Заключение
Заключение
Массовые репрессии 1937 г. до сих пор остаются уникальным феноменом, прочно укорененным в нашей исторической памяти. А все феноменальное, казалось бы, не нуждается в истолковании, поскольку оно само истолковывает. Едва ли будет преувеличением сказать, что для всего старшего поколения россиян словосочетание «1937 год» является символом-ключом к пониманию сути сталинского режима, а, значит, неизбежно относится к области мифологического.
Тем более сложной является задача исследователей, пытающихся разобраться если и не в причинах происходившего, то хотя бы в самих событиях. Одной из самых надежных рекомендаций в подобной деликатной ситуации является следование принципу «Я знаю, что я ничего не знаю», т. е. методологическому редукционизму. Все, что относится к области уже выстроенных концепций, теорий, схем, нам ведомо, но до поры до времени остается в «подвешенном состоянии». Сговорившись на этом, наша рабочая группа приступила к анализу дел, отложившихся в пермских архивах в ходе исполнения оперативного приказа № 00447 наркома внутренних дел СССР в Прикамье.
Первое недоумение вызвал сам вид следственных дел. Работа с архивными документами обнаружила, что приказ № 00447 не может быть надежным путеводителем. Он предписывал заводить на каждого арестованного или группу арестованных краткое следственное дело, к которому приобщать: «ордер на арест, протокол обыска, материалы, изъятые при обыске, личные документы, анкету арестованного, агентурно-учетный материал, протокол допроса и краткое обвинительное заключение». Мы ожидали увидеть тоненькие папочки на 10–15 страниц, в которых можно обнаружить следы того, как человек, во-первых, был арестован, во-вторых, идентифицировался с одной из названных в приказе категорий и, в-третьих, отправлялся на суд тройки при УНКВД, которая, в-четвертых, выносила ему приговор по первой либо второй категории. А нам на столы ложились огромные тома. Работники архива приносили многотомники, переполненные следственным материалом: десятками протоколов допросов, очных ставок, выписок, свидетельских показаний и заявлений. Упрощенный характер следствия в них явно не просматривался.
Вторая странность обнаружилась при анализе статистики. «Кулацкая операция» оказалась вовсе не кулацкой. Большинство репрессированных в Пермской области были рабочими и служащими.
Но самый главный сюрприз ожидал нас при соотнесении извлеченного из архивных документов содержания с текстом приказа № 00447. На суд тройки выводились, на первый взгляд, совершенно не те категории, которые в нем номинировались. Не было бывших кулаков, пробравшихся на строительство, не было конокрадов и сектантов. Вместо них маршировали взводы повстанцев, отделения диверсантов, выстраивались штабы и центры. Первая реакция была вполне понятной: оперативные бригады, райотделы и городской отдел НКВД приказ просто проигнорировали либо совершенно не поняли.
Впоследствии от этой версии пришлось отказаться. Очень многое прояснил тщательный анализ дел, затеянных примерно за три месяца до появления приказа № 00447. Взаимопонимание инициаторов приказа и его непосредственных исполнителей на самом деле было полным и глубоким, не требующим лишних слов. Оно устанавливалось постепенно, в ходе диалога власти и репрессивных органов, который разворачивался примерно с осени 1936 г. Придя к такому выводу и получив затем ряд других, мы предлагаем их теперь вашему вниманию.
Прежде всего, в Прикамье не было нескольких операций, т. е. не велся отдельно огонь по штабам, и не велась специальная охота на маргиналов, а затем на националов. В исторической традиции, действительно, присутствуют два не связываемых обычно между собой повествования. Первое построено вокруг избиения большевистской гвардии, расправы над легендарными комкорами, комдивами и наркомами. Как во всяком метанарративе, здесь сложился свой пантеон героев и мучеников, своя мифология. Этой традиции уже чуть ли не полвека, и она уже почти так же респектабельна, как ее герои — седоусые красавцы во френчах, с муаровыми подушечками под первыми советскими орденами. Вторая традиция — для тех, кто глух к революционной романтике. Она дерзко выволакивает на свет кочегаров и золотарей, конюхов и трудопоселенцев, ссыльных и уголовников, утверждая, что эти маргинальные персонажи и есть подлинный, самый массовый объект репрессий 1937 г. Эта традиция рисует картину жестокой, но оправданной гигиенической процедуры, чего-то вроде выжигания каленым железом родимых пятен капитализма. И почему-то практически не предпринимались попытки увидеть оба процесса в качестве взаимодополняющих составных частей одной операции. Да, стреляли в разные стороны и по разным мишеням. Но логика в этом процессе была, и это отнюдь не паническая пальба по толпе, хотя внешне все выглядело очень похоже.
Какая же модель могла бы объяснить происходившее в 1937 г.? К примеру, нижеследующая.
Вообразим себе ситуацию: в современный мегаполис прибывает носитель смертельно опасного вируса. Он спускается по трапу самолета, проходит сквозь аэропорт, садится в метро (или такси), останавливается в отеле, посещает супермаркет, оправляется в кино или на футбол. А после возвращается к себе в номер, где и погибает в страшных мучениях. Утром о его смерти становится известно главному санитарному врачу города, и тому срочно приходится издавать приказ, в котором следует указать круг лиц, подлежащих изоляции. Так вот, то, что он напишет, и будет точным аналогом оперативного приказа № 00447 наркома внутренних дел СССР. Там будут указаны приблизительные категории, внутри которых точно будут находиться смертельно опасные для окружающих вирусоносители. И дюжие санитары будут неделями, падая с ног от усталости, вламываться в дома каких-нибудь «граждан, во второй половине дня 18 августа ехавших в трамвае № 2», хватать и волочь их в карантин, а также их близких и сослуживцев, без всякой видимой системы и жалости.
Остается выяснить, что же именно сыграло роль подобного вируса в 1937 г. Ответ, по нашему мнению, прост: заговор. В конце 1936-начале 1937 гг. Сталин, возможно, не без влияния испанского опыта, испытал определенный шок. Ненадежным оказалось даже ближайшее окружение. Выбирая между глупостью и изменой соратников, он все-таки выбрал измену. И февральско-мартовский пленум ЦК тому доказательство. Есть и другие. Наркомвнешторг СССР А. П. Розенгольц на следствии рассказал, что теперь Сталин пребывает «в припадке, в безумном припадке ярости против измены, против подлости»[697].
Далее необходимо сделать поправку на характерную для всех авторитарных режимов герметичность властного дискурса. В процессе изречения директив и озвучивания отчетов участвуют очень немногие. По сути, в СССР информация наверх поступала либо по партийным каналам, либо из сводок, направляемых из органов НКВД. Партийцы с их кланами, мини-культиками личности, простым головотяпством, наконец, не вызывают доверия. Как в такой ситуации определить, повержен ли противник? И вообще, как узнать, кто он? И сколько его? Тут уж либо верить ведомству Ежова, либо никому. Не играть же Иосифу Виссарионовичу в Гарунааль-Рашида. Так на какое-то время НКВД получил монополию на Знание, и тем самым потенциально — на неограниченную Власть. Суггестивное действие любого тезиса совершенно неодолимо, если отсутствует антитезис.
А сводки, поступавшие из НКВД, рисовали безрадостную картину. Враг силен и коварен, хорошо организован и засел повсюду. Эти материалы отлично укладывались в привычную и понятную идиому «генерал и его армия». Они изображали тянущиеся из Москвы нити заговора, которые, проходя через насыщенные антисоветскими настроениями группы, неизбежно становятся центрами кристаллизации всякой реакционной мрази. В диалоге с властью репрессивные органы сказали свое слово еще в апреле-мае 1937 г. Слово это было «Тревога!», и оно было услышано. Нельзя не отметить, что был в этой реплике у сотрудников НКВД и свой интерес. Запущенная отставкой Г. Ягоды смена поколений «оперработников» означала возможность выдвинуться. И чем опаснее и ответственнее порученное дело, чем меньше под ногами мешаются партийцы и законники, тем лучше.
После этого становится понятным и ответ власти, которым и стал оперативный приказ № 00447 наркома внутренних дел СССР. Это была долгожданная карт-бланш для НКВД, которая выдавалась зряче, с пониманием того, как ею распорядятся. Суть последующего процесса исполнения приказа можно определить как наполнение «человеческим материалом» априорного каркаса из центров, штабов, повстанческих организаций и шпионско-диверсионных сетей, сформировавшегося еще в апреле-мае. Каждый новый арест оправдывал произведенные раньше («Мы так и знали!») и давал основания для последующих. А поскольку иммунитета от «вируса» заговора не оказалось ни у кого, то система Большого Террора приобрела способность к потенциально безграничному самовоспроизводству. Это в кабинетах на Лубянке, или в «апартаментах Дмитриева» на улице Вайнера в Свердловске, отделяли одну операцию от другой, политические задачи от социальных. Сержантов госбезопасности все эти тонкости не интересовали. Бойцы НКВД действовали, как в лихорадке, не различая целей по именам. Они просто стреляли по врагам. И чем больше стреляли, тем больше их становилось. И вот тогда самим инициаторам террора пришлось его остановить. Силой.