Из жизни вирусов и микробов: Госромантическая фантастика

Лысенко создал «теорию стадийного развития растений», которая должна была служить основанием для яровизации. Со временем он начал утверждать, что это «общебиологический закон». Изначально под развитием семенного растения понимался процесс «качественных изменений» состава клеток и органообразования, который любое растение проходит от посеянного семени до созревания новых семян. Он тесно связан с условиями среды (а то и зависит от них). Позже все это было распространено на все живые организмы. Иначе говоря, речь шла о том, что «новые виды зарождаются в недрах старых видов».

Проблема состояла в том, что никто никогда не видел этого «закона» в действии: никто не наблюдал в природе описанных Лысенко изменений внутриклеточной структуры, никому не приходилось наблюдать за тем, как рожь или ячмень порождаются разными видами пшеницы или, наоборот, как рожь сама порождает пшеницу, а овес порождает овсюг и т. д. Эти утверждения оставались недоказанными до тех пор, пока «доказательства» не были физически предъявлены научному сообществу, а не только теоретически обоснованы некими мистическими, неявными явлениями и процессами.

Такими же магическими свойствами обладало открытое Лепешинской некое бесклеточное «как бы живое» вещество, из которого могут возникать живые клетки. Это позволяло Лысенко утверждать, что именно через стадию этого «живого вещества» один вид мог превращаться в другой. Иначе говоря, одно мистическое основание фундировало следующее. Решающая поддержка Лысенко, полученная Лепешинской, была персональной в том смысле, что Лысенко нуждался в «выводах» Лепешинской для подкрепления своего «учения». Чего не могли предвидеть они сами и те, кто их поддерживал, так это неконтролируемых последствий легитимации их фантастических «открытий». Утверждение позиций Лысенко и последовавшее признание Лепешинской открыло шлюзы для настоящего потока самых абсурдных «открытий», когда реальностью стали самые невероятные вещи. Благодаря в основном провинциальным лицедеям на глазах возникал театр биологического абсурда.

У сотрудника Ленинградского университета К. М. Завадского молодые делящиеся клетки растений (меристематические клетки) стали возникать из невидимого автором «живого вещества», причем у некоторых из них на ранних фазах не имеется ядра. Рязанский профессор Л. С. Сутулов обнаружил превращение невидимого «живого вещества» в лимфатические клетки, из которых формировалась соединительная ткань. Заслуженный деятель науки РСФСР одесский профессор В. В. Авербург описывал странное поведение бацилл туберкулеза: якобы они способствовали трансформации непатогенных клеток в патогенные в присутствии все того же невидимого «живого вещества». Профессор Днепропетровского мединститута, член-корреспондент АМН СССР Н. И. Зазыбин объявил о новообразовании нервных волокон из живого вещества. Доцент Кишиневского мединститута Н. Н. Кузнецов сообщал о том, что он вшивал в брюшную полость собак и кошек куски брюшины, взятые из области слепой кишки крупного рогатого скота после обработки их формалином, 70 % спиртом и стерилизации в автоклаве, но поскольку «живое вещество» убить нельзя, процедуры, губительные для живых тканей, нисколько не сказывались на живом веществе тканей убитой брюшины, которая не только оживала, но обретала полную жизнеспособность, в ней возникали новые сосуды и т. д. Заведующая кафедрой гистологии Ростовского университета доцент Ф. Н. Кучерова поведала о том, что она растирала перламутровые пуговицы и вводила порошок в организм животных. Из порошка возникало «живое вещество»: перламутр-де добывают из раковин, которые раньше были живыми и потому они и сохранили свойство живого[1068].

Яков Рапопорт в качестве «литературного примера такого оболванивания легковерных» привел статью завкафедрой хирургии Ереванского мединститута профессора Г. А. Мелконяна, опубликованную в 1951 году в журнале Академии наук (!) «Успехи современной биологии» (его в ту пору называли «Потехи современной биологии»), редактором которого тогда был профессор гистологии А. Н. Студитский, тоже активный поклонник идей Лысенко и Лепешинской. История, поведанная ереванским профессором, могла бы украсить готический роман:

В своей статье профессор Мелконян пишет, что в маленьком музее при его кафедре хирургии была банка с содержащимися в формалине пузырями эхинококка, извлеченными им при операции из большеберцовой кости больного. Эту банку с пузырями он в течение многих лет демонстрировал студентам на лекциях, и в течение многих лет пузыри сохраняли свой обычный вид. Однажды, готовясь к лекции, он извлек из шкафа эту банку и увидел, что пузырей там нет и, вместо прозрачного раствора формалина, в ней содержится грязного вида бурая, подозрительная жидкость со скверным запахом, с погруженными в нее костями. Сперва он решил, что это, как он пишет, чье-то «озорничество» (!), но затем в голове его мелькнула мысль, что вдруг это не «озорничество», а эксперимент, который ставит природа, и мимо него проходить нельзя. Он извлек из банки кости разных размеров, обычного вида и оставил банку с жидкостью в шкафу. На другой день, заглянув в банку, он снова увидел в ней такие же кости. Его подозрение о природном эксперименте усилилось, и для подтверждения его он снова извлек кости, поместил банку, не меняя жидкости, в сейф, чтобы исключить «озорничество». Результат был тот же. Тогда он окончательно убедился, что перед ним явление природы, которому он в своей статье дает следующее объяснение. При удалении пузырей эхинококка из кости вместе с пузырями в банку попали частицы кости. Формалин не окончательно лишил их жизненных свойств, которые пробудились спустя несколько лет и выразились в росте этих костей[1069].

В этой истории Рапопорт увидел только «бред, который солидный журнал опубликовал с призывом к читателям присылать в журнал материалы подобных наблюдений ввиду их большого научного интереса», добавив к этой истории рассказ о том, что сам редактор журнала Студитский прославился сенсационным исследованием: он извлекал у животного прямую мышцу бедра из ее ложа и превращал ее в кашицеобразную массу. Этой массой он заполнял затем освободившееся ложе. Спустя некоторое время на месте этой массы образовалась нормально сформированная и функционирующая мышца. За эту работу ему и его сотруднице А. Р. Стригановой была присуждена Сталинская премия[1070].

Удивителен, однако, не столько факт присуждения Сталинской премии, сколько то обстоятельство, что она была присуждена за научные достижения, а не за достижения в области литературы и искусства. Дело в том, что Александр Студитский был не только ученым – доктором биологических наук, профессором, заведующим кафедрой МГУ и ряда лабораторий АН СССР, а также редактором академического журнала. Он был еще и пропагандистом – автором яркого фельетона «Мухолюбы-человеконенавистники» в журнале «Огонек»[1071], снабженного карикатурами Бориса Ефимова, изображавшего генетиков куклуксклановцами, фашистами и военными преступниками. Но главное – он был успешным писателем-фантастом, автором научно-фантастических романов. Свою первую фантастическую повесть он написал как раз в 1948 году, так что взлет его научной и писательской карьеры совпали. Сюжеты, в которые погружает нас сталинская наука, позволяют пересмотреть установившийся в истории литературы взгляд на то, что в сталинскую эпоху научная фантастика пребывала в упадке.

Впору говорить о расцвете научной фантастики в эпоху позднего сталинизма. Фантастикой были не только «научные» измышления сталинских биологов, но и сами их судьбы. Несомненно, наиболее яркой была история Геворга Бошьяна – едва ли не самого откровенного, хотя и незадачливого шарлатана, опубликовавшего книгу «О природе вирусов и микробов» (М.: Медгиз, 1949), в которой поведал о превращении субмикроскопических вирусов в бактерии, в «видимую под микроскопом микробную форму» и об обратном переходе бактерий в вирусы. Эти «открытия» носили самый радикальный характер. Бошьян утверждал, например, что микробная клетка состоит из тысяч вирусных частиц, каждая из которых может дать начало новой микробной клетке, что если вирусы постепенно «приручать» к определенной питательной среде, можно добиться их превращения в микроорганизмы, что вирусы могут развиваться в искусственных питательных средах, а не только в присутствии живых клеток, что антибиотики являются живыми веществами, что не существует стерильного иммунитета и всякий иммунитет является инфекционным, что из раковых клеток можно получить микробные клетки, что опыты Луи Пастера были ошибочны и мн. др.[1072] Эти неслыханные «выводы», разумеется, ничем не подтверждались, а сами подобные утверждения «отвергали представления, считавшиеся фундаментальными и в вирусологии, и в микробиологии, и в иммунологии, и в теории рака, и, как следствие, в ветеринарии, медицине и многих других дисциплинах»[1073].

Впрочем, в отличие от своих коллег, Бошьян не прижился на биологическом Олимпе, поскольку утверждал, что пришел к своим открытиям «независимо» и обошелся без цитирования Лысенко. Без поддержки последнего он оказался удобной мишенью для критики (от которой Лысенко и Лепешинская были застрахованы после 1948 года). Мистификация была без труда раскрыта, «быстро было установлено, что все его «открытия» – плод глубочайшего общего невежества и элементарного пренебрежения техникой бактериологического исследования, необходимость соблюдения которой известна даже школьникам»[1074]. Однако поначалу, до разоблачения «открытие» Бошьяна имело оглушительный успех. Рапопорт вспоминал, как «однажды один известный деятель медицины на большом форуме, держа в руках убогую книжонку Бошьяна и потрясая ею, провозгласил: „Старая микробиология кончилась. Вот вам новая микробиология“, т. е. на смену микробиологии Пастера, Коха, Эрлиха и других пришла микробиология Бошьяна». Только благодаря тому, что Бошьяна не поддержали Лысенко и Лепешинская, его карьера завершилась печально – он был лишен всех присвоенных ему ученых степеней и званий и отовсюду изгнан. Лепешинская же, по свидетельству Рапопорта, «усмотрела в его творениях плагиат их творений. В беседе со мной о Бошьяне О. Б. Лепешинская говорила о нем с пренебрежением крупного деятеля к мелкому воришке и оставила в моих руках книжонку этого автора с посвящением ей»[1075].

О том, как могла функционировать биологическая наука в подобных условиях, чем купировалась ее полная неэффективность и что обеспечивало ей идеологическую и институциональную стабильность, дает представление пьеса Николая Погодина «Когда ломаются копья» (1952), широко шедшая на сценах многих театров страны (в том числе ведущих – Большом драматическом театре в Ленинграде и Малом театре в Москве). Пьеса появилась на волне борьбы с бесконфликтностью и приоткрывала покров над советской академической наукой с ее бюрократизацией, клановостью, непотизмом, коррумпированностью и косностью. Разумеется, все эти черты были атрибутированы заскорузлым консерваторам, которым противостояли смелые новаторы («творческие дарвинисты», сторонники Лепешинской и Бошьяна), но достаточно было небольшого оптического смещения, чтобы картина становилась удивительно правдоподобной.

В этих пьесах, романах и фильмах непременный протагонист партии, «новатор» всегда сталкивается с «нетерпимостью» оппонентов. Те обычно используют свое административное положение для репрессий против неугодных, устраивают заговоры, преследуют. Словом, используя характеристику Сталина, данную им сторонникам Марра, устанавливают «аракчеевский режим». Проявления этих репрессий, заговоров и нетерпимости составляют содержание борьбы в этих пьесах и фильмах. То обстоятельство, что изображаются они весьма правдоподобно, объясняется тем, что они списывались «с натуры» – именно так и вели себя в отношении противников Лысенко сторонники «мичуринского направления» (подобный же перенос, как будет показано ниже, был свойственен и советскому искусству холодной войны). Искусство лишь переадресовывало все это самим жертвам, у которых не было ни ресурсов, ни влияния, ни административных возможностей для противостояния поддерживаемой государством «передовой науке». Вот почему картины эти столь реалистичны, стоит лишь развернуть зеркало в правильном направлении.

Пьеса Погодина интересна главным образом тем, что объясняет мотивы противников «передовой науки». В ее центре – потерявший «чувство нового» и «почивший на лаврах» своих былых достижений выдающийся микробиолог академик Картавин. Его всячески поддерживает занимающий множество научных постов и мечтающий стать академиком бездарный и злобный карьерист Шавин-Муромский, который ненавидит все новое и использует авторитет Картавина для борьбы со своими противниками в науке.

Сторонник «передовой науки», зять Картавина заявляет собравшимся у того академикам, что «пределы познания жизни расширяются. Если до сих пор считалось, что клетка есть начало всех начал живого организма, а дальше тьма мертвого, непознаваемого мира, то ныне утверждается, что там кипит живая жизнь. (Звонко, с насмешкой.) И вирус, господа ученые, который вы считаете лишь ядом, – живое существо, способное развиться до микроба, который может быть живым и в кипятке».

Муромский между тем травит ученого-новатора Чебакова, который продолжает доказывать свою правоту: «Пусть надо мной смеются: знахарь, фокусник, помешанный… Но что такое вирусы? Я в их развитии вижу великую идею жизни, завтрашний день науки. Пока мы были маленькими, нас можно было и не замечать. Теперь народ подрос. Для нас диалектический метод – живой метод, а не фраза. Нет, уходить не собираюсь. Не понят – это еще не побежден». Поддерживает новатора, как и положено, парторг института:

Как можно не видеть в его идеях чистого зерна материализма? Кого же нам тогда поддерживать, если не таких людей? Он коммунист в науке… Этот человек пробивает окно в завтрашний день. Вот ведь что дорого! Вдумайтесь в его ведущую идею. Ведь если вирусы действительно способны развиваться до микроба, то человек тогда получит невиданные прививки от таких болезней, которые до сих пор считаются неизлечимыми, смертельными. Наша советская наука, наука коммунизма, – для чего она? Для человека, во имя жизни, во имя счастья человека!..

Чебаков и дочь Картавина Лида придерживаются взглядов Лепешинской и Бошьяна, а Шавин-Муромский является их противником… Он вовлекает молодую жену Картавина в интригу против Чебакова, убеждая ее в том, что только она может спасти мужа от позора: «Картавин рискует остаться в одиночестве, ибо, по моим сведениям, комиссия склоняется на сторону Чебакова… Чего он ждет? Чтобы девчонки-аспирантки говорили: „Картавин провалился“? Уйди немедленно и хлопни дверью».

Все в пьесе ведут «битву за Картавина» – выдающегося ученого, который держится за старое, боясь, что новые веяния в науке подрывают его авторитет:

Как все это надоело! Новаторы, экспериментаторы… Я… я, потративший сорок лет жизни в борьбе за чистоту научной микробиологии, обязан теперь в Ученой комиссии с серьезным видом наблюдать сомнительные фокусы какого-то кандидата. Что ему алтари, построенные из бриллиантов мысли! Святость незыблемых законов! Что ему я и вся наука вообще! Но я начинаю верить, что этот Чебаков может произвести впечатление, смутить умы. Он своими новыми вакцинами вылечивает зараженных собак, и они не подыхают. Должны подохнуть, но не подыхают… несмотря на то, что ненаучно…

На призывы Картавина опомниться («Молодой человек, на кого вы руку подымаете? Луи Пастер! Основатель научной микробиологии. Гений!») Чебаков отвечает, что хотя «гений работал на чердаке в Париже с таким микроскопом, какими у нас теперь не пользуются даже школьники», он тем не менее «не запрещал науке развиваться дальше. Ведь если великие ученые до нас все сделали, то микробиология – наука мертвая и микробиологам остается разводить чумных бацилл, чем сейчас и занимаются некоторые западные, с позволения сказать, ученые».

В пьесе доказывается, что противники «передовой науки» – это либо несостоявшиеся, либо исписавшиеся, либо просто бездарные ученые и проходимцы. Поэтому Чебаков более всего удивлен тем, что Картавин отказывается признавать его открытия:

Когда я вас увидел, как говорят, в зеркале ваших трудов, то убедился, что вы, Картавин, как вы есть в действительности, не можете становиться поперек дороги новому… Не можете принципиально! Не можете отрицать диалектики живых процессов в науке, обществе, повсюду! Не вяжется, не вытекает, нелогично… Вы не тот тип человека и ученого… И дальше, шире, если хотите, в масштабе мировой борьбы двух лагерей вы опять-таки не можете занять иной позиции, кроме передовой, советской, прогрессивной.

Если с Шавиным-Муромским все понятно («Боже мой, я же понимаю, что Шавин должен вскоре баллотироваться в Академию, а его последняя научная работа вся состоит из старых латок столетней давности! Он дрожит при мысли о новых молодых ученых»), то почему же столь выдающийся ученый, как Картавин, оказался противником «нового»?

Сам он объясняет все задетым честолюбием: «мои вчерашние труды насквозь опровергаются вашими сегодняшними взглядами. Вы как же думаете, что я и многие другие должны мгновенно отречься от своих убеждений по вашему приказу? A мне прикажете мыть посуду у вас в лаборатории? Учиться у товарища Чебакова новому познанию жизни? Все мои научные труды, все книги – на помойку? Меня в тираж? Вы думали об этом?» Чебаков трактует эти откровения по-своему: «Вы против нового не потому, что являетесь его принципиальным противником… Нет! Вы боитесь. Боитесь потому, что у вас не хватит мужества признать, что вы отстали». Зять Картавина более прямолинеен: «Картавина я понимаю: погряз в своем довольстве… к тому же поздняя любовь, жена-красавица… Денег стало требоваться больше. Все это, брат, влияет, что там ни говори. Окружил себя бездарностями, они его всячески превозносят и вертят им как хотят. А Картавин по своей доброте и, значит, дурости этого не понимает».

Единственный, кто говорит Картавину правду в лицо, – парторг института Чирская: «У Чебакова нет авторитета, у него есть научные факты. У вас есть авторитет и нет научных фактов. Я тысячу раз уверена, что новое победит, а вы останетесь и без авторитета и без фактов». Но именно с фактами и происходит заминка. Картавин отказывается их видеть:

Чирская (Картавину). Но вы стоите перед живыми фактами и отрицаете… Вы ответьте: откуда у Чебакова берутся микробы?

Картавин (резко). Из воздуха! Из грязи! Лаборантка плохо работает, неряшливо… или, может быть, очень хорошо… так что вы и не узнаете, как появляются у них микробы.

И даже уже помирившись с Чебаковым в финале пьесы, Картавин все равно с трудом примиряется с фактами: «Я действительно четыре месяца убил только лишь на то, чтобы самому убедиться: из грязи или не из грязи получает микробов Чебаков! Я утверждаю – не из грязи». На вопрос о том, почему он не хотел видеть факты, Картавин отвечает: «Хотел и… не хотел. Такая вещь тебе понятна? Мог видеть – и не хотел увидеть. Не хотел – и увидел, я никому не верю, кто мгновенно перестраивается и сразу видит все, чего час тому назад не видел. Я четыре месяца убил на то, чтобы избавиться от своего сомнения». Но, даже избавившись от сомнения, Картавин заявляет Чебакову: «Все равно вы преувеличиваете бесконечность жизни, вернее – вы ее выдумываете там, где ее нет». Но жизнь берет свое и сторонники нового знают, что Картавин теперь тоже на их стороне: «Куда вы от нас уйдете? Мы всюду вас найдем. Мы, выражаясь высоким стилем, – жизнь. От жизни никуда не денешься».

Стряхнуть с него «метафизическую пыль и плесень» помогает непременный Deus ex machina в лице заместителя министра, который прибывает на экстренное заседание ученого совета, снимает Шавина-Муромского со всех постов и объясняет собравшимся суть борьбы в микробиологии:

Иным товарищам все еще может казаться так, что Пастер, микробы, вакцины не имеют никакого отношения к тому, что происходит сейчас на земном шаре, к борьбе передового человечества за мир. Наивность! Хуже – обывательщина! Давно уже наука, именуемая микробиологией, в руках империалистов перестала служить своим гуманным целям. Эта наука стала прямым оружием войны империалистов. Ученые, помешанные на массовом истреблении людей, хотят чудовищно усилить смертоносные качества микроба; наука прогрессивная, наука жизни, наша советская наука работает в противоположном направлении. Она стремится предельно ослабить этот микроб и прививками этого ослабленного микроба спасти людей. Как же можно обливать грязью нашего молодого ученого, который все свои усилия посвящает идее всепобеждающего торжества жизни над смертью!

Снятие Шавина-Муромского открывает путь к публикации революционной работы Чебакова. Чебаков счастлив тем, что его открытие вот-вот увидит свет:

Сейчас должны привезти корректуру первой моей работы, посвященной истокам жизни в нашем мире! Истоки жизни! Мир, бесконечно малый и громадный, с бесконечно малыми существами, живущими одно мгновение! Эти серебристые туманности под линзой микроскопа мне представляются армадами живых существ, а я над ними великан, стратег, мыслитель. Но не так уж наивно. Природа, жизнь в своих истоках обладает могучими силами и может оказаться бесконечным источником счастья для людей. Ты знаешь, Сонечка, о чем я часто думаю? Жизнь, однажды возникшая, обладает такими гигантскими силами сопротивления, что, как бы ее ни убивали, она сильнее смерти!.. Вы только подумайте?.. Подумай, дорогая Сонечка, ведь для того, чтобы разрушить мельчайшую частицу живого белка, мы прибегаем к таким кислотам, которые разрушают сталь. Сталь, я говорю, и ничтожная капля белка обладают одинаковыми силами сопротивления. Вот что такое жизнь!

Этот гимн всесилию жизни завершает пьесу о превращении вирусов в микробы и устранении с дороги «передовой науки» тех, кто ей противится. Это могут быть только те, кто боится за свой былой авторитет, либо карьеристы, поскольку ее правота очевидна всякому. Последнее – очевидность – является, как мы видели, ключевым фактором. Собственно для ее производства и писались эти пьесы. Они демонстрировали очевидность неочевидного, существование несуществующего. Это был сугубо эстетический акт. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к научно-фантастическому жанру, жизнь которого после войны, согласно установившемуся взгляду, практически остановилась[1076]. Между тем научная фантастика процветала прямо в науке. Литература занималась лишь ее стилистическим и сюжетным оформлением.

Среди публицистов, писателей, поэтов, драматургов и кинорежиссеров, вовлеченных в популяризацию советских научных достижений, был и начинающий русскоязычный писатель из Харькова Николай Дашкиев, написавший в 1950 году один из первых на Украине научно-фантастических романов «Торжество жизни». По мере того как выяснялось, что очередные «достижения советской медицины» оказывались несостоятельными, автор перерабатывал свой роман почти до конца жизни. Книга вышла четырьмя изданиями (1950, 1952, переработанные издания – 1966 и 1973 гг.) общим тиражом в 165 тысяч экземпляров. По следам успеха романа Дашкиев написал на русском языке биографическую повесть об Ольге Лепешинской «Нехоженой тропой», которая не канула в лету вместе с персонажем, но была переведена на украинский язык в 1973–1974 годах. Так что подвиг Лепешинской продолжал жить и после окончательного выяснения ее научной несостоятельности.

Роман «Торжество жизни» рассказывает о том, чего может добиться наука, когда она становится на правильные рельсы «мичуринской биологии» Лысенко и при помощи «живого вещества» Лепешинской проникает в тайны микробов, открытые Бошьяном (в предваряющем роман предисловии автор тепло благодарит ряд ученых, первым из которых назван Бошьян, и сообщает, что «в книге мало выдумки. Многое из того, что было лишь вероятным пять лет назад, уже осуществлено»). Это образцовое соцреалистическое произведение интересно тем, что использует различные жанровые конвенции – приключенческого повествования и детской литературы, военной повести и научно-фантастического романа.

В подземном городе, где нацисты производили в секретных лабораториях страшное бактериологического оружие и испытывали его на советских пленных, безумный профессор Браун в тайне от эсэсовцев создает из убийственного вируса чудесный препарат, который убьет всех микробов. Подобно безумному доктору Мабузе, профессор изображен с трясущимися руками, отвислой губой, бормочущим что-то себе под нос, неопрятным, с грозно горящим взглядом. Мы то слышим его монологи, которые он произносит обычно, «страшный, взъерошенный, с блестящими глазами», периодически теряя сознание и разбрасывая по комнате испещренные формулами листы, то видим, как «огромная уродливая тень профессора металась по стенам лаборатории»[1077].

Карикатура на немецкий экспрессионизм сменяется советской детской повестью о войне. В лаборатории Брауна появляется четырнадцатилетний партизан-разведчик Степан Рогов, спасенный профессором после неудачного побега из концлагеря. Как водится, самое фантастическое в соцреалистических романах состоит не в том, что таковым должно быть, но то, что должно казаться правдоподобным. Так, мы узнаем, что после того как мальчик починил радио и стал слушать новости из Москвы (внутри глубокого бункера, наполненного нацистскими офицерами!), он «наотрез отказался разговаривать с профессором по-немецки, доказывая, что Макс Браун должен серьезно взяться за изучение русского языка». Их разговоры оказывали на старого профессора неизгладимое впечатление:

Профессор слушал его, опустив голову ‹…› Рушились все моральные критерии, пошатнулись основы пацифистской философии профессора Брауна, – неумолимые факты загоняли его в тесный угол, откуда не было выхода. Четырнадцатилетний мальчишка раскрывал и объяснял Максу Брауну то, что, казалось бы, не имело никакого отношения к высокой науке, – невольно, бессознательно читал профессору наглядные основы политэкономии, которую тот, перелистав толстые тома «Капитала» Маркса, так и не понял.

Эти беседы, хотя и не спасли профессора от безумия, помогли ему создать средство от всех болезней – универсальный антивирус, благодаря которому человечеству не будут страшны никакие бактерии, «одна-единственная капля его сможет уничтожить половину всех микробов на земном шаре! Что тогда бактериологическая война? Миф! Вздор! Человек станет почти бессмертным – он будет жить двести и триста лет». С обычным безумным блеском в глазах Браун сообщает Степану страшную тайну: «Скоро – очень скоро! – в этой лаборатории из неорганических веществ, из неживой материи я создам живую молекулу! Создам жизнь!» Браун – большой поклонник Дарвина, но он не верит в изменяемость живых существ, полагая, что «микробы – вечны. Они таковы, какими их создала природа в начале своего творческого пути, когда химические элементы случайно соединились в определенную комбинацию, уже в первый момент проявившую себя жизнеспособной». Степан читает «Введение в микробиологию» Брауна в надежде понять секрет создания искусственных микробов, «но он и не подозревал, что все написанное профессором уже никому не нужно, давно отброшено передовой советской наукой, что профессор Браун – ученик Луи Пастера и Роберта Коха – вместе с ценными познаниями перенял у своих учителей все их ошибки, развил эти ошибки и идет дорогой, которая приводит в тупик». И все же вакцину он создает и заветную ампулу с антивирусом Брауна спасает Степан, когда бежит из подземного города от союзников, которым немцы сдали фабрику для проведения дальнейших опытов, только теперь уже под англо-американским руководством.

Вернувшись на родину, Степан Рогов поначалу пытается проверить вакцину Брауна. Но, как объяснил ему парторг Микробиологического института Петренко (позже – научный руководитель Степана), Браун «последовательно скатывался к механистическим позициям, попирая основные принципы материализма ‹…› Железная логика подсказывала доценту Петренко, что человек, не понимающий марксистских законов развития природы, не может создать ничего значительного. Препарат профессора Брауна для Петренко был заранее обречен на неудачу». И неудача его постигла. Вакцина попала в руки проходимца Великопольского (позже он окажется диверсантом), который хотел ее присвоить, но оказалась бесполезной, поскольку только задерживала развитие болезней, но не могла их победить. Однако главная задача вакцины Брауна была выполнена – она зародила в ребенке-партизане мечту о создании чудодейственного лекарства.

Теперь Степан едет учиться в вечернюю школу, куда его направил родной колхоз, после чего поступает на биологический факультет университета, где ученые-коммунисты формируют из бывшего партизана советского биолога, которому суждено будет создать вакцину и спасти человечество от болезней, а заодно и от главных врагов – империалистов. Степан знает, что «не только немецкие, но и японские фашисты готовили против Советского Союза тонны смертоносных бактерий, полчища чумных крыс. Американские империалисты грозят войной… А подземный город попал в руки американцев». Создание антивируса становится важным политическим делом.

Парторг-вирусолог рассказывает студентам, что «советский ученый профессор Лепешинская доказала, что возможны доклеточные формы жизни. В определенных случаях более-менее сложные белки становятся жизнеспособными, следовательно, создав белок искусственно, мы тем самым создадим жизнь ‹…› Сумеем ли мы создать искусственно сложные, жизнеспособные белки? Видимо, да». И тут происходит новое величайшее открытие современности (в Советском Союзе они следуют одно за другим). О нем сообщает однокурсникам друг Степана, ворвавшись в библиотеку:

– Я должен всем объявить. Ребята! В магазине на Пушкинской продается вот эта книга. – Он вновь потрясает книжицей в зеленой обложке. – Если не купите сейчас, будете бегать за нею по всему городу, как бегал я. Здесь написаны невероятные вещи: утверждается, что вирусы и микробы могут взаимно переходить друг в друга, что их можно превращать в кристаллы, что из абсолютно стерильных веществ можно выделить микроорганизмы!.. Э, да всего не расскажешь! Спешите, ребята!

Рабочей сосредоточенной тишины как не бывало. Студенты вскакивают с мест, подбегают к Карпову и, убедившись, что он не врет, опрометью бросаются к двери.

– A кто же автор? – кричит кто-то с порога. – Как название?

– Зарьян!.. Ге-Эм Зарьян!.. «О природе вирусов»!

И вот теперь «Степан и Таня лихорадочно перелистывают книгу, и чем больше они вникают в ее смысл, тем больше проникаются к автору чувством уважения. Да, такие открытия бывают раз в сто лет». Пастер поруган – «сто лет назад Парижская Академия наук присудила премию знаменитому микробиологу Пастеру за то, что он доказал невозможность самозарождения жизни на земле в наше время… И вот теперь советский ученый доказал, что, в конце концов, премия была присуждена Пастеру незаслуженно. Опыты профессора Зарьяна…»

Некоторые студенты впали в нигилистический раж: «– А, Пастер, Пастер! – пренебрежительно махнул рукой Карпов. – Он задержал развитие микробиологии на сто лет!.. Правда, Степан?» Но Степан как выдержанный советский студент объяснил опасность подобного нигилизма: «Разве то, что Зарьян доказал наличие живых микроорганизмов в пенициллине, считавшемся стерильным, заставит нас отказаться от этого препарата? Ведь дело не в этом, друзья! Дело в том, что теория Зарьяна – новый шаг познания. Профессор Зарьян впервые дал настоящее материалистическое объяснение наблюдаемым фактам».

Попутно Степан сообщает сокурсникам, что заслуги Пастера действительно преувеличены, поскольку вирусы были открыты еще при его жизни, разумеется, в России: «в тысяча восемьсот девяносто втором году русский ученый Ивановский открыл вирусы и первым выделил кристаллическую форму вируса табачной мозаики. Позже многие из вирусов растений были выделены в кристаллическом виде. Но укоренилось мнение, что вирусы болезней животных в кристаллы не превращаются. И только вот теперь профессор Зарьян…» Предложения сыплются от студентов одно за другим. Из самых экзотических:

Для того, чтобы растение жило и развивалось, нужен азот. Азот из воздуха добывают специальные бактерии, которые размножаются на корнях бобовых растений. Чтобы обогатить почву азотом, мы специально сеем бобовые там, где можно было бы сеять пшеницу, например… A теперь представьте: по способу профессора Зарьяна мы готовим тысячи и тысячи тонн кристаллического порошка азотобактерий и вносим его в почву… Можно будет снимать невиданные урожаи – это будет мое лучшее бактериологическое удобрение!

Степан лишь напоминает своим друзьям: «Вот мечтаешь создать бактериологическое удобрение, а фашисты только и думают о том, чтобы изготовить против нас тысячи тонн бактерий чумы. Нет, такие открытия пока что надо держать в тайне». Открытие Зарьяна показало, как микробы превращаются в вирусы и разные вирусы оказываются лишь стадией, на которой находятся различные микроорганизмы. Поэтому происходят бесконечные переходы одного в другое. Этими переходами, как показал Лысенко, можно управлять, поскольку, согласно Лепешинской, жизнь существует на доклеточном уровне. Эта невероятная биология и приводит героев романа к их открытию, настоящему «торжеству жизни».

Они работают над созданием вакцины от рака, но им приходится бороться с опасным врагом Великопольским, который утверждает, что рак – наследственное заболевание. Это вступало в конфликт с «мичуринской биологией», поэтому «он не отрицал и влияния внешней среды на организм, – после разгрома формальных генетиков утверждать противоположное было невозможно, – но это влияние он сводил к ускорению или затормаживанию неизбежных раковых процессов». Разумеется, наши герои не могли смириться с такой теорией. И вот студент Рогов бросает вызов профессору, публично заявляя, что его теория ошибочна, потому что «раковый вирус, сохраняющийся в половых клетках и передающийся в наследство, это тот же ген вейсманистов, формальных генетиков… Вы считаете организм пассивной средой. Это противоречит учению Павлова и мичуринской микробиологии». Заявление Великопольского о том, что все его высказывания подтверждаются фактами, парируется другим студентом – секретарем комсомольской организации института, сталинским стипендиатом, имеющим собственные научные работы: «Факты можно толковать по-разному, но ваша теория неправильна, мало того – вредна!» Дискуссия эта продолжается в романе страницами, но аргументация, изложенная здесь, как будто списана у Лысенко и Лепешинской. Выводы противника неверны не потому, что они противоречат фактам, которые «можно толковать по-разному», но потому, что они «противоречат учению Павлова и мичуринской микробиологии». И наконец, куда более страшная вещь для научной теории, чем быть «неверной», – это быть «вредной».

Наши герои, напротив, создают полезную теорию. Для этого в романе появляется старый профессор, который еще до революции обнаружил т. наз. «болезнь Иванова», которая делала ее носителя невосприимчивым практически ни к одной другой болезни: ее вирус разрушал вирусы других видов в живом организме. Из него можно создать вакцину против рака. Теперь Степан Рогов ищет вирус болезни Иванова и находит ее у боцмана английской шхуны, которого он случайно встречает в Ленинграде. За все имеющиеся у Степана деньги, часы, личные вещи тот соглашается сдать кровь, и из этой крови Рогову и его друзьям удается создать вакцину против рака. В полном соответствии с описанными в эти годы в научных журналах чудесами, герои проделывают те же операции, что и реальные профессора провинциальных вузов. Подобно тому как у ереванского профессора Мелконяна в стеклянном сосуде с формалином, где хранился образец ленточного червя, извлеченного из большеберцовой кости человека, после многих лет начали появляться живые, растущие кости, герои романа Дашкиева выращивают живые организмы в банках:

И вновь Степан Рогов склоняется над стеклянной банкой, наполненной мутноватой жидкостью. Сложная система питательных трубок поддерживает в этой жидкости отрезанный палец, – это и есть «переживающая ткань». Человек умер, но частица его живет, она выполняет свойственные ей функции, ее клетки могут размножаться… Но может ли болеть эта частица? Да, может и болеть: один из способов изучения рака заключается в том, что вырезанную опухоль выращивают в искусственных средах.

И вот читатель присутствует при происходящей впервые в истории в термостате контролируемой человеком борьбе вируса Иванова с вирусом рака. Когда Степан открывает термостат, он видит «кусочек мяса, который шесть часов тому назад был отвратительным нагромождением изуродованных раковых клеток, побледнел, уменьшился в размерах и, самое главное, покрылся сверху слоем нормальных клеток. Степан, торопясь, отрезал небольшой кусочек ткани, приготовил препарат и положил его на предметное стеклышко микроскопа. Да, это были нормальные, вполне нормальные клетки. Это была победа!»

Настоящий соцреалистический роман не обходится без мелодрамы. Здесь речь идет о любви Степана и Кати, которая «мечтает о небывалых урожаях свеклы, о многолетней ветвистой пшенице». Их любовь проходит испытание разлукой, пока не оказывается, что врачи обнаруживают у Кати саркому легких, настаивая на операции, но она скрывает это ото всех, надеясь на вакцину, которую вот-вот создаст ее возлюбленный. Когда же оказывается, что оперировать ее поздно, ее усыпляют и держат в таком усыпленном состоянии до тех пор, пока ее нельзя будет излечить при помощи вакцины.

А между тем по возвращении в Англию боцман попадает в поле зрения английской разведки, и к Рогову подсылают диверсанта, который, шантажируя Великопольского, делает его сообщником и губит вакцину, подняв температуру в термостатах, где она хранилась, и введя специальные физиологические растворы, которые уничтожили вирус Иванова окончательно. Шпионы имели в своем распоряжении инфицированную вирусом болезни Иванова кровь боцмана, но изготовить вакцину так и не смогли. Потому что не владели правильной теорией. Они не знали, что, согласно «творческому дарвинизму», «воздействуя на вирус изменением внешних условий, можно перестроить его структуру, заставив накапливать приобретаемые каждым поколением наследственные изменения».

Теперь друзья обращаются к самому Зарьяну. Дело спасает его «материалистическая теория»: открытие у вирусов «стадийности в развитии и возможности существования невидимых форм заразного начала» позволяет восстановить вирус болезни Иванова, ведь, как показали Лепешинская и Бошьян, жизнь неистребима. И Зарьян восстанавливает уничтоженный диверсантами вирус. Началась долгая борьба за изменение свойств вирусов. «Это был затяжной утомительный процесс, длившийся полтора года. Поколение за поколением вырастали вирусы в необычных условиях, приобретая и накапливая в себе именно те свойства, которые были нужны… Медленно – день за днем, шаг за шагом, опыт за опытом – вирусы изменяли свойства. Постепенно вирус Иванова утратил свою неприступность: он уже легко прививался не только на кусочках «переживающих тканей», но и на живых организмах». В результате герои не только получили Сталинскую премию первой степени, но и научились «перестраивать вирусы», создавать «добрые вирусы».

Но что там вирусы! Степан едет в родной колхоз, который за прошедшие несколько лет преобразился чудесным образом.

Самоходные комбайны, электроплуги, лесозащитные полосы, электрифицированные конюшни, свинарники, умные и сложные машины для очистки и яровизации зерна – все, что Степан видел в тот и на следующий день, уже не поражало его воображение. Степан смотрел только на людей.

Что машины? Завтра будут созданы еще более совершенныe, еще более умные. Но создавать их, управлять ими будут люди… Степан почувствовал: растет новое поколение. Это поколение с детства восприняло коммунизм как реальное, осуществляемое Завтра.

Поздний сталинизм был пронизан этой «жизнью в ее революционном развитии». И то, о чем рассказывалось в научно-фантастическом романе, можно было прочесть в редакционной статье главного профильного академического журнала страны «Биохимия»:

Когда мы говорим академик Лысенко… перед нашими глазами раскрывается величественная панорама недалекого будущего нашего социалистического сельского хозяйства. Мы видим обширные поля ветвистой пшеницы, виноградники в центральных областях, цветущие поля Заполярья, плантации цитрусовых на Украине, Северном Кавказе, в Крыму, Средней Азии. А в знойных степях Сталинграда и многих других районов мы видим зеленые массивы широколиственного дуба, березы, красоту которой почему-то до сих пор связывали только с севером. Мы видим озимую пшеницу, приобретшую свою новую родину в степях Сибири, высокопродуктивные стада на колхозных и совхозных фермах и многое, о чем трудно еще сейчас сказать, но что будет реальностью в недалеком будущем[1078].

Соцреализм позволял жить в этом завтра уже сегодня.

Так наука стала искусством.