§ 11. Куликовская битва

§ 11. Куликовская битва

Переломным событием в борьбе русского народа с Золотой ордой была Куликовская битва 1380 г.

Обычно все сохранившиеся повести о Куликовской битве исследователи делят на три группы: 1) «Летописная повесть» (в разных вариантах), помещенная в ряде летописных сводов; 2) «Задонщина» или «Поведание» («Слово») Софонии — художественная поэма, использовавшая в качестве литературного образца «Слово о полку Игореве»; 3) «Сказание о Мамаевом побоище» (воинская повесть в нескольких редакциях)[1866].

Я не ставлю своей задачей в настоящей работе дать источниковедческий разбор этих групп повестей. Я лишь очень коротко намечу общую последовательность развития текстов, как она мне представляется. Наиболее ранний вариант «Летописной повести» сохранился в составе Ермолинской и Львовской летописей[1867]. Здесь дано сравнительно краткое изложение похода русского войска в 1380 г. против ордынских полчищ, приведенных на Русь Мамаем. Повесть возникла, вероятно, вскоре после самого события, в ней описанного, возможно, в конце XIV в. и даже (как будет показано ниже) еще при жизни Дмитрия Донского. Тогда же появилась и «Задонщина». Если в Ермолинской и Львовской летописях излагалась в деловом тоне фактическая история подготовки и хода Куликовской битвы, то в «Задонщине» та же тема получила поэтическое преломление.

Более распространенный вариант «Летописной повести» дошел до нас в составе Новгородской четвертой, Софийской первой, Воскресенской, Типографской летописей. Здесь почти нет новых фактов. Расширение раннего текста идет за счет его литературной обработки и придания рассказу определенной политической тенденции. Первоначальная воинская повесть, в основном светского содержания, пронизывается религиозной философией. Ряд вставок, насыщенных богословскими сентенциями, должен убедить читателя в том, что победа на Куликовом поле достигнута благодаря вмешательству небесных сил, которые помогли «христианам» поразить «поганых». Скупое повествование Ермолинской и Львовской летописей о подвигах в 1380 г. русского воинства во главе с великим князем Дмитрием Ивановичем превращается в витиеватый развернутый рассказ, в котором главными действующими лицами, заслоняющими собой воинов, являются князья, «великие» бояре и воеводы. С. К. Шамбинаго относил возникновение «Летописной повести» распространенного типа к концу XIV — началу XV в.[1868] Некоторые наши дополнительные соображения как будто подтверждают правильность этой датировки и дают возможность ее уточнить.

В конце XIV — первой половине XV в. появилось еще одно литературное произведение, связанное с Куликовской битвой, — «Сказание о Мамаевом побоище»[1869]. С. К. Шамбинаго считал первой его редакцией рассказ, включенный в Никоновскую летопись, второй — текст, известный по двум летописным сборникам XVI в.[1870] Между тем, по-видимому, этот последний текст является списком с более раннего самостоятельного памятника (несколько его переделавшим). Рассказ же Никоновской летописи представляет собой произведение, переработавшее материал указанного памятника (или с ним сходного) и распространенной «Летописной повести», с попыткой (не всегда удачной) сочетать противоречивые данные этих двух источников. Характерно, что третья редакция «Сказания» (по схеме С. К. Шамбинаго) близка не только к той, которую этот исследователь называет второй, но и к материалу Никоновской летописи. Можно думать, что в отдельных случаях (но не в делом) Никоновская летопись лучше воспроизводит оригинал «Сказания», чем списки, возводимые С. К. Шамбинаго к его второй редакции, а в действительности близкие к редакции первоначальной.

В «Сказании о Мамаевом побоище» имеются фактические данные, отсутствующие в летописных повестях — и краткой, и пространной. Надо полагать, что автор пользовался какими-то достоверными источниками, по-видимому, официального характера. В целях внесения в свое произведение художественной струи, автор обратился к «Задонщине», заимствуя оттуда литературные образы. В «Сказании о Мамаевом побоище» выдвинута (в соответствии с «Задонщиной») в качестве героя Куликовской битвы личность двоюродного брата Дмитрия Донского — серпуховско-боровского князя Владимира Андреевича, в то время как в летописной повести ему отводилась второстепенная роль в событиях 1380 г. Из церковных деятелей участниками подготовки похода против Мамая выводятся митрополит Киприан и игумен Троице-Сергиева монастыря Сергий Радонежский. В «Сказании» достаточно сильны религиозные мотивы. Но вставки из «Задонщины», удачно вкрапленные в изложение, придают ему характер бодрой, проникнутой оптимизмом, воинской повести.

Текст Никоновской летописи, посвященный Куликовской битве, следует рассматривать, как указано, как переработку «Летописной повести» распространенного типа и «Сказания». Заимствования из «Задонщины» почти все устранены. Религиозный аспект повествования усилен. Переработка эта падает на время, когда еще существовало на Руси татаро-монгольское иго и борьба с ним была делом актуальным, но уже достаточно ясно осознавалась непрочность владычества Орды. Очевидно, таким временем является середина — вторая четверть XV в., но многое в тексте Никоновской летописи относится к редакции XVI в.

В отдельных летописных сводах имеются краткие переделки и компановки рассмотренных выше литературных произведений, посвященных Куликовской битве. Текст Симеоновской летописи передает события короче даже, чем они изложены в Ермолинской и Львовской летописях. Изложение ведется в тоне светской воинской повести. Чувствуется знакомство автора и с другими повестями (кроме краткой Летописной). Короткий рассказ о Куликовской битве Новгородской первой летописи, пронизанный религиозной историософией, в основном представляет собой переделку «Летописной повести» пространного типа. Важные официальные данные (разряд русских полков на Куликовом поле) содержит список Дубровского Новгородской четвертой летописи. Рассказ Устюжского летописца — поздний, составленный на основе разных источников, отличающийся недостоверностью.

Сопоставление различных литературных версий относительно похода русских войск против ордынских полчищ и борьбы с ними должно помочь восстановить реальную картину событий 1380 г. и в то же время вскрыть различные борющиеся между собой политические тенденции, в свете которых они рассматриваются[1871].

Для похода на Русь Мамай собрал большое войско, в которое входили не только ордынские татары, но и отряды наемников из числа ряда других народов Поволжья, Крыма, Кавказа. Согласно Ермолинской и Львовской летописям, «князь Мамай» «поиде на великого князя Дмитрея» «со всеми князи ордыньскими, с всею силою татарьскою и половецкою, еще же к тому понаимова рати: бесермены, армены, фрязи, черкасы, буртасы»[1872]. Другие летописи расширяют список народов, приведенных на Русь Мамаем, указанием на ясов[1873], мордву, черемисов (мари)[1874]. Сейчас трудно установить, какие из названных народов действительно принимали участие в походе Мамая на русские земли в 1380 г., но совершенно очевидно, что двинувшееся туда ордынское войско было очень пестрым по своему составу. Имеются основания полагать, что перечни в различных летописных сводах народностей, участвовавших в предпринятом Мамаем вторжении в пределы русских владений, вполне реальны. Летописи позволяют думать, что часть вышеуказанных народностей Крыма и Кавказа в это время находилась в орбите политического влияния Орды. Так, говоря, что в 1346 г. был «мор силен под въсточною страною», летописец включает в состав «восточной страны» города Орнач, Хазьторокань (Астрахань), Сарай, Бездеж, из народов — бесермен, татар, армен, обезов, фрягов, черкас[1875]. В 1377 г. «князи мордовьскии» привели «рать татарьскую из мамаевы Орды», и она напала на русское войско на реке Пьяне в Нижегородском княжестве.

Предварительно Мамай договорился с великим князем литовским Ягайлом Ольгердовичем и с великим князем рязанским Олегом Ивановичем о том, что они предоставят ему военную помощь. Это была привычная для ордынских правителей тактика использования вражды между русскими князьями и политика игры на русско-литовских противоречиях. При поддержке военных сил Литвы и Рязанской земли Мамай рассчитывал нанести удар Московскому великому княжеству, занявшему в это время первенствующее политическое положение на Руси. Ермолинская и Львовская летописи указывают, что Ягайло Ольгердович и Олег Иванович были «в единой мысли» с Мамаем и приняли совместно с ним решение («учиниша совет») привести свои войска к берегам Оки «на Семень день», т. е. 1 сентября. Летописи подчеркивают при этом большую деятельность, проявленную в переговорах с Ордой и с Литвой рязанским князем Олегом, посылавшим к Мамаю и к Ягайлу своего представителя Епифана Кореева. В то же время Олег Иванович предупредил о походе Мамая («поведая Мамаев поход») московского великого князя Дмитрия Ивановича. Очевидно, позиция, занятая рязанским князем, была двойственной. Он заявил о своем желании оказать услуги обоим противникам (Мамаю и Дмитрию московскому), а в дальнейшем решил действовать на стороне того, у кого окажется перевес сил. За это Ермолинская и Львовская летописи окрестили Олега именем Иуды («льстящи яко Юда»)[1876].

Несколько иначе рисуют тактику Олега рязанского «Сказание о Мамаевом побоище» и Никоновская летопись. Они подчеркивают, что именно Олег был виновником союза с Ягайлом и Мамаем (Ермолинская и Львовская летописи отмечают лишь активность в этом деле рязанского князя, но не считают, что он начал переговоры по своей инициативе, а летописи Новгородская четвертая, Воскресенская и некоторые другие прямо указывают на Мамая как инициатора заключения с литовским и рязанским правителями антимосковского соглашения). По Никоновскому летописному своду, как только Мамай переправился «со всеми силами» через Волгу, подошел к устью реки Воронежа и расположил свои кочевья в рязанских «пределах», Олег послал к нему и к Ягайлу послов с уведомлением о признании власти ордынского правителя и с предложением действовать совместно с последним против московского великого князя Дмитрия Ивановича. Ягайло откликнулся на этот призыв и со своей стороны отправил посольство к Мамаю, побуждая его к активным действиям против Московского княжества. При этом Олег Иванович и Ягайло Ольгердович рассчитывали якобы, что Дмитрий Иванович, узнав о их соглашении с Мамаем, покинет Москву и убежит «в далныа места», а литовский и рязанский князья уговорят Мамая вернуться в Орду, сами же разделят с его ведома между собой «княжение Московское» «на двое, ово к Вилне, ово к Рязани». Судя по «Сказанию», Олег уступал Ягайлу Москву, а себе предназначал Коломну, Муром, Владимир. За составление подобных планов «Сказание» упрекает рязанского и литовского князей в «скудоумии»[1877].

Мамай ответил Олегу и Ягайлу, что ему нужна не военная помощь («мне убо ваше пособие не нужно»), ему важно, чтобы Литва и Рязань признали владычество Орды. В знак того, что литовский и рязанский князья выразили Мамаю искренне свою покорность («присягу… не лестну»), он потребовал, чтобы ему была оказана честь и оба князя выслали ему навстречу войска («и сретите мя с своими силами, где успеете, чести ради величества моего»). Характерно, что «Сказание» приписывает Мамаю мысль, пользуясь услугами рязанского и литовского правителей, в своих интересах разжигать несогласия между ними («ныне же разность велика меж ими»)[1878]. «Сказание» и Никоновская летопись ничего не говорят о том, что Олег рязанский, ведя переговоры с Мамаем, одновременно поставил в известность о выступлении ордынских полчищ московского великого князя.

Бросается в глаза искусственность и малая достоверность версии «Сказания» и Никоновского летописного свода о планах раздела Московского великого княжества между Литвой и Рязанью, об ожидаемом бегстве Дмитрия Ивановича из Москвы, о том, что Мамай не нуждался в поддержке вооруженными силами со стороны литовского и рязанского князей, а требовал лишь оказания ему «чести». По-видимому, Ермолинская и Львовская летописи, хотя и лаконичнее, но ближе к истине излагают события. Отвечает реальной действительности, надо думать, указание «Сказания» и Никоновской летописи (не противоречащее данным Ермолинской и Львовской летописей) на инициативу Олега рязанского в установлении союзных отношений с Мамаем и на его посредническую роль в переговорах Мамая с Ягайлом Ольгердовичем. Олег хотел тем самым защитить свое княжество от татарского погрома. Но нет никаких оснований отвергать сообщение Ермолинской и Львовской летописей о том, что одновременно Олег стремился предупредить возможность нападения на Рязанскую землю московских войск (в случае неудачи похода Мамая) и поэтому известил московское правительство о готовящемся выступлении ордынских вооруженных сил. За такую политику Ермолинская, Львовская и другие летописи бросили рязанскому князю упрек в двурушничестве и предательстве и не без основания, ибо его поведение действительно приносило вред национальным интересам русского народа.

Какова была цель наступления на Русь, организованного Мамаем в 1380 г.? Различные летописи определяют ее по-своему. Судя по Ермолинской и Львовской летописям, Мамай добивался увеличения размеров «выхода», уплачиваемого русскими княжествами в Орду, возвращения к той сумме, в которой он вносился при хане Джанибеке и которая затем была снижена («прося выхода, как было при цари Женибеке, а не по своему докончанию»)[1879]. В Симеоновской и других летописях в качестве причины похода Мамая 1380 г. фигурирует желание отомстить русским за поражение, которое было понесено от них татарскими войсками на реке Воже в 1378 г.: «И Мамай нечестивый люте гневашеся на великого князя Дмитриа о своих друзех, и о любовницех, и о князих, иже побьени быша на реце на Воже…»[1880]. Вероятно, ордынский правитель, задумав в 1380 г. нападение на русские земли, руководствовался обоими этими стимулами, ибо они нисколько не противоречат друг другу. Менее вероятен тот побудительный мотив для вторжения ордынских полчищ в пределы Руси, который выдвигают летописи Новгородская четвертая, Воскресенская и некоторые другие, — это истребление русского народа, уничтожение христианских церквей и искоренение православной веры и правовых норм, принятых в русских княжествах: «Пойдем на руского князя и на всю Рускую землю…христианство потеряемь, а церкви божиа попалим огнем, закон их погубим, а кровь христианьскую пролием»[1881]. При этом Мамай якобы хотел повторить погром, учиненный в свое время на Руси Батыем («якоже при Батый цари было»). «Сказание о Мамаевом побоище» и Никоновская летопись идут еще дальше по пути расширения замыслов Мамая. Считая себя вторым Батыем и желая следовать примеру последнего («и хотяаше вторый царь Батый быти»), он (согласно данным Никоновской летописи) якобы специально изучал историю его похода, приведшего к установлению владычества Золотой орды над русским народом («и нача испытовати от старых историй, како царь Батый пленил Русскую землю и всеми князи владел яко же хотел»). По «Сказанию о Мамаевом побоище», «безбожный царь Мамай нача завидети первому безбожному Батыю… нача испытывати от старых еллин, како Батый пленил Киев и Володимерьи всю Роусскую и Словенскоую землю»[1882].

Думается, что приписывание летописцами Мамаю намерения напомнить русскому народу о временах Батыя все же отдает известной нарочитостью. И Русь, и Орда были в конце XIV в. уже не те, что во второй четверти XIII в. И вряд ли реальны (да и политически целесообразны) были бы замыслы ордынских владетелей (а они являлись достаточно трезвыми политиками) еще раз спалить огнем и перебить мечом все русские города и села с их населением. Но в то же время ясно, что Мамай рассматривал свое вторжение в русские земли не как обычный татаро-монгольский грабительский набег. Подготавливалось военное нападение крупного масштаба, которое должно было стать решающей вехой в развитии русско-ордынских отношений, внести перелом в эти отношения, заставив русских князей подчиняться воле ордынских правителей, исполнять их требования[1883]. Орду тревожило усиление Руси, где шел процесс образования единого государства. Недавняя победа, одержанная русскими над татаро-монголами на реке Воже, казалась угрожающим симптомом. Мамай хотел пресечь возможность в дальнейшем активного выступления русского народа против ордынского владычества, стремился взять инициативу в свои руки и нанести Руси такой чувствительный удар, который заставил бы ее примириться с татаро-монгольским игом.

Исключительно интересно то место «Сказания о Мамаевом побоище», в котором говорится, что Мамай, дойдя до устья реки Воронежа и распустив «облавоу свою», отдал распоряжение «оулоусом своим»: «ни един вас не пашите хлеба, да боудете готовы на роусскиа хлебы». Несколько ниже указано, что сторожа, посланные из Москвы следить за продвижением Мамая, сообщили, что он «хощет бо на осен быти на роусския хлебы»[1884]. В этих словах скрывается большее, чем желание ордынских захватчиков поживиться за счет продовольственных ресурсов земледельческой страны. В этих словах звучит мысль о том, что земледелие — основа роста силы и могущества Руси. Надо подорвать эту основу, разорить трудовое население и ослабить Русь.

По Ермолинской и Львовской летописям, о выступлении Мамая в Москве стало известно в августе, еще до того, как Олег Иванович рязанский сообщил об этом великому московскому князю Дмитрию Ивановичу. Последний стал сразу собирать войско: «разосла по вся князи русскыя, и по воеводы, и по вся люди…»[1885] Очевидно, военные силы формировались не только в пределах Московского княжества, но призыв о присылке рати был обращен из Москвы и к князьям тех земель, которые находились в союзно-договорных отношениях с великим князем Дмитрием. Местом сбора ратных сил, как можно полагать на основании материалов рассматриваемых летописных памятников, была выбрана Коломна. Поскольку, по сообщению Ермолинской и Львовской летописей, 20 августа Дмитрий Иванович уже выступил из Коломны в поход, направившись к месту расположения ордынских полчищ, приведенных Мамаем, очевидно, на созыв русского войска ушла первая половина августа, а весть о выступлении татаро-монголов, следовательно, пришла в Москву в начале августа. Этот расчет соответствует указанию Ермолинской и Львовской летописей о том, что Мамай в течение трех недель дожидался «в поле близ Дону» помощи от Ягайла. Поскольку сроком встречи вооруженных сил Мамая, Ягайла и Олега было намечено 1 сентября, очевидно, Мамай подошел к Дону в течение первой недели августа. Следует таким образом отметить, что, ожидая Ягайла, Мамай упустил время для нанесения быстрого удара своему противнику. Это упущение было хорошо использовано московским великим князем, взявшим инициативу в свои руки, быстро организовавшим сбор рати и предупредившим нападение татар, выступив им навстречу.

Еще до выступления московского войска из Коломны, Мамай, судя по данным Ермолинской и Львовской летописей, прислал к Дмитрию Ивановичу посла с требованием уплатить в повышенном размере «ордынский выход». Великий московский князь не принял этого требования, согласившись произвести платеж по пониженным нормам, с учетом платежеспособности населения («по хрестьянскои силе»). Таким образом, переговоры были прерваны.

Сведения Ермолинской и Львовской летописей повторяются во многих других летописных текстах, обрастая там некоторыми литературными украшениями. Несколько иную фактическую канву дает Никоновская летопись. Она иначе располагает события во времени и сообщает ряд подробностей, отсутствующих в более ранних летописных сводах. Прежде всего, по Никоновской летописи, известие о выступлении Мамая было получено в Москве в июле, и тогда же там начались приготовления к борьбе с ордынскими полчищами, так как на 31 июля уже был назначен сбор русских войск в Коломне. Подобное смещение хронологической сетки вряд ли можно признать правомерным, ибо если сделать это, то придется допустить, что Мамай растянул свои сборы к походу на Русь почти на два месяца. Мало также вероятно, что Мамай, договариваясь в июле с Олегом и Ягайлом о встрече на Оке рязанско-литовско-ордынских вооруженных сил, мог мыслить эту встречу только 1 сентября. Датировка событий, данная в Ермолинской, Львовской и других летописях, представляется более правдоподобной.

К июлю и первой половине августа Никоновская летопись относит ряд фактов, о которых ничего не говорят рассмотренные выше летописные памятники, но которые имеются в «Сказании о Мамаевом побоище» (без датировки). Во-первых, «Сказание» и Никоновская летопись сообщают, что, после того как Дмитрий Иванович отказался выполнить требование Мамая об уплате «выхода» в указанной через его посла сумме, он, однако, отправил затем к ордынскому правителю своего гонца Захария Тютчева (в сопровождении двух толмачей, «умеющих татарьский язык») для передачи ему «злата и сребра много…» Следовательно, претензия Мамая на «выход» в какой-то мере получила удовлетворение. Дойдя до Рязанской земли, Захарий Тютчев узнал о сговоре Мамая с Олегом рязанским и с Ягайлом литовским и направил с сообщением об этом в Москву «скоровестника».

Другая интересная подробность, имеющаяся в «Сказании» и Никоновской летописи, касается посылки Дмитрием Ивановичем двух разведок «под Орду» («на сторожу») для добычи «языков» и выяснения намерений Мамая. Первая разведка в составе Родиона Ржевского, Андрея Волосатого, Василия Тупика «и иных крепких и мужественных на сие», отправленная, согласно данным Никоновской летописи, в июле в бассейн Дона (в район рек Быстрой и Тихой Сосны), долго пропадала без вести. Тогда была организована «вторая сторожа» в лице Климента Поленина, Ивана Святослава, Григория Судока и др. В «поле» они встретили Василия Тупика, направлявшегося в Москву с сообщением, что Мамай «идет… на Русь», «совокупяся» с Олегом рязанским и Ягайлом литовским, но не спешит и «ждет осени, да совокупится с Литвою». Тогда Дмитрий Иванович, решив двинуть против татар русские вооруженные силы, назначил срок явки в Коломну воинам (сбор которых был объявлен еще раньше) на 15 августа (вначале, по Никоновской летописи, таким сроком являлось 31 июля)[1886].

Приведенные факты настолько конкретны (внушают сомнение лишь даты), что вряд ли можно подозревать, что они недостоверны. Эти факты очень пополняют наши представления о том, как шла в Москве подготовка к отпору ордынским полчищам. Во-первых, по-видимому, московское правительство пыталось закончить дело мирным путем (отсюда посылка к Мамаю Захария Тютчева). Во-вторых, готовясь к войне, оно старалось посредством хорошо организованной разведки все время быть осведомленным о действиях и планах неприятеля.

Выступление русской рати из Коломны Никоновская летопись датирует 29 августа[1887] (т. е. на 9 дней позднее по сравнению с датой, фигурирующей в ряде других летописных памятников). У нас нет материала для проверки причин этого расхождения в хронологических данных и для их уточнения.

Текст изучаемой повести, сохранившейся в составе Никоновской летописи, заслуживает внимания не только в силу наличия в нем отсутствующего в других летописных сводах фактического материала, но и в силу своеобразия в объяснении событий того времени, подчиняющемся определенной идеологии. Идейная направленность данной повести отличается ярко выраженным церковно-религиозным характером. Соответствуют этой идеологии и вкрапленные в повествование легендарные эпизоды. Согласно концепции Никоновской летописи, московский великий князь в своих действиях по подготовке сопротивления Мамаю и его войску все время следует указаниям митрополита Киприана. Последний является подлинным руководителем Дмитрия Ивановича и его вдохновителем на дело борьбы с татарами. В Никоновской летописи содержится также рассказ о посещении Дмитрием Ивановичем 18 августа игумена Троице-Сергиева монастыря Сергия. Последний благословил великого князя, предсказал ему победу над неприятелем и отправил вместе с ним двух иноков («два воина от своего полку чернечьскаго»), братьев Пересвета и Ослябя.

В «Сказании о Мамаевом побоище» также действует митрополит Киприан, но его деятельности уделено значительно меньше внимания, чем в Никоновском летописном своде. Имеется в «Сказании» и сцена посещения Дмитрием Ивановичем Троице-Сергиева монастыря.

В других летописях не фигурируют ни митрополит Киприан в качестве наставника Дмитрия Ивановича, ни Сергий Радонежский, провожающий великого князя в поход. Наиболее ранние варианты «Летописной повести» о борьбе русского народа с полчищами Мамая (сохранившиеся в составе Ермолинской и Львовской летописей) отличаются светским характером. Церковно-религиозный элемент присутствует в них в минимальной степени. Так, отмечается, что, перед тем как приступить к сбору ратных сил, великий князь Дмитрий «шед в церковь святую Богородицю и многу молитву сотвори», а перед выступлением в поход опять «помолися церкви святыя Богородица и благословися у епископа Герасима»[1888]. Но главным действующим лицом является здесь сам московский князь с его «воями». Перед нами воинская повесть, чуждая узко религиозной направленности. И это не случайно. Вероятно, первоначальное восприятие Куликовской битвы в широких общественных кругах конца XIV в. (в среде княжеских слуг, горожан) сводилось к тому, что это — победа, которую одержало русское воинство. Русские воины — воины православные, и их соблюдает бог: такая примитивная религиозная философия присутствует и в ранних летописных повестях о борьбе русского народа с Мамаем. Но упор делается на силу, множество, мужество «воев», ведомых князем. Эта историческая концепция, близкая народному сознанию, перерабатывается в дальнейшем книжниками, принадлежащими к церковным кругам. Они выдвигают на первое место из числа тех, кто обеспечил русскому народу в 1380 г. победу над ордынскими захватчиками, деятелей русской церкви и прежде всего ее высшего представителя — митрополита Киприана. Таким образом, приподнятая в «Сказании» и особенно в Никоновской летописи роль Киприана в событиях 1380 г. — это не исторический факт (Киприана в это время не было даже в Москве), а плод тенденциозно-политической направленности данного текста.

Сильно разукрашен и эпизод с посещением великим князем Дмитрием Ивановичем Сергия Радонежского, хотя отрицать возможность такого визита и нет оснований. Внесение этого эпизода в рассказ о борьбе русского народа с Мамаевой ордой, вероятно, вызвано желанием приподнять роль Троице-Сергиева монастыря как церковного центра. Гораздо ближе к истине простой и лаконичный рассказ Ермолинской и Львовской летописей, согласно которому Дмитрий Иванович, уже подходя к Дону, получил «грамоту» от Сергия Радонежского с повелением «битися с татары».

Общую численность войска, двинувшегося навстречу полчищам Мамая, летописные своды определяют по-разному. Ермолинская, Львовская и другие летописи называют цифру около 200 тысяч («бе бо всее силы близ двусот тысящ»). В некоторых летописях количество русских воинов указано в пределах от 150 до 200 тысяч, в некоторых — свыше 200 тысяч во время выступления из Коломны и свыше 400 тысяч после пополнения по пути к Дону основных вооруженных сил Руси новыми присоединившимися к ним отрядами. Устюжский летописный свод и «Сказание о Мамаевом побоище» говорят о 300-тысячном войске, собранном для борьбы с Мамаем[1889]. Во всяком случае все памятники летописания подчеркивают, что в 1380 г. Русь смогла выставить против ордынских захватчиков войско в таком количестве, какое раньше никогда еще не удавалось собрать: «от начала бо такова сила русская не бывала». В бой с Ордой вступило подлинно народное ополчение. Учитывая, что летописные данные, вероятно, несколько преувеличены, можно допустить, что реальная цифра русских вооруженных сил, участвовавших в борьбе с Мамаем, достигала 100–150 тысяч[1890].

Гораздо сложнее решить вопрос о том, из каких русских земель были привлечены рати, одержавшие в дальнейшем победу над ордынскими вооруженными силами на Куликовом поле. В Ермолинской и Львовской летописях сведения об этом довольно глухие. В них говорится о том, что вместе с великим князем Дмитрием Ивановичем участвовали в походе против войск Мамая его двоюродный брат князь Владимир Андреевич серпуховско-боровский и два литовских князя — Андрей и Дмитрий Ольгердовичи (первый с отрядом псковичей, второй с отрядом брянцев). Кроме того, в указанных летописях содержится сообщение о гибели на Куликовом поле князей белозерского и тарусского[1891]. В списке Дубровского Новгородской четвертой летописи в качестве воевод полков, сражавшихся на Куликовом поле, названы еще князья кашинский, смоленский, брянский, новосильский, ростовский, стародубский, ярославский, оболенский, моложский. Среди воинов упоминаются также костромичи[1892]. В Никоновской летописи в числе участников похода 1380 г. фигурируют, дополнительно к показаниям других летописных сводов, князья холмский, елецкий, мещерский, муромский, кемский, каргопольский, андомские, устюжские. Специально говорит Никоновская летопись о воеводах коломенском, владимирском, юрьевском, костромском, переяславском[1893]. Когда речь идет о князьях и воеводах, конечно, при этом подразумеваются и военные отряды, приведенные ими с собою из соответствующих земель и княжеств. В «Сказании о Мамаевом побоище» при подсчете убитых во время Куликовской битвы называются (вслед за «Задонщиной») бояре московские, серпуховские, переяславские, дмитровские, можайские, звенигородские, угличские, владимирские, суздальские, костромские, ростовские, паны литовские[1894].

На основании извлеченных из различных летописей данных, конечно, трудно составить вполне достоверный список тех русских областей, население которых действительно сражалось с ордынскими вооруженными силами. Но во всяком случае ясно, что территория, с которой была собрана русская рать, далеко выходила за пределы Московского княжества и княжеств, к этому времени уже включенных в его состав и непосредственно подчиненных власти великого князя Дмитрия Ивановича. Думается, что различные летописи в своей совокупности в общем не грешат против истины, когда в числе участников Куликовской битвы называют жителей основного комплекса северо-восточных русских земель (за исключением Рязанской и Новгородской). Конечно, известные сомнения все же остаются. Такое сомнение возникает, например, в отношении достоверности сообщения Никоновской летописи о посылке Дмитрием Ивановичем в Тверь за военной помощью и об отправке к нему великим князем тверским Михаилом Александровичем для участия в походе против Мамая своего «братанича» — князя Ивана Всеволодовича холмского[1895]. Возникает вопрос о том, действительно ли были на Куликовом поле устюжские князья и т. д. Мало вероятно упоминание «Сказания» (заимствованное из «Задонщины») о том, что «на помочь» к великому князю московскому «выехали пособники из Великого Новагорода, а с ними 7000»[1896]. Но в целом вырисовывается довольно отчетливая и показательная картина. На борьбу с татаро-монгольскими захватчиками выступила рать не просто московская, а общерусская.

Какова была эта рать по своему социальному составу? Хотя и недостаточно полные, а часто даже просто отрывочные летописные данные позволяют утверждать, что в 1380 г. на борьбу с Ордой поднялся весь русский народ — не только княжеские слуги, но широкие массы горожан и, возможно, крестьянства. Ермолинская и Львовская летописи говорят, что московский князь собирал на войну с Мамаем «князей русских», «воевод» и «вся люди». Рассказывая о потерях, понесенных русскими на Куликовом поле, Ермолинская и Львовская летописи называют имена некоторых «князей», «бояр старейших», «воевод», а затем делают оговорку, что перечислить всех погибших простых людей невозможно ввиду их большого числа («а прочих оставих множества ради»)[1897]. Характерно, что в Новгородской четвертой и Воскресенской летописях приведенные выше тексты тенденциозно видоизменены, в силу чего всенародный характер ополчения 1380 г. в значительной мере стирается. Так говорится, что московский князь Дмитрий Иванович, узнав о наступлении Мамая, «посла по брата своего Володимера, и по всих князей русских и по воеводы великия» (а указание на «вся люди» отсутствует). Если Ермолинская и Львовская летописи подчеркивают, что в 1380 г. собралась на войну с Ордой небывалая «русская сила», то летописи Новгородская четвертая и Воскресенская слова «русская сила» подменяют выражением «сила руских князей». Наконец, скорбя о русских потерях, Новгородская четвертая и Воскресенская летописи не говорят наряду с «боярами» «князьями» и «старейшими воеводами» о «прочих» (как это делают летописи Ермолинская и Львовская), а выражение «прочии» расшифровывают как «прочие боляре и слуги»[1898]. Таким образом, перед нами явная переработка текста рассказа о победе русского народа на Куликовом поле, вызванная стремлением показать, что эта победа достигнута прежде всего усилиями князей.

В «Сказании о Мамаевом побоище» состав вооруженных русских сил определяется так: «все князи роусскии и воеводы и все войско». В Москву, по «Сказанию», где формируется рать, спешат со всех сторон «мнози люди», собираются «роусския оудалцы», «ратницы». Провожает «великую рать» из Москвы «народ». На Куликовом поле сражается «все христолюбивое воинство». Здесь можно было видеть «роусских князей собрание и оудалых витязей оучрежение». «Братия моя милая, сынове роусския, молодые и великие!..» — обращается Дмитрий Донской к войску[1899]. Общенародный характер русского ополчения не подлежит сомнению.

Сведения об участии в ополчении 1380 г. широких народных масс, в том числе горожан, сохранились в Никоновской летописи: «и ту приидоша много пешаго воиньства, и житеистии мнози людие, и купци со всех земель и градов…» Говоря о погибших на Куликовом поле, Никоновская летопись особо обращает внимание на то что было «избьено» «тмочисленное множество» «пешего воиньства». Забелинский список «Сказания» называет в качестве участников битвы Юрку сапожника, Васюка Сухоборца, Сеньку Быкова, Гридю Хрулеца[1900]. Это явно «черные люди».

В «Сказании о Мамаевом побоище» и в Никоновской летописи содержится интересное сообщение о том, что великий князь Дмитрий Иванович взял с собой в поход «десять мужей сурожан гостей». Цель этого Никоновская летопись усматривает в том, что сурожане, торгуя в разных странах («яко сходници суть з земли на землю»), будучи известны в Орде и Крыму («и знаеми всеми в Ордах и в Фрязех»), смогут потом повсюду распространить весть («имут поведати в далных землях») о том, чему они будут свидетелями во время похода. Кроме того, судя по летописи, Дмитрий Иванович рассчитывал, что гости-сурожане будут полезны ему благодаря своему знанию обычаев народностей, в качестве наемников участвовавших в войсках Мамая («аще что прилучится, да сии сътворяют по обычаю их»)[1901]. Вряд ли этот факт выдуман: имена всех десяти гостей фигурируют в рассказе. Можно только усомниться, действительно ли московский князь, готовясь к сражению с ордынскими полчищами, заранее уже думал о том, что надо будет в дальнейшем рассказать о деталях сражения в других странах и для этого запастись свидетелями. Это скорее — последующее осмысление правильно переданного факта. Вернее указан летописью второй мотив, которым руководствовался московский князь, делая своими спутниками гостей: они могли быть использованы как проводники, толмачи, как люди, осведомленные о нравах и привычках ордынцев. Но летопись не обращает внимания еще на один существенный момент, над которым, однако, невольно задумывается читатель, знакомясь с летописным рассказом: было ли участие в походе против Мамая гостей-сурожан результатом лишь инициативы, проявленной московским великим князем, пожелавшим их взять с собой? Не были ли они и сами в этом заинтересованы? Думаю, что последнее весьма вероятно. Для дальнейшего развертывания своих торговых операций они нуждались в том, чтобы движение ордынских войск на Русь было приостановлено, и хотели активно содействовать этому.

Надо сказать несколько слов об организации похода. При чтении Ермолинской и Львовской летописей остается впечатление, что московское правительство подошло к этому вопросу по-деловому, стараясь действовать быстро и стремительно. Войско было собрано и двинулось в поход не сразу. Сначала, очевидно, согласно заранее намеченному плану, выступил из Коломны Дмитрий Иванович с частью воинов, затем, когда он подошел к устью Лопастны (притока Оки), где должна была быть совершена переправа через Оку, его догнали князь Владимир Андреевич, окольничий Тимофей Васильевич Вельяминов и «вой остаточнии». Переправу через Оку совершили все вместе[1902]. Примерно так же (с некоторыми подробностями) изображают дело летописи Новгородская четвертая, Воскресенская, Типографская[1903].

Когда обращаешься к тексту Никоновской летописи (а также «Сказания о Мамаевом побоище»), то убеждаешься, что там превалирует стремление подчеркнуть не столько деловитость в организации выступления русских войск из Москвы, а затем из Коломны, сколько торжественность этого акта. Поэтому подробно описаны молебствия в Москве и в Коломне, проводы ратников из Москвы, «уряжение» московским великим князем полков в Коломне. Все эти сообщения Никоновской летописи и «Сказания» не противоречат тому, что говорили более ранние летописные памятники. Но, несомненно, они отражают уже позднейшее, как бы эпическое, восприятие событий летописцем, стремившимся приподнять их в сознании читателя, в то время как в ранних памятниках выступала их будничная сторона, которая собственно и обеспечила народную победу.

Имеются в «Сказании о Мамаевом побоище» и в Никоновской летописи и новые фактические детали и расхождения с данными других летописных текстов. Войска из Москвы ввиду их многочисленности двигаются тремя дорогами. Князь Владимир Андреевич идет вместе с Дмитрием Ивановичем. Переправляясь через Оку, князь Дмитрий Иванович оставляет там окольничего Тимофея Васильевича Вельяминова с тем, чтобы он затем повел «пешиа рати или конныа», которые подойдут дополнительно. Князья Ольгердовичи влились в войско Дмитрия Ивановича уже после его переправы через Оку, когда оно приближалось к Дону (у местечка Березуй). У Дона же русское войско пополнилось новыми силами пехотинцев, собравшихся «со всех земель и градов»[1904]. Отдельные данные «Сказания» и Никоновской летописи (например, о трех дорогах, которыми направилось войско из Москвы), может быть, отражают реальные факты. Другие являются плодом домысла составителя. Таковы, по-видимому, сведения Никоновской летописи о многочисленной пешей рати, догнавшей основное войско у Дона. Автору нужно было сказать об этом для того, чтобы довести цифру русских вооруженных сил (150–200 тысяч, по ранним летописным памятникам) до 400 тысяч. О приходе Ольгердовичей в «Сказании» имеется специальная развернутая повесть.

Какими силами располагал Мамай? Об этом у нас твердых данных нет. Ермолинская и Львовская летописи глухо говорят, что татар было «многое множество», что во время боя они вместе с русскими покрыли поле «яко на 13 връст» (по другим спискам, на 10 или на 30 верст)[1905]. Столь же неконкретные сведения о татарских вооруженных силах дают другие русские летописи. Но при всем том из летописей создается впечатление, что татар было больше, чем русских. Так, в Новгородской первой летописи при описании столкновения татарских воинов с русскими на Куликовом поле отмечается, что москвичи были поражены, «видевши множество рати татарьской». Однако в результате битвы оправдалось пророческое слово: «како един пожнеть 1000, а два двигнета тму»[1906]. Значительно уступающие неприятелю по численности русские воины победили громадные полчища татар. В Устюжском летописце можно прочитать, что Мамай перед выступлением на Русь «сочте свою силу и обрете число 900 тысяч и 30 человек»[1907]. В «Сказании о Мамаевом побоище» потери татар определяются в 400 тысяч[1908].

Надо сказать, что все эти данные, конечно, гиперболичны. Вряд ли военные отряды, приведенные Мамаем, по своей численности превышали русские вооруженные силы[1909]. Ведь Мамай явно опасался до получения подмоги от Ягайла и Олега рязанского активно наступать на Русь. Ягайло, идя на соединение с Мамаем «со всею силою литовскою и лятьскою», опоздал примерно на сутки («и не успе за едино днищо и менше») и повернул обратно[1910]. Может быть, впрочем, опоздание явилось и намеренным. Олег также «посылал на помощь Мамаю свою силу»[1911], но рязанские воины фактически не присоединились к ордынским полчищам. Мамай был настигнут войсками, приведенными московским князем, и принужден выдержать с ними бой.

Уже находясь у устья Лопастны, русские стремились все время держать в поле своего зрения противника. 25 августа (по Ермолинской и Львовской летописям) была совершена переправа через Оку. 6 сентября (по Ермолинской летописи, 1 сентября — по Львовской) русские подошли к Дону. По сведениям «Сказания о Мамаевом побоище» и Никоновской летописи, по пути князь Дмитрий Иванович отправил «в поле под Орду мамаеву» «стражей» — боярина и воеводу Семена Мелика, Игнатия Креня, Фому Тынину, Петра Горского, Карпа Александрова, Петра Чирикова «и иных многих нарочитых и мужественных и на то устроенных тамо ведомцев»[1912]. Они должны были проследить за Мамаем, разузнать о его местопребывании и намерениях. «Стражи» добыли «языка», который сообщил, что Мамай рассчитывает на встречу с Олегом и Ягайлом, поэтому «не спешит» выступать, тем более что не «чает» приближения русских войск. Через три дня он предполагает быть на Дону. Как и многое в рассказе «Сказания» и Никоновской летописи, так и данная версия о беспечности Мамая не внушает доверия. Ермолинская летопись, напротив, утверждает, что Мамаю было известно движение русских полков, у которых происходила даже стычка с татарами («а Мамай слышав приход великого князя к Дону и сеченых своих виде…»). Но несомненно, что русские воины неплохо организовали наблюдение за татарскими полчищами. Инициатива была в их руках. И они все время стремились не допустить соединения ордынцев с отрядами рязанцев и литовцев.

Решительным событием в истории похода русских воинов было совещание на Дону по вопросу о том: переправляться ли для встречи с татарами через Дон или, напротив, ожидать их прихода и только тогда вступать в бой. По этому вопросу воины заявляли прямо противоположные мнения. Одни высказывались за то, чтобы перейти реку, другие выражали опасение, что если они сделают это, то им придется иметь дело с соединенными ордынско-литовско-рязанскими силами, которые будет трудно одолеть («умножишася врази наши, татарове, литва, рязанци»). Победило первое мнение, причем побудительным стимулом к принятию решения о переходе через Дон явилось полученное известие о приближении Мамая. Он «възьярися зело и рече к своим: «Подвигнемся к Дону, доколее приспеет нам Ягайло»»[1913].

Сохранились четыре летописных версии по вопросу о том, кому принадлежала идея переправы через Дон. Ермолинская и Львовская летописи говорят об этом не очень ясно, но из контекста как будто можно заключить, что эта идея отражала требование подавляющего большинства воинов, с которым великий московский князь должен был считаться и претворить его в жизнь. Летописный текст такой: Дмитрий Иванович «повеле воем своим облещися во одежи местныя и долго стояша, думающи» (т. е. «вой» долго совещались); «овии глаголаху: «поиде за Дон», а инии не хотяху», В результате долгих размышлений и споров Дмитрий Иванович велел возводить на Дону мосты и искать ночью бродов для переправы («а князь велики повеле мосты мостити черес Дон и бродов пытати в нощи»). Логика текста говорит за то, что приказ Дмитрия Ивановича был вынесен потому, что на этом настаивало большинство воинства. Эта наиболее ранняя летописная версия, по-видимому, является и наиболее правдоподобной.

Но она была переделана в последующих летописных памятниках. Новгородская четвертая, Воскресенская, Типографская летописи также излагают противоречивые мнения, высказывавшиеся по вопросу о целесообразности переправы через Дон, только приписывают эти высказывания не «воям», а «великим ратникам и воеводам». Решительным же сторонником мнения о необходимости перейти на другую сторону Дона выступает, по данной летописной версии, московский великий князь. Он произносит, обращаясь ко «всем князем и воеводам великим», пылкую речь и отдает приказание мостить мосты и искать места для переправы вброд через реку. Здесь налицо определенная политическая тенденция, вообще характерная для данного варианта летописной повести и нами уже отмечавшаяся, — изобразить весь поход как предприятие княжеское[1914].

По «Сказанию» и Никоновской летописи, вопрос о переходе на другую сторону Дона был решен после того, как за это высказались литовские князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи. Их доводы были такие: на этом берегу реки русское войско может сражаться не стойко, так как у него будет путь к отступлению, на той же стороне Дона воинам придется выбирать лишь между двумя исходами: победить или умереть[1915].

Устюжский летописец предлагает четвертую версию. Совет перейти через Дон дал московскому великому князю волынский воевода Дмитрий Михайлович Боброк («и рече великому князю: «аще хощеши крепко битися, то перевеземся за Дон к татаром»»). Князь «похвали… слово его» и поступил так, как он советовал[1916].