V. Вес и складки тела

Внимание к красоте изгибов мужского тела распространяется и на искривления, вызванные особым обучением или танцами (почтительный поклон и другие формы приветствия были его составной частью), но некоторые физические изменения не зависели от желания человека. Груз лет и постоянный труд деформировали тело, образно говоря, сгибали его, порой до переломов. «Он сделался горбатым оттого, что долгое время проводил согнувшись. Бремя лет сделало этого старика совершенно сгорбленным», — писал Фюретьер[214]. Идеи выпрямления, которые пропагандировала медицина XVIII века, и ее почитатели из числа богатых родственников и реформаторов всех мастей[215] сегодня хорошо известны. Существуют, впрочем, еще некоторые позы и положения тела, историю которых следует напомнить.

Работа на земле, которой занималось около трех четвертей французов и француженок при Старом порядке, особенно влияла на тело, и лишь недавно это изменилось, благодаря использованию тракторов и другой сельскохозяйственной техники. Так что мы можем обратиться к некоторым изобразительным источникам XIX века, чтобы увидеть особую осанку сельских тружеников. Милле, далекий от идиллий жанровых художников XVIII века (Ватто, Ланкре, Грёз, Фрагонар) и их конкурентов в гравюре и литературе (грубость и жизнерадостность бургундцев и бургундок у Ретифа и Вине[216]), умел передать, по крайней мере в первый период творчества, манеру стоять или наклоняться. Она напоминает о том, как рано на теле сказывались повторяющиеся движения, вроде сбора колосьев — вид деятельности, который уже исчезал, когда Милле в 1857 году написал «Сборщиц колосьев»[217]. На картине изображена невозможная в реальности ситуация: современные художнику жницы соседствуют с полными достоинства нищенками. Коренастые фигуры работниц говорят о тяжести их труда, о необходимости постоянно нагибаться и придерживать в юбке с трудом собранные под палящим солнцем зерна. Тяжкая работа для тела, особенно когда к ней прибавляются многие другие.

Другие характерные движения были следствием особых видов деятельности (профессиональные или выражающие почтение жесты, немного подзабытые сегодня, вроде реверансов и коленопреклонения). «Загладить складку», то есть усвоить что–то, приобрести привычку, — выражение, которое имеет не только метафорический смысл, происходящий из словаря текстильщиков. Когда возраст процарапывает на лице морщины или когда обучение хорошим манерам «заставляет молодого человека складываться» — если говорить согласно пословице, «он заутюжен как камлот», то есть никогда не изменится»; отметина является физической в той же мере, что и душевной[218]. Складки тела и соответствующие им «изгибы» души позволяют отличать тружеников от лентяев и оправдывать, по физическим причинам, отсутствие производительной деятельности у французского дворянства. Согласно одному отцу–иезуиту, дворянство «нуждается в ловком, хорошо скроенном теле для того, чтобы в мирное время достойно поддерживать военную сноровку, что требует от человека всевозможной гибкости, готовности к любому движению: бежать, прыгать, крепко стоять на ногах, распластаться на земле, ползти и тому подобное…. Тяжкий труд препятствует этому, ведь он ломает тела, потому что слишком сгибает их, горбит, заставляя долго сидеть, стоять или постоянно находиться возле огня или же в воде. <…> Короче говоря, работа столь дурно влияет на тело, что зачастую лишает его здоровья и ловкости, которой требует обращение с оружием, призвание дворян»[219]. Деформирование тела от работы, очевидно, уже стало реальностью во времена отца Лорьо; то, что оно служит оправданием дворянских привилегий, — факт куда менее банальный.

Особая поза, которую портной принимает за шитьем, становится его второй натурой, поскольку даже сидя на обычном стуле и вдали от своего ателье, он продолжает, согласно Оливье Перрену, по меньшей мере «держать согнутой правую ногу, в манере, которая сразу выдает его профессию»[220]. Подобная поза, в то время на Западе исключительно мужская, никак не могла приличествовать портнихам, которые долгое время оставались только помощницами мужчин в этом ремесле, поскольку были обязаны, как и все женщины, за пределами кровати держать ноги вместе[221]. Своеобразный надзор за этими работницами и особые предписания, касавшиеся их облика, телесного, внешнего (одежда) и морального, без сомнения, объясняются конкуренцией, которую они стали составлять в профессии, долгое время считавшейся сугубо мужской. Опасения, оправданные мыслями о рождаемости, которые вызывали женщины, получавшие собственные доходы, едва ли в этом случае сводились на нет успокоительными грезами о вечно молоденькой швее: женщине, занятой делом, но не выходящей из дома; грациозной, но полезной. Везде, вплоть до иконографии, сдержанная поза швеи рассказывала о новом женском занятии — работе иглой. Благотворное влияние этого труда на тело и душу превозносилось столь разными педагогами, как мадам де Ментенон и Руссо[222]. Можно не сомневаться, что в начальных школах или рукодельнях Старого порядка девочки учились не только сучить нить, но и «не мечтать» и «сидеть прилично», тем самым увеличивая дополнительные гендерные различия в обществе, которое привыкло противопоставлять и иерархизировать оба пола. Воспитание тела обнаженного и/или скрытого, всегда ограниченное принадлежностью к одному конкретному полу, Дидро иронично резюмировал в знаменитой формуле:

Воспитание мальчиков: Мочись как мужчина!

Воспитание девочек: Мадемуазель, видны ваши ноги![223]

Стояние на коленях прямо на твердом и холодном полу церквей и прочих святилищ (у подножья придорожного распятия, на тропах к горным капеллам, в уличной грязи) порождало другие габитусы, также исторически и социально обусловленные. Они хорошо описаны иностранными путешественниками из протестантских земель: эти путешественники с горечью жаловались на «папистское ребячество», которое принуждает их «опускаться на колени прямо в грязные лужи» во время процессии Святых Даров под грозными взглядами толпы[224]. Жизнь святых и склонность к крайностям, по меньшей мере если судить по текстам, напоминают, что «подолгу и часто стоять на коленях» было действительно опасно для здоровья. Ведь многие, наподобие аббата де Ларока, каноника Оша, скончавшегося в 1784 году, получили в результате «большую опухоль, поразившую область под и над коленом», а других духовных лиц прославила способность (то ли Божий дар, то ли следствие самодисциплины) «оставаться в церкви коленопреклоненным по шесть часов»[225]. Над этой любовью к коленопреклонению немало насмехались путешественники–протестанты, видевшие в ней свидетельство порабощения как души, так и тела. Можно подумать и о других причинах. Отсутствие стульев и скамеечек для молитвы в пустых нефах церквей, частые коленопреклонения в католических ритуалах и длительность церемоний, возможно, придавали суставам верующих гибкость, но превращали службы в благочестивое и нередко тяжкое испытание. Не поэтому ли скрытые под креслами со спинкой опоры в соборах, которые незаметно облегчали каноникам обязанность долго стоять на ногах, прозвали «милосердием» (мизерикордами)?

В Мэне начала XVIII века, описанном Луи Симоном, приходская церковь могла иметь «лишь дюжину лавочек, куда усаживалось по три человека на каждую, уплачивая только пять франков за скамью; народ всегда стоял на коленях во время службы или обрядов», и только в 1772 году кюре установил «скамьи»[226]. Читая подобные тексты, лучше понимаешь страстное стремление иметь привилегию на собственную скамью в церкви и приносить свою «квадратную подушку (карро)», которая обеспечивала комфорт и символизировала превосходство. Фюретьер уточняет, что речь идет о «большой велюровой подушке или валике квадратной формы, которую дамы и епископы приносят в церковь, чтобы было удобнее становиться на колени: она также служит знаком отличия. „Это дама с карро”[227]. У жен дворян шпаги были карро с серебряными галунами. А у жен дворян мантии — только с шелковым шитьем»[228]. Ожесточенные войны за право возложить часть своего тела (ягодицы, локоть или колени) на изящную подпорку велись не среди одних придворных. О праве на табурет в Версале рассказывал не только Сен–Симон, но и более простонародные мемуары, а также многочисленные юридические документы, которые описывают сходные перипетии как в сельских церквях, так и в соборе Боссюэ в Mo[229].

Кюре Равено несколько страниц своего «Сборника» посвятил тому, что он назвал «тяжбой за места» между его викарием и местными нотаблями по поводу права занять скамьи хора. В связи с этим он очень хлопочет о том, чтобы в нефе были сделаны и установлены новые скамьи: там он собирался обучать детей закону Божьему, мальчиков и девочек отдельно[230]. Также он сдавал эти коллективные сиденья внаем наиболее щедрым прихожанам, что породило новые ссоры среди них. Его поведение говорит о современности взглядов, поскольку такая практика еще не стала общепринятой. Тем не менее его внимание к этой мебели продиктовано не только пастырскими обязанностями: когда он пишет, кто имеет право на кресло или стул на всех собраниях, где он бывает (епархиальные синоды и даже последняя протестантская ассамблея в Бри), то исходит из уважения к сану и особенно из желания оказать почести преосвященству — это входило в непосредственные обязанности священника. Возможно, причины такого его внимания к этой теме намного прозаичнее «войны» педагогов–гигиенистов XIX века «за скамьи»: у него болят ноги. В те времена меблировка хижин и даже домов священников почти не включала в себя удобных сидений, «сидеть [означало] опуститься на сиденье, отдохнуть. Сесть на скамьи, стулья, наместо, на траву, на землю»[231].

На первый взгляд, перечисление из словаря Фюретьера, книги времен Людовика XIV, удивляет. Странный перечень мест, где можно отдохнуть сидя! Аббат–лексиколог упоминает знакомые нам специально созданные сиденья, которые как бы удваивают тело сидящего (ведь у них есть спинка, ножки, ручки), и добавляет к ним список природных мест, пригодных для сидения. Мы видим, как здесь старинные обычаи (садиться прямо на пол и использовать для сидения неровности почвы) сочетаются с новыми веяниями. Эти веяния совпадают по времени с распространением скамей в учебных заведениях[232] и подушек в кроватях рабочего люда, а также с появлением «кресел уединения» и других «удобств» для испражнения, редких за пределами городов. Не стоит удивляться тому, что в определении из «Универсального словаря» противопоставляются скамья и стул, хотя в ту эпоху в результате мощного процесса аккультурации стул все больше вытеснял скамью. В Бретани XVIII века эти предметы имеют знаковые функции и отражают противопоставление двух культурных миров, все больше и больше отдаляющихся друг от друга, — города и деревни. Большая часть нотаблей и простолюдинов из города предпочитают индивидуальные стулья, тогда как крестьяне остаются верны скамьям, то есть коллективной манере «сидения» «по сельскому обычаю». Члены духовного сословия, также играющие роль потенциальных посредников между двумя культурами, пользуются обоими видами мебели — и в этом проявляется их принадлежность сразу к двум ментальным средам. Понятия интимности и скученности начинали противоречить друг другу.

Рисунки Оливье Перрена конца XVIII века и гравюры, отпечатанные с них для «Breiz—Izel»[233], очень хорошо иллюстрируют эту мебельную иерархию и физические стеснения, которые ей сопутствовали. Только дедушка героя этой «Бретонской галереи» имеет право на кресло со спинкой, на кресло, установленное под каминным колпаком. Все остальные члены семьи должны довольствоваться табуретами, простыми скамьями или скамьями–сундуками, а то и вовсе попросту сидеть на земле, вытянув ноги перед собой, или на коленях, поджав под себя пятки. Во всяком случае, именно в таких позах во время общего обеда мужчины едят жидкую гречневую кашу из одного медного таза. Эти образы напоминают о различных способах сидеть, спать, ухаживать за собой и есть[234], которые зависят от периода истории и региона Франции. А вот бретонская скамья объединяет все эти обычаи и, в частности, служит «уступом для армориканских кроватей» и квашней для замешивания хлеба. В сельских районах Пуату, где распространившиеся с конца XVII века плетеные стулья вытеснили традиционные сундуки, превратив их в шкафы, имелись «солонки» или стулья–хранилища соли, которых не было в краях, свободных от габели[235]. Но зато здесь, как и в Нормандии, кровать отделялась от остального жилища просто занавесками из ткани разной плотности, часто зеленого цвета. В XVIII веке в Бретани и Савойе, напротив, использовали загородки из досок для того, чтобы отделить и приподнять постель, на которую приходилось буквально вскарабкиваться[236]. Этот вид мебели требовал весьма своеобразной сноровки: так, бретонкам из Бигудена[237] долгое время приходилось стелить постель при помощи палки, чтобы выбивать и доставать белье, до которого трудно было добраться, а их посетители, например Прион из Гранд–Шартрёз, вынуждены были, «как в могиле», спать в большой кровати–кабинете[238].

Действительно, народным способам ложиться (а следовательно, спать, отдыхать и заниматься любовью) свойственны различные особенности, одновременно географические и социальные (их эволюцию гораздо сложнее проиллюстрировать). Но они плохо задокументированы, за исключением небольшого региона Бретани и Анжу, где потрудились протоэтнологи того времени, после Французской революции переписывавшие свое прошлое. Они оставили полублагожелательные, полуснисходительные описания. Так, бывший кюре Бенар, возможно, страдавший бессонницей, с ностальгией вспоминает ночи своего детства: «Кровати, шириной не меньше пяти футов, покрытые двумя перинами, или пуховиками, или матрасами и соломенным тюфяком, с четырьмя колоннами, поддерживающими полог из ткани зеленого или желтого цвета, и настолько вздутые или выпуклые, что собираясь лечь спать, было нелегко там устроиться без помощи стула. <…> Ею пользовались не только домашние, но даже родственники и друзья, сколь бы дальние связи между ними ни были, ночуя по двое, а иногда и по трое в одной кровати». Интерес Перрена и Буэ к живописному кельтскому быту объясняет их внимание к проявлениям телесности, которые обусловлены характерными особенностями местной мебели. На страницах их книги, «в тысяче лье от столицы» и парижских «удобств», которые «нельзя сказать, чтобы вовсе неизвестны фермерам Боса и Нормандии», бретонская кровать с дверцами становится главным персонажем главы «Колыбель» (Ar c’havel). Это «разновидность квадратного сундука высотой по меньшей мере в один туаз[239]; отверстие, около трех квадратных футов, которое служит для залезания, плотно закрывается при помощи двух скользящих по горизонтальным кулисам панелей. Для поступления воздуха нет другого пути, кроме пространства между несколькими очень близко расположенными роликами, которые заметны на верхней части. В эту разновидность кровати очень неудобно залезать, а особенно — вылезать из нее. Человек среднего роста с трудом сможет там вытянуться; и горе тому, кто захочет приподнять голову, ибо он подвергается большой опасности удариться о верхнюю панель. Особы, которые там спят, зачастую по несколько человек вместе, редко меняют белье и никогда не моются, даже вылезая из тех грязных канав, куда их увлекают обязанности рабочих дней и пьянство праздничных. <…> Чтобы закончить это описание, мы еще добавим, что перина и подушки — это тюки с овсом, простыни, всегда короткие, [сделаны] из грубой ткани, а одеяло — из шерсти зеленого цвета или своеобразной материи, тканой нитью из пакли и называемой ballin. Не очень процветающие крестьяне довольствуются соломой, которую они стараются как можно более равномерно расстелить в своих кроватях и скрыть простынями и одеялами. Наконец, у самых бедных нет иного ложа, кроме этой самой соломы, брошенной на землю, или, если они живут на побережье, — разновидности ленточной водоросли, называемой bizin glas. Свойство этой водоросли впитывать влагу вызывает у этих несчастных массу недугов»[240].

Несмотря на стремление приукрасить текст и псевдомедицинские выводы (где спорят кельтомания и гигиенизм), эта «картина» для парижан представляет собой вполне реалистичное описание, полное метких деталей. Однако в нем опущены важные соображения, касающиеся ночной системы защиты, общие для всех древних деревянных постельных принадлежностей, закрытых или открытых. Создать теплое и интимное пространство в общей плохо отапливаемой комнате прежде всего означает обеспечить отдых утомленным людям, которым в течение тяжелого рабочего дня только изредка удается присесть на скамьи, табуреты и другие подвернувшиеся сиденья[241]. Но в мире, где есть страх перед ночью[242], эти кровати должны были также защищать от постоянно угрожающих сил зла и смерти. Поскольку любая кровать может стать могилой (даже если речь идет не о «кровати–гробе»), спали полусидя на множестве взбитых подушек (и потому «их кровати слишком коротки») и защищались от внезапной смерти при помощи многочисленных мер предосторожности, которые упоминаются в учебниках хороших манер, рассказах путешественников и в иконографии: развешивали благочестивые образы, раздевались быстро и скромно, безо всякого омовения, мысленно каялись в своих грехах и молились.

Образ тела, с опаской предающегося сну, напоминает об особых способах проживать «чистое и нечистое», «здоровое и больное», «публичное и частное», «невинное и порочное»[243], а также об иного рода мышечной активности и ментальной негибкости; мы имеем в виду исторически и социально детерминированные представления о самом себе и своих excreta — выделениях, когда дурные мысли связывались со слишком хорошими запахами.