2. Укрепление и культура

Не стоит заблуждаться: у этих изменений есть и культурное измерение. Так, Троншен принадлежит к числу тех, кто в середине XVIII столетия соединяет идею укрепления волокон с необходимостью нравственной стойкости. Органическая слабость превращается в цивилизационную, критерии твердости — в обличительные свидетельства: «Пока римляне, покидая Марсово поле, отправлялись купаться в Тибр, они оставались властителями мира; но [горячие] купальни Агриппы и Нерона постепенно превратили их в рабов»[994]. Холодная вода закаляет тело, как сталь. Отсылки к волокнам становятся частью культурного проекта, чему способствует физическая конкретность их образа. Великий пропагандист умеренного питания, упражнений и холодных ванн, Троншен большое внимание уделяет самым нетребовательным укрепляющим практикам: следует отказаться от ночных колпаков, не носить шляпу «даже при верховой езде», избегать слишком плотной одежды и потения. К нему в Женеву стекается просвещенная публика со всей Европы. Госпожа д’Эпине подолгу у него гостит, детально описывая свои трапезы, состоящие из молочных продуктов и фруктов, прогулки и резкий холод, «который ее укрепляет»[995]. Вольтер провозглашает его «великим человеком»[996]. Это изобретатель на первый взгляд банальных и естественных практик, успех которых приводит к внедрению новых предметов и жестов — высоких бюро, за которыми можно работать стоя, или «троншин», укороченных платьев без фижм, призванных облегчать движение при ходьбе.

На более глубинном уровне, в этом конфликте изнеженности и физической силы, тело становится центром коллективных амбиций. Тут важно уже не очищение, а выносливость, не утонченность телесных тканей, бывшая ранее знаком отличия, но их плотность, новый признак здоровья. Во второй половине XVIII века искусство «совершенствования рода человеческого»[997] предстает в качестве не только медицинского, но и политического проекта. Ставка делается на постепенное улучшение, на последовательные упражнения, на «бесконечную способность к совершенству»[998]. Неслыханную ранее роль начинает играть будущее: «Распутник, который растрачивает здоровье, более виноват перед свои потомством, нежели мот, который растрачивает свое и чужое состояние»[999], — в 1780 году утверждал Уильям Бьюкен, автор известного домашнего лечебника. Эти императивы диктуются социальными изменениями, гигиенические ценности приходят на смену старому аристократическому идеалу: инвестиция в потомство вместо родового престижа. Буржуазия, чьи ценности преобладают на всем протяжении XVIII века, самоутверждается в этой погоне за физической силой: непосредственная цель — здоровье, опосредованная — укрепление будущих поколений. Конечно, это упрощенное противопоставление; происходящие во второй половине столетия изменения имеют слишком глубинный характер, чтобы ограничиваться только группой «буржуазии». Как показали в своих работах Франсуа Фюре, Роже Шартье и Даниэль Рош[1000], значительную часть просвещенной элиты составляло дворянство. Как бы то ни было, формируется «общество прогресса», бдительно относящееся к физическому будущему человечества.

На еще более общем уровне в этих призывах к укреплению волокон и повышению сопротивляемости тела начинает вырисовываться новый образ личности — более автономной, общительной и выносливой, которая способна самостоятельно противостоять своему окружению и умеет черпать энергию в себе самой. Иначе говоря, это образ будущего «гражданина», запечатленный в телесных текстурах, о которых пишут Дидро и Руссо: назначение волокон не ограничивается одной биологией.