчет юбилейных торжеств, Вилли Мюнценберг обыденно отозвался о «цвете грядущей цивилизации», воспетом Крупской, как о «кругах мелкобуржуазной интеллигенции»{391}.
Более открыто были выражены частные соображения основного оратора Рыкова, составившего «строго конспиративную» программную записку о том, как сподвигнуть Конгресс друзей на принятие нужной итоговой резолюции. Рыков утверждал, что нет необходимости требовать от делегатов большевистской по своей сути резолюции. Это не послужило бы объединению разнородных кругов «в Западной Европе» (делегатов из других частей мира он просто не брал в расчет), которые конгресс как раз и призван был сблизить. Поскольку большинство делегатов не принадлежали ни к какой партии, оказывалось «незачем скрывать, что эти крути представляют в политическом отношении наиболее пассивные элементы западноевропейского рабочего класса, а совместно с социал-демократами, анархистами и вообще интеллигентами, имеющими ряд предубеждений в отношении СССР, представляют большинство всей конференции». Цель состояла в превращении их «в наших защитников в капиталистическом мире», но для ее достижения полное «перерождение» их в большевиков вовсе не являлось обязательным{392}. От друзей СССР требовалось быть сторонниками, а не товарищами.
Когда гости отбыли восвояси, доклады, поводом к которым стали юбилейные празднества 1927 года, оказались столь объемистыми, что межведомственная комиссия, созданная для выявления наиболее значительных «недочетов» системы, объявила своей целью создание архива для статистического изучения всех материалов. Большинство из отмеченных комиссией проблем были присущи практике визитов иностранцев на протяжении всего межвоенного периода: дезорганизация, несостоявшиеся встречи, пропажа багажа, плохой сервис в гостиницах, слабо подготовленные гиды. Некоторые служащие ВОКСа оставляли для себя лучшие театральные билеты. Нередко организаторам визитов недоставало дипломатичности: интеллектуалы, пожелавшие встретиться с рядом меньшевиков в Закавказье, получили ответ, что они могут встречаться с какими угодно меньшевиками, но в собственных странах. Женщины-делегаты из группы так называемых работников умственного труда отметили тяжелые условия работы на текстильной фабрике{393}. Все эти «недочеты» были типичными, и их едва ли можно было устранить — они проистекали из общих условий жизни страны и людских ошибок.
Однако самой непреодолимой проблемой оставалась дилемма потемкинских деревень, выдвинувшаяся на первый план в 1927 году. Даже просоветские делегаты неожиданно меняли согласованные графики и планы, заподозрив, что им морочат голову. Принимающая сторона хорошо осознавала это, так что в докладе вышеупомянутой комиссии предлагалось разрешить визитерам менять график в последний момент — но только если изменение можно было заранее запланировать! Несмотря на осведомленность советской стороны о существовавшей проблеме, вся система приема иностранцев работала против того, чтобы позволять им большую свободу передвижения — слишком важно было не испортить благоприятного впечатления и получить хвалебный отзыв. Верхом дозволенного была регулируемая спонтанность — приход в гости к заранее отобранным рабочим и беседа с ними за чаем. Более того, члены комиссии 1927 года были совершенно уверены, что существенным изъяном являлась перегруженность графика гостей встречами, церемониями, банкетами, демонстрациями, — но так делалось именно для того, чтобы свести к минимуму самостоятельные походы гостей куда бы то ни было, ведь говорящие на иностранных языках советские граждане могли пожаловаться на тяжелую жизнь в СССР. Доклад комиссии предупреждал: «Положение, при котором к делегатам могли бы пройти или проникнуть в их среду кто-нибудь из “посторонних”, конечно, нежелательно»{394}. Подозрения гостей насчет потемкинских деревень ставили перед советскими хозяевами отнюдь не- надуманную дилемму — она высвечивала острую необходимость планировать и контролировать все, что гости делали и видели.
Хотя советские и коминтерновские организации в основном работали сообща, за кулисами юбилейных торжеств 1927 года все-таки случались конфликты, причем любопытно, что некоторые делегаты оказались к ним причастны. Так, ВОКС и Коминтерн продолжили поединок, начавшийся за несколько лет до того с коминтерновской критики ориентации ВОКСа на интеллигенцию. С тех пор Каменевой удавалось успешно защищать воксовский курс; она включила ряд членов европейских обществ дружбы в состав участников торжеств в Москве в 1927 году и добилась своего, когда они приняли официальную резолюцию, одобрявшую сохранение и впредь «аполитичного и беспартийного» характера этих обществ{395}. Глава ВОКСа и ее приглашенные зарубежные друзья, таким образом, составили некий альянс для отпора Коминтерну.
Празднества 1927 года и вызванный ими самоанализ обозначили начало некоторых тенденций в системе приема гостей, которым предстояло окрепнуть в ближайшие годы. Во-первых, приглашение интеллектуалов вместе с другими делегациями гарантировало, что активность ВОКСа с его интересом к культурной стороне дела будет все теснее смыкаться с методом массовых пропагандистских кампаний: «увязывать» приглашения и содержание визитов, как формулировалось в одном программном докладе, с «актуальными политическими задачами момента»{396}. Если это оформлявшееся уподобление кампании диктовало увязку визитов со злободневными проблемами — такими, как паническое ожидание войны в 1927 году, — то параллельно возникавшая неприязнь к «бесполезным» иностранцам была порукой тому, что ВОКС станет уделять больше внимания влиятельным фигурам, потенциально способным воздействовать на общественное мнение. Акценты на злободневных политических целях и одновременно на зарубежных крупных фигурах во многом противоречили один другому, так как наиболее влиятельных интеллектуалов не так-то легко было вовлечь в пропагандистские кампании. Конфликт между кампанейством и маневренностью продолжал проявляться в последующие годы.
Начиная с тех же празднеств десятой годовщины Октябрьской революции аудиенция у Сталина стала обязательным пунктом программы визита для наиболее именитых иностранных гостей. Восемьдесят делегатов из одиннадцати стран общались со Сталиным на протяжении шести часов 5 ноября 1927 года, после чего был подготовлен отредактированный текст с избранными вопросами и ответами, — и именно таким будет сценарий и последующих встреч Сталина с западными визитерами. «Почему в СССР нет свободы печати?» — таков был один из вопросов, присланных, как было заведено, запиской. Сталин отвечал: «Для какого класса — буржуазии или пролетариата?» В ответ на вопрос: «Верно ли широко обсуждающееся в Германии обвинение, исходящее от Рут Фишер и [Аркадия] Маслова, что нынешние вожди Коминтерна и русской партии предали рабочих в руки контрреволюции?» — Сталин пошутил, что большевики решили стать также и каннибалами и национализировать всех женщин. Документ зафиксировал возмущенные возгласы из толпы: «Кто мог задать подобный вопрос?»{397},[31] Судя по тому, что делегаты поддержали Сталина «общим смехом», сама эта встреча ознаменовала складывание системы взаимодействия с иностранцами.