Литература и источники

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Литература и источники

Террор 1937–1938 гг., обращенный против низов советского общества, стал предметом исторических исследований в последнее десятилетие XX века после того, как были рассекречены и опубликованы соответствующие директивные документы, прежде всего уже упомянутый оперативный приказ наркома внутренних дел СССР.

За полтора десятилетия тема массовых операций обросла множеством интерпретаций, детально рассмотренных в фундаментальной монографии немецких историков М. Юнге и Р. Биннера[646]. Дискуссия об источниках и содержании террористических практик, в массовом порядке примененных властью к людям физического труда (рабочим, колхозникам, артельщикам), продолжается и по сегодняшний день.

В ней можно выделить два контрапункта. Первый объясняет случившееся развитием и обострением социальных конфликтов в новом обществе, в т. ч. на предприятиях, в колхозах, в учреждениях, в бараках и коммуналках. Репрессивная политика, проводимая властями в 1937–1938 гг., представляет собой террористический ответ на общественный запрос, исходящий из толщ советского общества: очиститься раз и навсегда от вредных и бесполезных элементов[647]. С этой точкой зрения отчасти солидарны М. Юнге и Р. Биннер. Согласно второму подходу, массовый террор в своем развитии стал ничем иным, как «неприцельной пальбой по толпе» обезумевших от страха местных начальников[648].

Все эти, а также и другие, менее жестко выраженные концептуальные подходы являются гипотетическими построениями, поскольку для их всесторонней верификации нужен совсем иной комплекс источников, нежели тот, на основании которого они сформулированы, но также и иное методологическое обоснование, интегрирующее в себе как собственно исторические методы, так и исследовательские техники в области социальной психологии, культуры повседневности и пр., разрабатываемых как школой «Анналов», так и «уликовой парадигмой» К. Гинзбурга.

В такой ситуации представляется возможным предложить для исследования собственную гипотезу, которую можно сформулировать следующим образом: массовые операции на территории Прикамья могут быть поняты только в общем контексте политической ситуации в стране, которая характеризовалась прежде всего «кадровой революцией», проводимой террористическими методами сверху. Формальные разграничения между акциями, направленными против «антисоветских элементов» в городе и деревне, и чистками внутри властных аппаратов имеют ничтожный характер, сплошь и рядом игнорируемый организаторами и исполнителями большого террора.

Источники, на основании которых проводилось исследование, неполны, противоречивы и зашифрованы. Неполнота определяется, наверное, в первую очередь характером операции. Она была настолько тщательно законспирирована, что приказы и распоряжения ее исполнителям доводились в устной форме, как правило, на оперативных совещаниях, или просто по телефону После завершения операции в Ворошиловском райотделе НКВД не смогли обнаружить ни одной директивы, так или иначе ее касающейся[649]. В делах имеются указания на то, что по приказу командиров часть следственных материалов была уничтожена еще в 1938 г.[650]

Служебная документация органов НКВД (материалы оперативных совещаний, доклады, директивы, сводки) остается недоступной. Сохранилась переписка между НКВД СССР и Политбюро ЦК ВКП(б), частично опубликованная в сборниках «Лубянка. Сталин и главное управление госбезопасности НКВД. 1937–1938» и «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927–1939»[651].

Все иные выявленные документы из фондов Государственного общественно-политического архива Пермской области (ГОПАПО), касающиеся деятельности территориальных органов НКВД, относятся к разряду косвенных источников. Как правило, это копии обзорных справок по делам, некогда заведенным на сотрудников карательных органов, а также копии протоколов допросов свидетелей, приобщенные к следственным материалам, на лиц, подвергнутых впоследствии реабилитационным процедурам[652]. Документы партийных организаций скудны. Переписка между райотделами НКВД и районными партийными комитетами в тот период была сведена к минимуму: из отдела в райком поступали списки арестованных членов партии; из райкома в отдел — списки исключенных из ВКП(б) по политическим мотивам или партийцев, подозрительных по своему происхождению. В стенограммах конференций, в протоколах заседаний районного бюро, в партийных характеристиках можно обнаружить разрозненные сведения о реакции населения на происходящие события и восстановить — с поправкой на доминирующую политическую риторику — образ мысли их участников и свидетелей. Доклады руководителей НКВД на пленумах не стенографировались. В распоряжении исследователя находятся разрозненные протоколы партийных собраний сотрудников НКВД, нерегулярно собираемых в указанный период. В этих материалах очень фрагментарно, односторонне и поверхностно отображается внутренняя жизнь учреждений, проводящих массовую операцию, выявляются сдвиги в коллективной психологии исполнителей большого террора.

Статистические материалы почерпнуты из базы данных на лиц, подвергшихся репрессиям по политическим мотивам на территории Пермской области. Указанная база представляет собой развернутую сводку по всем доступным архивно-следственным делам, тщательно составленную и постоянно выверяемую и дополняемую сотрудниками архива. Она включает в себя 16 пунктов, в т. ч.: социальное положение, дату ареста, кем арестован, обвинение, предъявленное при аресте, компрометирующие материалы, дату осуждения, кем осужден, обвинение, указанное в приговоре, сам приговор и др. В базе учтены 7959 жителей Прикамья, осужденных особой тройкой Свердловского УНКВД в 1937–1938 гг.[653]

При анализе статистических материалов массовой операции выявилось противоречие между официальными докладами, направляемыми руководством областного управления НКВД в центр, и данными, подсчитанными архивными работниками на основании имеющихся в их распоряжении дел. Вот характерный пример. В начале мая 1938 г. Политбюро ЦК ВКП(б) утверждает предложение «Свердловского обкома ВКП(б) об увеличении лимита по делам кулаков и контрреволюционных элементов на 1500 человек по первой категории»[654]. Особая тройка, стало быть, в ближайшие месяцы должна работать неустанно. Смотрим в базу и видим:

Таблица 1. Количество приговоров по кулацкой операции по месяцам (в % к каждому виду репрессии)

Месяц и год Приговоры Всего (в месяц) ВМН с конфискацией ВМН без конфискации 10 лет Прочие Май 1938 19 / 0,5 % 36 / 3,0 % 4 / 0,2 % 0 / 0,0 % 59 / 0,7 % Июнь 1938 3 / 0,1 % 3 / 0,3 % 3 / 0,1 % 0 / 0,0 % 9 / 0,1 % Июль 1938 87 / 2,2 % 5 / 0,4 % 2 / 0,1 % 0 / 0,0 % 94 / 1,2 % Август 1938 85 / 2,2 % 23 / 1,9 % 2 / 0,1 % 0 / 0,0 % 110 / 1,4 %

Возникает вопрос, чему верить: решению Политбюро или архивно-следственным делам, переданным в ГОПАПО? Если даже принять во внимание, что Прикамье составляло лишь часть Свердловской области, то все равно количество репрессированных по первой категории — 55 в мае, 6 в июне, 112 в августе — никак не соотносится с общим количеством. В апреле тройка реально не работала: к высшей мере был приговорен один человек. Зачем было запрашивать новые лимиты, да еще в таком объеме? Можно только предположить, что в предшествующие месяцы Свердловское управление НКВД перекрыло все лимиты (в феврале только жителей Прикамья расстреляно 400 человек, в марте — 335), так что появилась необходимость оформить приговоры задним числом.

Документы по кулацкой операции, сохранившиеся в архивах, требуют специальной процедуры по их дешифровке. Исполнители приказа № 00447 делали все, чтобы разнести всех ликвидированных по категориям, в нем указанным. Так подростки-колхозники становились матерыми кулаками-белогвардейцами, кадровые рабочие — эсерами, мирные служащие — повстанцами-террористами. Сотрудники НКВД не стеснялись фабриковать даже справки из сельсоветов[655]. Замечу для курьеза, что сомнения в подобного рода справках еще в 1936 г. высказывал на страницах «Правды» партийный публицист М. Кольцов:

«Бумажонка невзрачная, на серой бумаге, слепым шрифтом отбитая, с плохо оттиснутым штампом, с неразборчивыми подписями и глухим содержанием. […] Она написана хмуро, невнятно, сквозь зубы. Проверить бумажку трудно, часто невозможно. А все-таки бумажка действует. Ее обносят по кабинетам, бережно прячут в личном столе. […] А на самом деле — это тихая лживая бумажка, никем не проверенная и никем не подтвержденная»[656].

Характер выявленных материалов — неполных, фрагментарных, частью заведомо фальсифицированных — определил и специфику исследования. Многие сюжеты остаются непроясненными, ключевые выводы гипотетичными.