Социальный статус рабочего в массовых репрессиях 1937–1938 гг

Социальный статус рабочего в массовых репрессиях 1937–1938 гг

Массовые аресты шли по всей стране. Различалось количество арестованных и, возможно, социальные группы, на которые в первую очередь было направлено внимание местных органов НКВД. Основной социально-профессиональной группой, подвергшейся репрессиям в Прикамье, стали шахтеры, работники промышленных предприятий и леспромхозов. И в этом одна из важных особенностей Пермского региона. Ведь в исторических документах репрессии 1937–1938 гг. по приказу № 00447 получили название «кулацкой операции». Выделенные в приказе социальные группы, характер отчетов, посылавшихся в Москву с мест, не оставляли сомнения, что в эти годы острие репрессий было направлено против кулаков и антисоветских элементов. Это ставило новую волну репрессий 30-х гг. в один ряд с крестьянскими бунтами против советской власти в начале 20-х гг., с раскулачиванием 1929–1933 гг. и позволяло историкам видеть в репрессивной политике властей явный идеологический подтекст. Арестованных называли «пятой колонной», «скрытыми контрреволюционерами», т. е. представляли их в качестве ненадежных и опасных элементов. Тем самым в контексте тоталитарной парадигмы трактовки сталинского режима появлялся незримый, слабоощущаемый, но вполне заметный элемент исторического оправдания репрессий. Подчинение «кулацкой операции» 1937–1938 гг. логике классовой борьбы частично снимало груз социальной и исторической ответственности с инициаторов и организаторов этих репрессий. Такой исторический подход к событиям 1937–1938 гг. представляется ошибочным. Подобная их трактовка позволяет скрыть от современников реальные цели и технологии реализации репрессивной политики в сталинское время, искажает прошлое, а тем самым обедняет наше историческое знание.

Вернемся к некоторым показателям «кулацкой операции» в Прикамье. Массовым арестам подверглись не кулаки, не крестьяне, не работники сельского хозяйства, хотя и их доля была весьма высока, а рабочий контингент промышленно ориентированного региона.

Следует отметить, что многие из рабочих приобрели свой социально-профессиональный статус лишь в 1930-е гг. и отнюдь не добровольно. Прикамье было местом ссылки «раскулаченных» в 1929–1931 гг. крестьян. Их переселяли сюда целыми семьями. Для социальной характеристики существовал специальный термин — «спец-поселенцы». Занимавшийся детальным исследованием масштабов и практики сталинской политики в отношении различных категорий «спецпоселенцев» пермский исследователь А. Б. Суслов указывает на весомую долю осевших на Урале «бывших кулаков» после репрессий начала 1930-х гг.:

«„Великий перелом“ порождает такую категорию зависимого населения, как спецпереселенцы. В ходе первых волн спецпереселений 1930–1932 годов около 1 800 000 человек вывозятся с родных мест в неизвестность. Около 600 000 из них оказались на Урале [См.: Шашков В. Я. Раскулачивание в СССР и судьбы спец-переселенцев (1930–1954). М., 1995.]. Раскулаченные на территории Прикамья чаще всего переселялись в необжитые северные районы Пермского округа, а иногда и за его пределы. На их место, да и на север тоже, тем временем двигались эшелоны с раскулаченными из южных и центральных областей страны. В начале 1933 года массовые выселения кулаков прекращаются. К этому времени на спецпоселении находились более 1 300 000 кулаков, из них более трети дислоцировались на Урале, что позволяет называть Уральский регион, наряду с Сибирью, основным районом кулацкой ссылки. В Пермском крае в общей сложности было размещено около 140 000 спецпереселенцев (раскулаченных 1-й и 2-й категорий)»[343].

Ссыльные крестьяне принудительно прикреплялись к промышленным предприятиям. Если их размещение предполагалось вне города, то строился спецпоселок. В городах же они включались в общую рабочую среду, хотя в первые годы и были обозначены территориальные и социокультурные границы таких поселений.

Жизнь в поселках была трудной. В докладной записке заместителя полномочного представителя ОГПУ по Уралу в Пермские областную и районную контрольные комиссии в январе 1931 г. подробно описывались новые условия быта, в которых спецпереселенцы вынуждены были начинать обустройство на новом месте:

«…Переселенцы живут с семьями в общих бараках с двойными нарами, имея фактическую норму жилплощади от 1 до 1,5 кв. метров на человека. Баня имеется только на Бумкомбинате [скорее всего, упоминается Краснокамский бумкомбинат. — А. К.], на остальных предприятиях бань нет; люди не мылись в бане три месяца, развилась вшивость; вошебоек и дезокамер нет. Наличие огромной скученности, недостатки питания, перебои в доставке воды, отсутствие бань и вошебоек и общее антисанитарное состояние бараков вызвало эпидемические заболевания (тиф, скарлатина, дифтерит, корь) и огромную смертность СП/пер. За один месяц умер 271 человек, особенно умирают дети. К общему количеству детей до 4-летнего возраста умерло на Бумкомбинате 25 %, Комбинате „К“ [завод им. Кирова. — А. К.] — 10 %, Судозаводе — 30 %. Переселенческие бараки являются очагом заразы окружающего вольного населения…»[344].

Спецпоселенцы были ограничены в правах по отношению к обычным гражданам: им не выдавали паспорта, и они не имели права покидать место жительства и работы. К 1937 г. ситуация с их ссыльнопоселенческим статусом становится менее определенной.

Постановлением ЦИК СССР от 25 января 1935 г. спецпоселенцы были восстановлены в ряде прав наравне с другими гражданами СССР. В части следственных дел сохранились паспорта, выданные бывшим спецпоселенцам[345], которых они не могли бы иметь, если бы их правовой статус соблюдался местными властями жестким образом. Постепенно дискриминация этой категории граждан сокращалась, происходило естественное ослабление разграничений между вольнонаемными и прикрепленными работниками промышленных предприятий и трудпоселков.

Отечественный исследователь истории кулацкой ссылки В. Земсков описывает ситуацию накануне массовых арестов 1937 г. следующим образом:

«В соответствии со статьей 135, принятой 5 декабря 1936 г. Конституции СССР, трудпоселенцы были объявлены полноправными гражданами. На рубеже 1936/37 гг. в трудпоселках царил эмоциональный подъем; многие надеялись, что им скоро разрешат вернуться в родные села и деревни. Вскоре наступило разочарование. Трудпоселенцам внушали, что, хотя они и имеют теперь статус полноправных граждан, но… без права покинуть установленное место жительства. Это обстоятельство делало „полноправие“ трудпоселенцев декларативным. В августе 1937 г. начальник ГУЛАГа Плинер писал Н. И. Ежову в докладной записке: „За последние три-четыре месяца усилилась подача жалоб трудпоселенцами в центральные и местные правительственные учреждения, в которых они жалуются на то, что, несмотря на принятие новой Конституции, в их правовом положении не произошло никаких изменений“»[346].

Двойственность правового статуса трудпоселенца сохранялась долго. Можно предположить, что свой вклад в эту редукцию «враждебных» идеологических коннотаций социального образа спецпоселенца внесла сама кампания 1937–1938 гг. Масштабы фальсификации следственных документов и обвинений были выявлены еще в 1938–1939 гг., вслед за волной арестов следователей, осуществлявших до этого репрессии:

«Произведенным расследованием по делу было установлено, что сотрудниками Пермского горотдела НКВД Былкиным, Королевым и др. в 1937–1938 г.г. производились массовые аресты граждан в большинстве случаев без наличия на них компрометирующих материалов, а следствие по таким делам арестованных велось в направлении создания искусственных шпионско-диверсионных и повстанческих организаций, которых в действительности не было»[347].

Бывшие поселенцы, работавшие на промышленных предприятиях, оказались удобным «следственным материалом» для превращения в диверсантов, врагов, повстанцев и шпионов. По мере того как операция приобретала все большие масштабы и от свердловского руководства на местах поступали все новые и новые нормативы (лимиты) по арестам, спецпоселенцы становились теми, кем они, скорее всего, и были по своим социально-профессиональным характеристикам, т. е. рабочими.

Квалификация арестованного как «трудпоселенец» или «рабочий» определялась ситуацией на момент оформления документов. Если следователю было выгодно сделать акцент на трудпоселенческой теме, в следственном деле появлялись фигуры других бывших «кулаков», если текущий момент требовал обратить внимание на «диверсионные» действия арестованных, конструировался сюжет контрреволюционного заговора на заводе, в депо, на шахте, а статус трудпоселенца оставался строчкой в анкете арестованного.

Как бы ни были номинированы арестованные в следственных документах — трудпоселенцами или рабочими, невозможно отрицать, что в своей повседневной профессиональной деятельности они были включены в среду промышленного производства. И как члены особой социально-профессиональной группы они подчинялись мастерам, бригадирам, прорабам и начальникам цехов, работавшим на заводе и зачастую уже арестованным по схожим обвинениям во вредительстве. Их социальные и (или) производственные коммуникации в текстах следственных дел превращались в свидетельства группового заговора и контрреволюционных связей с несуществующими повстанческими организациями, дополняя схему, которой руководствовался в качестве модели «сборки» обвинительного материала следователь. Таким образом, представляется уместным отойти от номинаций следственных дел и соотносить трудпоселенцев все же с реальной социально-профессиональной группой, в которую они были вовлечены своей повседневной трудовой деятельностью перед арестом.