b) «Государственная» ответственность

Все это говорит о том, что возникают новые требования к оценке тела, и частью этой новизны является стремление к совершенству. О стремлении к прогрессу и о той тревоге, которую вызывает движение вспять, свидетельствуют и более систематическое внимание к физическим размерам, и более строгая «оцифровка» их сравнительных величин, и более частые отчеты о слабостях и немощах. Таков «телесный» аспект темы, разработанной Кондорсе в «Эскизе исторической картины прогресса человеческого разума»[752]. О формировании нового понимания говорит, к примеру, тот факт, что Бюффон предпринимает никогда ранее не проводившиеся наблюдения: каждые полгода на протяжении семнадцати лет он, вооружившись ростомером и угломером, снимает параметры молодого человека «отличного роста»[753], 1752 года рождения. Естествоиспытатель пытается выявить ритмы роста, сравнить зимнюю прибавку с летней, оценить возможную потерю в случае усталости и умножение после отдыха. По правде говоря, эксперимент дает весьма скромные и по большей части фантомные результаты, но он указывает на потребность в более объективных наблюдениях развития конкретного человека. Жест показательный, поскольку он совершается параллельно с другим поиском точных данных: индекса предпочтительного соотношения роста и веса. Первые цифры предложены все тем же Бюффоном: человек, чей рост равен 5 футам 6 дюймам (1,81 м), должен весить 160–180 фунтов (80–90 кг). Он «уже тучен», если весит 200 фунтов (100 кг), «слишком тучен», если весит 230 фунтов (115 кг), и «чрезмерно толст», если его вес равняется 250 фунтам (125 кг) или превосходит их[754]. Эти цифры ничем не обоснованы. Они лишь обозначают пределы хорошего или дурного сложения, уточняют пороговые величины, выявляют случаи наибольшего и наименьшего отклонения от предполагаемой нормы.

В результате новые сетования по поводу телесной конституции приводят к пересмотру воспитательных целей, к призывам к тренировке и укреплению: «Почему людей, которые держат в своих руках бразды правления, не удивляет то, что в Париже на каждом шагу встречаются карлики, горбуны, хромые, кривоногие и безногие?»[755] В середине столетия рождаются такие понятия, как «физическое воспитание»[756], «телесное воспитание»[757], «лечебное воспитание»[758]; эти ранее не существовавшие словосочетания и связанные с ними проекты говорят о переосмыслении гигиенической традиции: «Исправление нездорового телосложения есть торжество физического воспитания»[759]. Тогда же возникает тема ответственности государства за физическое укрепление населения: поддержание уровня продолжительности жизни, «умножение подданных и поголовья»[760], увеличение коллективной ручной силы. Экономическая логика, но и новое понимание общества, первые контуры «государства–гигиениста», которое стремится изменить человека при помощи «хорошо просчитанного воздействия на среду обитания индивидуума»[761]. В XIX веке этот проект будет подхвачен как революционерами, так и государством: «Необходимо, чтобы гигиена стремилась усовершенствовать человеческую природу в целом»[762]. Проект, в котором упражнения превращаются в очевидный мобилизационный ресурс; скажем, Вандермонд надеялся, что «в таком процветающем государстве, как наше, построят гимнасии в подражание тем, что возводились греками»[763]. Несколькими годами позже Милло предлагал правительству строить холодные купальни[764]. Все эти проекты так же плохо поддавались немедленному внедрению, как предложенные тогда же Койе или Карадеком де Ла Шалоте планы системы публичного образования[765]. Тем не менее упражнения становятся неотъемлемой частью репрезентаций, связанных с новой политикой тела.