Глава 12. ИРОД И ЖЕНЩИНЫ (37–36 гг. до н.э.)
Глава 12.
ИРОД И ЖЕНЩИНЫ
(37–36 гг. до н.э.)
Женщины в античном мире. Антоний. Клеопатра. Царь Ирод и две его семьи: мать Кипра, сестра Саломея, жена Мариамна, теща Александра. Любовь, злоба, зависть, интриги, заговоры. Первая жертва — брат жены, красавец Аристобул.
История не была бы причислена древними к одному из видов искусств под покровительством музы Клио, если бы её законы не проявлялись через конкретных людей, каждый из которых обладает своей неповторимой личностью с дурными и хорошими страстями. В той или иной мере это сказывается на правлении любого государственного человека, и не только в древности, причём особенно при абсолютной власти властителя — вождя, царя, императора. На примере Ирода это видно очень отчётливо.
Казалось бы, после воцарения на престоле, сумев при этом спасти жителей Иерусалима и Храм от кровожадности и алчности своих союзников римлян, Ирод мог бы не бояться внутренних врагов. Однако опасности появляются там, где он особенно старался их избежать, — в окружении его семьи.
Причиной этого, прежде всего, был он сам, точнее, его страстная любовь к жене, столь нехарактерная для его современников. Ведь античным идеалом величия правителя, избранника богов, являлся Александр Великий. Но Плутарх в его биографии приводит следующие строки: «Александр говорил, что сон и близость с женщиной более всего другого заставляют ощущать себя смертным, так как утомление и сладострастие проистекают от одной и той же слабости человеческой природы»{127}.
Конечно, мнение Александра — лишь крайнее проявление отношения античного мира к женщине и её роли в семье и обществе. Это вполне объяснимо тем, что примитивное общество, основой жизни которого было сельское хозяйство и мускульная сила человека и животных, оно не могло не быть мужским. Крестьянин, возделывающий сохой землю, и воин, вооружённый мечом и тяжелым копьём, не могли считать равной себе слабую женщину, не способную выносить столь тяжелые физические нагрузки. Кроме того, свойственная женщинам в детородном возрасте ежемесячная потеря крови вызывала мистический страх — ведь кровь издавна считалась символом жизни. Женщина в этот период считалась тогда во многих культурах существом ритуально нечистым. Конечно, без женщин нельзя было ожидать продления жизни семьи и рода, которое было главным для людей того примитивного общества. Поэтому женщина поневоле являлась существом необходимым, но по своему социальному положению близким к неполноправным членам общества. Правда, в разных культурах это принимало различный характер.
В древнегреческом обществе, как и рабы, женщина была исключена из системы античной демократии. Вся её жизнь проходила в подчинении сначала отцу, а потом мужу.
Бесправие женщины в греческом обществе доходило до того, что муж мог выдать свою жену замуж за другого. Как свидетельствуют источники, «для этого, по-видимому, не было необходимости в её согласии. Правда, Плутарх, рассказывая о Перикле, который передал свою жену другому, прибавлял, что она дала на это согласие. Но не все тексты гласят одно и то же относительно этого вопроса. Стримидор Эгинский выдал свою жену замуж за раба Гермея. Банкир Сократ отдал свою жену за своего вольноотпущенника Сатира»{128}. Ещё более откровенно пренебрежительное смотрел на положение свободной женщины римлянин в период расцвета своей республики, законы и обычаи которой до завоевания Римом Средиземноморья отражали суровые нравы крестьянского общества. Ведь даже римское войско, победившее наёмные профессиональные войска Ганнибала, было крестьянским ополчением. Естественно, что женщина, в силу своей физической слабости, рассматривалась прежде всего как средство для появления законного наследника. Причём отец имел право признать ребенка или отвергнуть его — даже законного. Такого отверженного ребёнка, чаще всего девочку, просто выбрасывали, иногда его пожирали собаки.
Не большим уважением законная жена пользовалась и в римском обществе. Характерен пример даже из биографии выдающегося римлянина, ставшего примером высокой республиканской нравственности, — Катона Младшего, покончившего с собой после установления диктатуры Цезаря. Как пишет Плутарх, знаменитый оратор Квинт Гортензий, «человек с громким именем и благородного нрава… желая быть не просто приятелем и другом Катона, но связать себя самыми тесными узами со всем его домом и родом, попытался уговорить Катона, чтобы тот передал ему его дочь Порцию, которая жила в супружестве с Бибулом и уже родила двоих детей, пусть, словно благодатная почва, она произведёт потомство от него, Гортензия. По избитым человеческим понятиям, правда, нелепо, продолжал он, но зато согласно с природою и полезно для государства, чтобы женщина в расцвете лет и сил и не пустовала, подавив в себе способность к деторождению, и не рождала больше, чем нужно, непосильно обременяя и разоряя супруга, но чтобы право на потомство принадлежало всем достойным людям сообща, — нравственные качества тогда щедро умножатся и разольются в изобилии по всем родам и семьям, а государство благодаря этим связям сплотится изнутри. Впрочем, если Бибул привязан к жене, он, Гортензий, вернет её сразу после родов, когда через общих детей сделается ещё ближе и самому Бибулу, и Катону. Катон на это ответил, что, любя Гортензия и отнюдь не возражая против родственной связи с ним, находит, однако, странным вести речь о замужестве дочери, уже выданной за другого, и тут Гортензий заговорил по-иному и, без всяких околичностей, раскрыв свой замысел, попросил жену самого Катона: она ещё достаточно молода, чтобы рожать, а у Катона уже и так много детей. И нельзя сказать, что он отважился на такой шаг, подозревая равнодушие Катона к жене, — напротив, говорят, что в то время она была беременна. Видя, что Гортензий не шутит, но полон настойчивости, Катон ему не отказал и заметил только, что надо ещё узнать, согласен ли на это и Филипп, отец Марции (жены Катона. — В. В.). Обратились к Филиппу и он, уступив просьбам Гортензия, обручил дочь — на том, однако, условии, чтобы Катон присутствовал при помолвке и удостоверил её»{129}. Остается добавить, что Гортензий прожил с Марцией до конца своих дней и завещал ей своё огромное состояние. Катон после этого снова женился на ней, дав повод Цезарю съязвить: «Катон дал ему (Гортензию) жену молодой, чтобы получить её обратно богатой»{130}. Для современного читателя удивительно то, что мнением не только свободнорождённой, но даже аристократки Марции никто не поинтересовался.
Таковы были нравы даже самой благородной и образованной части римского общества. Нетрудно представить, что происходило в низших его слоях. Конечно, исключения встречались, и даже нередко, но они не меняли общего правила. В античном мире господствовал принцип, сформулированный ещё греческим оратором Демосфеном: «У нас есть друзья для удовольствий, а жены для того, чтобы рожать нам детей и вести порядок в доме»{131}. Ему вторит Сократ, обращавшийся к современникам с риторическим вопросом: «С кем бы ты меньше говорил, чем со своею женой?» Тонкий, высокообразованный и даже гуманный по отношению к рабам философ Сенека подхватывал и развивал идеи своего греческого предшественника такими словами: «Мудрец должен любить супругу свою по рассуждению о достоинствах её, а не по чувству». «Нет ничего постыднее, как любить жену с такою страстью, будто она любовница (конкубина)». Не обошла эту проблему даже римская юридическая наука. Известна формула знаменитого римского юриста Павла: «Конкубина отличается от жены только страстностью любовного к ней отношения» (solo delectu separatur). Жена берётся «ради рождения детей» (liberorum procreandorum causa), конкубина — похоти ради (libidinis causa){132}.
В этой связи огромную славу и влияние приобрели в античной Греции самые знатные куртизанки — «гетеры» (от греческого слова ethes — «друг, товарищ»), выполнявшие социальные функции всесторонне образованных и утончённо воспитанных светских дам.
Например, в афинском доме самой знаменитой из них, Аспазии, сначала подруги, а затем законной супруги Перикла (493–429 гг. до н.э.), возглавлявшего Афины в период их высшего расцвета, можно было встретить всех выдающихся людей Греции. Как пишет исследователь нравов общества того времени, «там они обменивались мыслями по самым возвышенным вопросам, разбирали вопросы философии, литературы, искусства. Там можно было встретить не только (философа) Сократа, Перикла, (политика и полководца) Алкивиада, (великого скульптора) Фидия, (философа) Анаксагора и вообще всю мужскую часть высшей афинской аристократии, но даже и самих матрон с дочерьми, забывших ради Аспазии нравы и обычаи своей страны». Как отмечает Плутарх, «они шли туда, чтобы слушать её речи, выводить по ним заключения о её нечестивой жизни, — нечестивой потому, что она и окружавшие её девушки торговали своим телом»{133}.
Такие нравы греческого общества во многом способствовали ухудшению положения жен римского высшего класса ко времени конца республики. Причиной этого послужил мощные потоки сокровищ, предметов искусств, а также рабынь и рабов из завоёванных эллинистических государств Греции и Малой Азии. Вместе с греческой культурой и философией в Рим вливались необузданные, извращённые нравы и обычаи утончённого разврата и магических культов. Все эти соблазны, сопровождаемые неслыханной ранее роскошью, эротической греческой поэзией, да и изяществом тысячелетней культуры наслаждений, быстро разрушили прежние суровые нравы непреклонных ранее покорителей мира. Как и в Греции, интересных, умных и образованных женщин римлянин мог встретить среди куртизанок и греческих рабынь, нередко становившихся владыками своих господ.
Учителями и воспитателями детей римских патрициев становились рабы и вольноотпущенники, а девочек — рабыни, как правило, греческого происхождения, часто становившиеся их наставницами и подругами по любовным похождениям.
Соперницами законных жен оказывались не только рабыни и вольноотпущенницы, завоевавшие сердца, разум и любострастие их мужей. Пышным цветом расцвело распространённое в мужском сообществе Греции и Востока мужеложство.
Существовало даже философское обоснование этого. Например, самый великий философ Греции Платон (428/427–348/347 гг. до н.э.) вкладывает в уста участника своего диалога слова о самых мужественных мужчинах, которые в юности предаются гомосексуальной любви. По его словам, «в зрелые годы только такие мужчины обращаются к государственной деятельности. Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а сами они вполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жен»{134}.
Но, конечно, человеческая природа не меняется, и оскорбленное женское чувство существовало во все времена. Разумеется, и современный феминизм является продуктом общего положения в обществе. Сегодня у женщины есть возможность быть экономически независимой от мужчины и даже превзойти его, например, в сфере высококвалифицированного труда. Но массово это стало возможным только через два тысячелетия, хотя уже тогда узкий круг дам высшего света смог восстать против рабства в доме мужа. Протест принял, правда, своеобразный характер: светские дамы стали вести себя как их успешные соперницы — куртизанки и вольноотпущенницы. Разумеется, это затронуло далеко не всех, но всё же в конце патриархальной республики многое решительно изменилось. Немало дам высшего света стали стремиться получить хорошее образование, они изучали греческий язык, писали стихи, занялись юриспруденцией и предпринимательством. Массовым явлением стали разводы, причем дело доходило до того, что, как шутили тогда, многие дамы считали время не по консулам, выбираемым ежегодно, а по меняемым мужьям. Знатные дамы рядом с посторонними мужчинами по вечерам возлежали (римляне за столом не сидели, а возлежали на пиршественных ложах) на продолжавшихся много часов римских обедах и даже охотно принимали участие в попойках. В театрах они с удовольствием наблюдали непристойные представления, не слишком отличавшиеся от современной порнографии, только не в виде изображений, а в «живом виде», и гладиаторские бои.
Частым явлением были различные эротические приключения, причём некоторые дамы даже находили особое удовольствие в том, чтобы провести ночь с гладиатором, обречённым погибнуть утром на арене цирка в схватке для увеселения публики. Именно тогда возникла различная литература эротического содержания, высшим художественным проявлением которой была поэзия Овидия Назона (43 г. до н.э. — 17 г. н.э.), то есть младшего современника Ирода, воспевшего, как писал Пушкин, «науку страсти нежной». Его произведения «Любовные элегии», «Наука любви», «Лекарство от любви» и сегодня не утратили своей пленительной прелести благодаря огромному таланту автора. О нравах тогдашнего высшего римского общества можно судить по его игривому совету читателю: «Будь уверен в одном: нет женщин тебе недоступных!// Ты только сеть распахни — каждая будет твоей!.. Если бы нам сговориться и женщин не трогать // Женщины сами, клянусь, трогать бы начали нас»{135}. Произведения Овидия пользовались настолько большой популярностью, что позднее Октавиан, в попытке восстановить прежнюю суровую римскую нравственность, повелел выслать его в степи на дикие тогда берега Дуная, где поэт провёл последние годы жизни, оплакивая свою горькую судьбу.
Не следует, правда, однако слишком преувеличивать этот круг античного общества. Вряд ли в самом Риме при населении около 1 млн. он насчитывал 25–30 тыс. человек сословия сенаторов и всадников. Однако каждый из них имел, по меньшей мере, десятки, а порой сотни и даже тысячи рабов{136}.
Такие нравы были следствием разрушения старых порядков и господства прежней родовой аристократии города Рима, превратившегося в мировую державу. Поэтому неудивительно, что Цезарь, покончивший с господством прежних аристократических римских родов, оказался характерным примером носителя новых порядков и нравов. Он снисходительно относился к дружеским насмешкам верных ему воинов по поводу его славы сластолюбца и распутника. Например, во время его триумфа в Риме после завоевания Галлии воины распевали двустишия «Прячьте жён: ведём мы в город лысого развратника. //Деньги, занятые в Риме, проблудил он в Галлии»{137}. Имелось в виду, что обходительный, любезный и щедрый Цезарь имел любовные связи со многими дамами не только в Риме, но и в провинциях.
Но, конечно, «новые женщины», восставшие против ига отцов и мужей, проявляли себя не только как свободные от прежних условностей и ограничений. Многие, осознав себя личностью, а не только вещью, стали претендовать и на власть. При этом они искусно использовали мужчин, замечая и эксплуатируя их слабости, особенно если те им поддавались. Одним из таковых был тогда хозяин Востока Марк Антоний. Для нашего изложения важно то, что замыслы, победы и поражения неразрывной пары — Антония и Клеопатры сильно влияли на судьбы самого Ирода, его семьи, да и всей Иудеи. Характер Антония, в общем, гораздо проще Клеопатры. Это типичный римский аристократ эпохи вырождения республики. Справедливо писал о нём русский писатель: «Великий воин и великий развратник, алчный грабитель и бессчётный мот, хитрейший дипломат и грубый пьяница, то герой, то шут, то рыцарь несравненного великодушия, то свирепый палач, — Антоний — образец натуры высокодаровитой, часто вдохновенной, но зыбкой в нравственных устоях и не способный к этической дисциплине. От юности тщеславный, самодур, фантазёр, эксцентрик, всегда готовый среди самого серьёзного и важного дела вдруг сорваться каким-либо детски взбалмошным дурачеством, он искупал свои пороки огромной политической и военной талантливостью. К старости он спился с круга, обабился под башмаком пресловутой Клеопатры, царицы Египетской, и потерял подобие характера. Таланты померкли, — остался старый алкоголик, безвольная и опасная игрушка в руках дрянной женщины, умевшей заставить его проиграть мировую ставку в битве при Акциуме. Красивое и трогательное самоубийство Антония явилось логическим концом его бурной и, в конце концов, бесплодно для него и вредно для государства разменявшейся жизни. Вопреки всем пятнам на исторической репутации Антония, этот грешный богатырь остался симпатичен потомству как широкая титаническая натура, в которой и зло, и добро, и порок, и доблесть, и гений, и безумие били одинаково искренним и могучим ключом»{138}.
В этом пассаже всё верно, за исключением характеристики Клеопатры (правильнее, Клеопатра VII) только как просто «дрянной» женщины. Она, несомненно, была наиболее яркой представительницей когорты «новых женщин» римской мировой державы. Во многом благодаря ей история донесла до нас имя самого Антония. Более того, её можно считать самой известной и даже самой знаменитой женщиной мировой истории. Её образ вдохновил гениального Шекспира, ей посвящено много книг и произведений: от прекрасной, хотя исторически и не очень достоверной поэмы Пушкина до роскошной голливудской продукции — фильма «Клеопатра». Но этого мало, в сочинении французской писательницы И. Фрэн{139} Клеопатра предстаёт как символ и знамя современного феминизма, она пала в неравной борьбе против мужского эгоизма и бесправия женщины, подобно тому, как её старший современник Спартак в борьбе против рабства вообще.
Поразительно, но сохранившиеся изображения и описания свидетельствуют о том, что она далеко не была красавицей, и это привлекательным и волнующим образом ломает общепринятые критерии успеха. Как точно отмечает Плутарх, «красота этой женщины была не той, что зовётся несравненною и поражает с первого взгляда, зато обращение её отличалось неотразимой прелестью, и потому её облик, сочетавшейся с редкой убедительностью речей, с огромным обаянием, сквозившим в каждом слове, в каждом движении, накрепко врезался в душу Сами звуки её голоса ласкали и радовали, а язык был точно многострунный инструмент, легко настраивающийся на любой лад — на любое наречие, так как лишь с очень немногими варварами она говорила через переводчика, а чаще всего она сама беседовала с чужеземцами — эфиопами, троглодитами, евреями, арабами, сирийцами, мидийцами, парфянами. Говорят, что она изучила и многие иные языки, тогда как цари, правившие до неё, не знали даже египетского, а некоторые забыли и македонский»{140}. Если учесть, что Клеопатра проявляла себя отличным политиком, администратором, то её пример может служить опровержением ряда представлений современных генетиков.
Дело в том, что она была наследницей одного из македонских полководцев Александра Великого Птолемея, основавшего после смерти Александра в 323 году до н.э. династию царей Египта. Клеопатра родилась в 69 году до н.э., причём наследницей первого Птолемея она была прямой в полном смысле этого слова, поскольку, восприняв обычаи двора египетских фараонов, браки царствующих особ заключались только между братьями и сестрами. Обладая реальным политическим чутьём, она прекрасно понимала, что Египет не сможет долго сопротивляться римской державе, а если так, то почему бы не попытаться стать царицей этой объединенный державы. Надо сказать, что временами она была недалека от успеха своих замыслов. При этом никакие моральные принципы царицу не сдерживал. Первым её успехом была любовь 53-летнего Юлия Цезаря, который в результате тяжелой войны помог 19-летней царице восстановиться на престоле в 48 году до н.э. Он был настолько увлечен своей юной возлюбленной, родившей ему сына Цезариона, что забыл о продолжении борьбы за власть с Помпеем. Тогда только угроза солдатского бунта заставила его покинуть Египет. Однако после абсолютной победы Цезаря Клеопатра приезжает в Рим, в котором находится почти два года с 46 до убийства Цезаря в 44 году до н.э., что породило у римлян слухи о том, что Цезарь желает провозгласить себя царём и перенести столицу из Рима в главный город Египта — Александрию Египетскую.
После гибели Цезаря казалось, всё потеряно, но встреча с новым хозяином Востока Антонием в 41 году до н.э. вновь возродила не просто прежние мечтания, но и обоснованные надежды. Ранее было говорилось, каким предстал на Востоке Антоний, которого новые подданные торжественно встречали как олицетворение бога Диониса. Готовилась война с парфянами, и богоподобный правитель подумывал о славе великого Александра. Клеопатре был отправлен посланец с приказом (именно такое слово упомянул Плутарх) явиться к Антонию — отчитаться за помощь республиканцам во главе с Кассием. Клеопатра осмелилась ответить ему ещё большим высокомерием. Она явилась к триумвиру в столицу Киликии Таре, по реке Кидн, на корабле «с позолоченной кормою, пурпурными парусами и посеребрёнными веслами, которые двигались под напев флейты, стройно сочетавшийся со свистом свирелей и бряцанием кифар. Царица покоилась под расшитою золотом сенью в уборе Афродиты, какою изображают её живописцы, а по обеим сторонам ложа стояли мальчики с опахалами — будто эроты на картинах. Подобным же образом и самые красивые рабыни были одеты женскими божествами — нереидами и харитами и стояли кто у кормовых весел, кто у канатов. Дивные благовония восходили из бесчисленных курильниц и растекались по берегам. Толпы людей провожали ладью по обеим сторонам реки, другие толпы двинулись навстречу ей из города, мало-помалу начала пустеть и площадь, и, в конце концов, Антоний остался на своём возвышении один. И повсюду разнеслась молва, что Афродита шествует к Дионису на благо Азии».
Успех Клеопатры был полный: «Дионис» был сразу пленен «Афродитой»{141} безоглядно. Антоний немедленно бросает все самые неотложные дела и уезжает с Клеопатрой в Александрию. Там он проводит в пирах и наслаждениях зиму 41/40 года, несмотря на то что в это время парфяне становятся хозяевами Сирии. Затем у Антония снова пробуждается энергия, он стремится к примирению с Октавианом. Ему даже удается в Бриндизи в 40 году до н.э. заключить договор с ним о разделе римской державы. В знак этого союза Антоний расстается со второй женой и женится на любимой сестре Октавиана Октавии. Опять-таки мнением даже этой горячо любимой сестры Октавиана, настолько красивой и добродетельной, что её считали «настоящим чудом среди женщин»{142}, не интересовались. Просто полагали, что её достоинства затмят чары Клеопатры, впрочем, только в политическом отношении, поскольку интимное сожительство с варварской женщиной, даже царицей, серьёзно не воспринималось. Именно тогда Антоний и Октавиан в сенате провозглашают Ирода царем Иудеи.
Опуская подробности взаимоотношений триумвиров, отметим только, что ко времени окончательного воцарения Ирода в Иерусалиме в 37 году до н.э. Антоний в столице Сирии Антиохии делает окончательный выбор в пользу Клеопатры, от которой у него уже было двое детей — Александр и Клеопатра. Страсть вспыхивает в нем с такой силой, что лишает его всякого здравого рассудка и даже инстинкта самосохранения. Он торжественно и официально признал своих детей от Клеопатры, дав сыну прозвище Солнце, а девочке Луна. Более того, он присоединяет к владениям Клеопатры большую часть Киликии, Финикию, Келесирию, Сирию, Кипр, половину Набатеи. Однако честолюбивая царица явно не хотела этим ограничиваться и претендовала на Иудею, стремясь восстановить тем самым под своей властью владения Птолемеев…
Ирод первым почувствовал приближение новой угрозы, тем более, что опасность усиливалась ситуацией в его собственной семье. Но прежде чем перейти к рассказу об этом необходимо кратко сообщить о различии моральных принципов в античном и иудейском обществах. Причём эти различия, пусть иногда формальные, сохранялись и у иудеев диаспоры, и даже у представителей эллинизированной светской иудейской аристократии. Прежде всего отметим совершенно иное отношение к женщине. Конечно, и по иудейским законам женщина была частью собственности рода, к которому принадлежала, точнее, была под властью сначала отца, а затем мужа. В десятой заповеди Всевышнего говорится: «Не пожелай жены ближнего» в контексте перечисления предметов имущества. Однако, из библейского текста всё же видно, что женщины в иудейском обществе пользовались свободой и почётом. Как сказано в пятой заповеди, Всевышний требует наряду с отцом почитать и мать. Как и мужчина, женщина является созданием Господа и также имеет право принимать участие в богослужениях. Без неё, конечно, невозможно выполнение священного завета: «плодитесь и размножайтесь». Она хранительница домашнего очага, но, в отличие от греко-римского мира, не машина для производства законных наследников, а, во всяком в случае в идеале, любящая и глубоко уважаемая спутница жизни. Причем союзы брачные, соединяющие любящие на всю жизнь сердца, заключает сам Бог. Формально полигамия не запрещена, но это привилегия прежде всего царей как символ государственно-политических союзов и мужской силы правителя. Решительно осуждаются и караются смертью половые извращения (мерзость) вроде гомосексуализма и содомии, а также супружеские измены, причем как со стороны мужчины, так и женщины. Во многих книгах Библии и апокрифах молодые люди убеждаются избегать случайных связей с порочными женщинами, особенно со служительницами эротических культов Астарты и Афродиты. Не отрицая того, что браки бывают неудачными, законоучители поучают, что хорошие жены делают своих мужей счастливыми{143}, помогают воспитывать детей{144}, делят с мужьями и радость, и горе, успехи и неудачи{145}. Более того, прелюбодейство — половая распущенность — считается нарушением седьмой Божьей заповеди. При этом, что совершенно немыслимо для античного мира, это распространяется и на отношения с рабынями. Как осуждающе отмечал законоучитель Гиллель (современник Ирода), «больше рабынь — больше греха разврата»{146}. Насколько такие взгляды отличались от представлений неиудейского мира, свидетельствует то, что они сохранялись достаточно долгое время после победы христианства. Так, святой Павлин Ноланский (353–431 г. г.), прославленный за свой аскетизм, вспоминает «Я сдерживал свои желания и уважал стыдливость. Я никогда не позволял себе любви к свободным женщинам, хотя меня часто к ней соблазняли. Я довольствовался служившими у меня в доме рабынями»{147}. Таким образом, даже для святого аскета христианина прелюбодеяние с бесправной рабыней грехом не являлось.
О великом значении счастливого супружества в иудаизме свидетельствует сравнение любви Бога к народу Израиля с любовью мужа к жене{148}. Надо сказать, что такие идеалы поведения иудеев отмечали даже те, кто относился к ним презрительно и недоброжелательно. Великий римский историк и аристократ Корнелий Тацит, называя установления иудеев «отвратительными и гнусными», был всё же вынужден отметить, что они «избегают чужих женщин», а «убийство детей, родившихся после смерти отца, считают преступлением» (в Риме это допускалось, и вообще, напомним, что судьба новорожденного зависела от отца), а также они «любят детей»{149}.
Такое большое предисловие совершенно необходимо, чтобы понять многие поступки Ирода, зачастую вызванные горячей любовью к жене и чувством ревности, совершенно непонятной римлянам по отношению к законной жене. Ведь, как справедливо отмечал Амфитеаторов, «брак древнего Рима, на протяжении добрых тысячи лет, не оставил следов ни одной крупной драмы супружеской ревности….В Риме не было Отелло»{150}.
Но вернемся в изложению хода событий во дворце иудейского царя. Они настолько драматичны, что многие достойны пера Шекспира, Шиллера, Пушкина! Непосредственной причиной всего было искреннее пожелание царя примирить в своем царственном доме своё семейство, где были две властные дамы — сестра Саломея и мать Кипра, с родственниками жены, где главной фигурой была его тёща Александра, дочь царя прежней династии Хасмонеев Гиркана и к тому же вдова Александра, сына Аристобула, — злейшего врага Ирода. Конечно, как и всякая попытка соединить несоединимое, попытка царя не только не удалась, но и привела к трагическим последствиям. Несомненно, идеи «новых женщин» с их претензиями на роль в обществе нашли последователей среди местной аристократии римских провинций, особенно эллинистических государств, к которым, как было указано ранее, принадлежали и цари Хасмонейской династии. Естественным поэтому представляется сообщение Иосифа о дружбе между претендовавшей на власть энергичной тёщей царя Александрой и всесильной, ставшей фактически супругой Антония Клеопатрой. Александра гордилась тем, что у нее, кроме ставшей царицей дочери принцессы Мариамны, был ещё горячо любимый молодой красавец сын Аристобул II. Александра считала именно его самым достойным кандидатом в Первосвященники, вероятно, в качестве первого шага к царскому трону. Её не останавливал юный возраст принца, которому едва исполнилось 17 лет, и он даже не достиг брачного возраста. Надо напомнить, что Первосвященник не только являлся главой Храма, то есть духовным главой, но обладал большим финансовыми возможностями, поскольку Храм был своего рода Государственным банком Иудеи. Несомненно, Александра рассчитывала руководить юным Первосвященником, подобно тому, как оказывала сильное влияние на свою дочь-царицу. Она нашла возможность передать через какого-то музыканта письмо Клеопатре с просьбой уговорить Антония отменить прежнее решение Ирода о назначении Хананиэля Первосвященником и заменить его на этом посту юным красавцем. Клеопатра благосклонно отнеслась к просьбе подруги, поскольку у неё самой для этого были свои причины. Как было сказано ранее, она поставила перед собой честолюбивую цель объединить под своей властью все владения Птолемеев, не останавливаясь ни перед чем. В этом смысле «новые женщины» ничуть не уступали «старым мужчинам» — политикам античного мира. Как писал Иосиф Флавий, «Клеопатра не переставала возбуждать Антония против всех. Она уговаривала отнимать у всех престолы и предоставлять их ей, а так как она имела огромное влияние на страстно влюблённого в неё Антония и при своей врождённой любостяжательности отличалась неразборчивостью в средствах, то решилась отравить своего пятнадцатилетнего брата, к которому, как она знала, должен перейти престол; при помощи Антония она также умертвила свою сестру Арсиною, несмотря на то, что та искала убежища в храме Эфесской Артемиды. Где только Клеопатра могла рассчитывать на деньги, там она не стеснялась грабить храмы и гробницы; не было алтаря, с которого она не сняла бы всего, лишь бы насытить своё незаконное корыстолюбие. Ничто не удовлетворяло этой падкой до роскоши и обуреваемой страстями женщины, если она не могла добиться чего-либо, к чему стремилась» (ИД. Т. 2 С. 141–142). В защиту этой обличаемой историком женщины можно сказать, что она только следовала примеру большинства современных ей политиков, наглядно доказывая при этом право не только на равенство, но и нередко на превосходство.
Просьба Александры заинтересовала её, но, что странно и даже поразительно, только в одном пункте её, казалось бы, безграничная власть над Антонием заканчивалась: когда она претендовала на власть над Иудеей. При упоминании этой страны и её царя Ирода в Антонии как бы просыпался дух предков — непреклонных покорителей мира, и он не соглашался на просьбы Клеопатры. Узнав об этом, Александра стала предпринимать действия, характерные для нравов эллинистическо-римского сообщества, но совершенно неприличные для иудейского нравственного вероучения. В это время в Иудее находился близкий сподвижник не только в делах, но и в «развлечениях» Антония Деллий. Отлично зная нравы и страсти Антония, Александра представляет Деллию своего юного красавца Аристобула и не менее прелестную царицу Мариамну. Деллий, естественно рассыпался в комплиментах матери таких божественно красивых детей. Согласно Иосифу, было употреблено именно слово «божественно». Деллий нисколько не сомневался в цели демонстрации Александрой красоты своих детей. Так обычно поступали многие царьки, угождая любвеобильному Антонию своими женами, дочерьми и даже сыновьями. Более того, он находил это вполне естественным и даже предложил Александре нарисовать портреты её детей, чтобы показать их Антонию, что и было выполнено. Как известно, иудеям было строжайше запрещено изготавливать портреты людей и вообще живых существ во избежание нарушения требований второй заповеди Бога: «Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе наверху, и того, что на земле внизу, и что в воде ниже земли». Таким образом, эта история свидетельствует о том, что втайне от верующих представители иудейской царской династии Хасмонеев вели себя как откровенные язычники и не стеснялись откровенно пренебрегать святыми законами иудаизма, претендуя при этом даже на высший пост Первосвященника Храма.
Образы детей Александры действительно были настолько прекрасны, что заинтересовали даже эротически пресыщенного римлянина. Правда, Антоний настолько уважал Ирода, что, конечно, прямо не пригласил к себе его жену, но попросил прислать к нему юного красавца Аристобула, добавив, правда, «если это не представит затруднений» (Там же. С. 134).
Получив это послание, Ирод в полной мере оценил нависшую над ним и его семьёй опасность. Он хорошо знал Клеопатру, с которой встречался в Египте по пути в Рим в 40 году до н.э. Тогда она пыталась уговорить его возглавить её войска, однако он вежливо, но решительно отклонил её просьбу, полагая, что она просто хочет снова овладеть Иудеей. Совершенно ясно, что теперь она видела в нём — уже царе Иудеи — главное препятствие для своих замыслов. Ирод прекрасно понимал, что Аристобул, оказавшись любимцем Антония, станет при содействии Клеопатры самым главным претендентом как потомок царственного рода на иудейский престол, а не только на пост Первосвященника Храма. Царь хорошо сознавал, что его свержение означает гибель не только его самого, но всей его семьи, как уже погибли его отец и братья.
Пока надо было отступить и пойти на осквернение великого поста красивым и явно пустым мальчишкой. Опять-таки только страстная любовь к жене закрывала ему глаза на то, что и Мариамна безропотно подчиняется гнусным интригам матери и тоже упрашивает его назначить младшего брата Первосвященником.
Отступать было некуда, приходилось принять вызов врагов, которых он сам приютил в своём дворце. Как и в бою, главное — действовать на опережение. В ответ на письма Антония он сообщил, что, к сожалению, отъезд столь юного принца может послужит поводом для новых смут, поскольку в стране возникнут слухи о конфликте в царском семействе. Однако самый сильный ход был им сделан на общем собрании семей — как своей, так и жены. Царь неожиданно для всех громогласно объявил, обращаясь к Александре, что он хорошо осведомлён о её связях с Клеопатрой и её стремлении свергнуть его с престола и возвести на него с помощью Антония Аристобула. При этом, по его словам, она не сознает, что в случае успеха её незаконного замысла её дочь лишается своего почётного положения, и вообще он будет способствовать возобновлению смуты в государстве. Однако царь готов всё забыть и уступить её желанию. Поскольку Аристобул достиг 18 лет, он готов заменить ранее назначенного Первосвященником Хананиэля из рода Первосвященников и назначить на эту должность юного принца.
Как пишет Иосиф Флавий, радости Александры не было предела. Она, обливаясь слезами, стала оправдываться, доказывая, что добивалась сана Первосвященника, нисколько не думая о свержения царя с престола. Она поклялась ничего не замышлять против Ирода, во всём повиноваться ему и просила заранее извинить её, если она в чём-то нарушит свою клятву. Все закончилось радостным примирением родственников. Иосиф Флавий полагает, что всё это Ирод говорил притворно, желая ввести в заблуждение друзей и родственников. Но возможно, историк, зная последующие события, как бы реконструирует предыдущие. Полагаем, что Ирод слишком сильно любил жену и много сделал для спасения её родных, чтобы отказаться от принципа презумпции невиновности и подозревать её в отсутствии просто благих намерений.
Он честно выполнил свое обещание, передал пост Первосвященника юнцу Аристобулу, нарушив тем самым закон, по которому назначенный Первосвященник пожизненно несменяем. Тем самым он, кстати сказать, защитил его от эротических притязаний Антония, поскольку Первосвященник не имеет права покидать Храм. Однако Ирод продолжал сохранять осторожность в отношении тёщи, установив за ней наблюдение и ограничив её передвижения. Александра пришла в ярость, поскольку было задето её «женское тщеславие». Пылая новой ненавистью к зятю, она вновь тайно обращается к Клеопатре и с её помощью готовит побег. Очевидно, наблюдение за ней было не слишком строгим, поскольку Александру и её сына предполагалось вынести за стены города и донести до моря, где их будет ждать присланный Клеопатрой корабль. Всё было готово, но совершенно случайно о заговоре узнал некий Саббион, которого Ирод подозревал в участии в отравлении своего отца Антипатра. Заметим, что Ирод даже такого человека не только не подверг наказанию, но даже оставил на свободе. Этот Саббион, желая расположить царя к себе, раскрыл ему детали заговора. Ирод приказывает не мешать действиям беглецов, но в решающий момент захватить их с поличным. Когда же беглецы были пойманы и приведены к нему, царь показал своё великодушие и, скрыв свои чувства, простил их. Но, конечно, для него стало совершенно ясно, что Александра сама своими действиями сделала для Ирода и его семейства смертельно опасным врагом прежде всего своего красавца сына.
Развязка наступила скоро. В осенний веселый праздник Суккот 36 года до н.э. юный Аристобул II (его иудейское имя Ионатан) был особенно красив в своем облачении Первосвященника, и во время жертвоприношения и богослужения по ритуалу народ с восторгом приветствовал его, восхищаясь всем увиденным. Затем Ирод пригласил его на обед в свою резиденцию в Иерихоне. Там, повинуясь тяге своего возраста, юный Первосвященник стал купаться в специальных прудах-купальнях и там, как пишет Иосиф Флавий, купающиеся с ним молодые товарищи якобы шутя задержали его под водой, где он и задохнулся.
Греческий поэт К. Кавафис в таких строках описал гибель молодого красавца:
Аристобул
Рыдают слуги, безутешен царь,
царь Ирод обливается слезами,
столица плачет над Аристобулом:
с друзьями он играл в воде — о боги! — и утонул.
А завтра разнесутся повсюду злые вести, долетят
до горных стран, до областей сирийских,
и многие из греков там заплачут,
наденут траур скульпторы, поэты:
так далеко прославила молва лепную красоту Аристобула,
но даже в самых смелых сновиденьях
им отрок столь прекрасный не являлся.
И разве в Антиохии найдется хотя б одно изображенье бога,
Прекрасней юного израелита?
Рыдает безутешно Александра, исконная царица иудеев,
рыдает, убивается по сыну,
но стоит только ей одной остаться, как яростью сменяются рыданья.
Она кричит, божится, проклинает.
Как провели её, как насмеялись!
Пришла погибель дому Хасмонеев,
Добился своего кровавый деспот,
чудовище, душитель, кровопийца,
свой давний план осуществил убийца!
И даже Мариамна ни о чём
Не догадалась — всё свершилось в тайне.
Нет, ничего не знала Мариамна,
иначе бы не допустила смерти
возлюбленного брата: всё ж царица
и не совсем ещё бессильна.
А как, должно быть, торжествуют нынче,
злорадствуют паршивые ехидны:
и царская сестрица Саломея, и мать её, завистливая Кипра.
Смеются над несчастьем Александры,
над тем, что лжи любой она поверит,
что никогда не выйти ей к народу,
не закричать ей о сыновней крови,
не рассказать убийственную правду{151}.