а) Вырождение природы

О том, что прежние ориентиры в 1730–1740–е годы постепенно начинают разрушаться, свидетельствует навязчивая идея (по–видимому, независимая от представлений о теле) о физической деградации человечества. Она имеет прежде всего нравственный характер; так, Вольтер в своем «Опыте об эпической поэзии» оплакивал странный упадок сил; «Древние гордились своей крепостью. <…> Они не проводили дни в повозках, защищенных от воздействия стихий, влача из дома в дом свою скуку и бесполезность»[739]. Главная тональность таких диатриб — сетования с обличительным оттенком, как и в «Энциклопедии», где критике подвергаются излишняя роскошь и «удобства», угрожающие, как предполагается, силам и здоровью; «В нынешние времена человек, слишком ревностно предающийся упражнениям, кажется нам достойным презрения, ибо у нас нет иных предметов стремлений помимо тех, что мы именуем увеселениями, плодами нашей азиатской роскоши»[740]. Цивилизация способна обернуться вымороченностью, изобилие становится слабостью.

Речи такого рода неизменно обращаются к истории, подолгу останавливаясь на постепенном вымирании классических игр благородного сословия, которые вели происхождение от средневековых турниров — скачек за кольцами, за головами[741], каруселей с развевающимися султанами; в эпоху Регентства и, шире, в первые десятилетия XVIII века окончательно уходят в прошлое старинные упражнения с копьем. Для авторов трактатов о владении оружием или о верховой езде это, безусловно, верный признак упадка. Так, в 1736 году Ла Гериньер утверждает, что взирает со «стыдом на то, как этим благородным занятиям предпочитается изнеженность»[742], а в 1766 году Дане клянется, что «у нас искусство владения оружием покрылось забвением»[743]. Об упадке сил пишет и Вольтер в «Опыте о нравах»: «Все эти военные игры постепенно выходят из употребления, и из упражнений, которые в былые дни придавали телесную крепость и ловкость, нам не осталось ничего, кроме охоты»[744]. За такого рода рассуждениями, конечно, стоит отнюдь не аристократический консерватизм, и в них не надо видеть призыв к сохранению устаревших благородных забав. Суть в другом, и отсылка к играм здесь связана с общим контекстом: дискурс такого рода обращен в будущее, в его фокусе — укрепление тела, убеждение, что «необходимостью» является не столько восстановление, сколько обновление сил.

Конечно, не следует думать, что за этой озабоченностью стоит реальный физический упадок: доказано, что после 1750 года уровень смертности в Европе падает, хотя, как на примере Австрии показал Джон Кольмос[745], этот процесс может сопровождаться снижением среднего роста человека или, как продемонстрировали Перрену и Бурделе, он всегда связан с оздоровлением условий жизни, в которых большую роль играют благоприятные климатические и экологические изменения[746].

Тем не менее к середине XVIII века идея вырождения становится общим местом, источником критики физических форм и повадок, манеры держать себя и ухода за собой. Как утверждается, человеческое тело действительно изменилось, его внешний вид ухудшился, морфология ослабла, оно далеко от того идеала, который являют античные статуи: «Определенно представляется, что в Европе человеческий вид вырождается»[747]. Такая точка зрения тем более примечательна, что спор о превосходстве между Древними и Новыми в конце XVII столетия завершился в пользу последних. Слово «вырождение» постоянно находится в обороте; после 1750 года свою теорию предлагает Бюффон: вырождение есть результат «расслабляющего» влияния, оказываемого «климатической погодой, качеством пищи и бедствиями рабского состояния»[748]. У животных эти изменения столь радикальны, что теперь «наши хилые овцы» не имеют ничего общего «с муфлонами, от которых они произошли»[749]. Внешний вид и скелет изменяются в зависимости от места и времени обитания, а в случае людей образца 1750 года они попросту «вырождаются»: «Все постоянно твердят, что Природа вырождается и, вскоре полностью исчерпав свои силы, придет в упадок»[750]. Одним словом, опасность угрожает «естественному строению нашего тела»[751].