ОПЯТЬ ПЕРЕВАЛ

ОПЯТЬ ПЕРЕВАЛ

Еремей и Федя шагали по тайге, как два медведя, каким-то капризом природы вооруженные винтовками. Еремей шёл впереди, всматриваясь в каждое дерево, в каждый куст и в каждую травинку. Оба молчали, как и полагается в тайге. Еремей шёл без всяких тропок, напрямик, держа путь к той же самой “галдарейке”, с высоты которой они ещё только вчера втащили того же Стёпку. Еремей был явно раздражён и от времени до времени бормотал что-то не очень изысканное.

Тайга редела, пошли кустарники, камни, осыпи. Еремей удвоил предосторожности. Где-то за грядой гор слышно было какое-то жужжанье, вероятно, опять самолёт. Еремей переменил тактику. И отец, и сын сначала тщательно осматривали всю местность впереди и потом перебегали или переползали от прикрытия к прикрытию. С каждой верстой это становилось всё труднее и труднее. Почти ползком оба обогнули скат горы и выползли к началу того, что Еремей называл “галдарейкой” – самым удобным наблюдательным пунктом над перевалом. Жужжанье самолёта замерло где-то вдали, но если кто-то за чем-то наблюдал, то и для этого кого-то галдарейка была тоже самым удобным наблюдательным пунктом. И вот, переползая от камня к камню, Еремей услышал на галдарейке чьи-то голоса. Федя весь превратился в слух. Да, голоса были слышны, довольно громкие, но слов разобрать было нельзя. Было ясно одно: раз где-то летал самолёт, то голоса могли принадлежать только пограничникам. Еремей молча показал пальцем на Федины винтовку и самострел. Федя закинул винтовку за спину, сел на землю и натянул тетиву самострела.

Голоса приближались. Точнее, один голос, который перекликался с кем-то, оставшимся позади. Еремей вытащил свой охотничий нож и наскребал с камней целую кучу чахлого горного мха. Отец и сын улеглись между камнями и по мере возможности засыпали себя мхом. Таинственный голос замер, и вот, из-за поворота галдарейки показался сержант пограничной охраны. В руках у него был автомат и во всём облике – напряжение поиска чего-то, чего именно Еремей сообразить не мог.

Если сержант натолкнётся на двух ближайших родственников, если будет стрельба, то родственникам придётся бежать по почти совершенно открытому месту. Федя поднял самострел. Сержант подвигался всё ближе и ближе, но его внимание было, по-видимому, устремлено в сторону площадки перед перевалом. На этой площадке он, по-видимому, не успел увидеть ничего – стрела из самострела пробила ему голову, и он бесшумно опустился на камни. Федя снова натянул тетиву, и оба снова поползли вперёд.

Сейчас галдарейка была видна вся. Была видна и часть площадки. На галдарейке стоял ещё один пограничник с биноклем у глаз. Снизу, с площадки, доносились какие-то крики, потом ударил выстрел, а потом другой. Федя снова поднял самострел.

Пробравшись мимо убитого пограничника на своё старое место, Еремей, к суеверному ужасу своему, увидел совершенно такую же картину, какую он видал вчера. В прежнем углу площадки стояли по-видимому, прежние самолёты, наискосок по площадке бежали всё те же пограничники, только на этот раз Стёпка, валяясь по камням, судорожно боролся с каким-то пограничником и, по-видимому, сдавал в этой борьбе. Еремей поднял было винтовку, но сейчас же опустил её. До Стёпки было шагов семьсот-восемьсот. Он и его противник вертелись, как волчки, и попасть в пограничника, не рискуя подстрелить и Стёпку, не было никаких шансов. К борющимся бежали какие-то другие пограничники, они, впрочем, были ещё довольно далеко, и со всех четырех ног скакал какой-то конь. “Вероятно, тот самый”, – подумал Еремей.

Еремей не очень ясно понял, что именно произошло со Стёпкой, пограничник очутился как-то сверху, но в этот момент на него налетел конь. Что стало с пограничником, Еремей точно установить не смог, но, во всяком случае, тот остался лежать на земле. Стёпка вскочил на ноги и как-то неловко, точно раненый, вскарабкался в седло. Конь рванулся к перевалу, пограничники стали стрелять. Стёпка как-то странно припал к шее коня; конь, видимо, раненый, развил совсем уж бешеный галоп, и Стёпка бессильно, мешком, свалился на землю.

– Ну, теперь, прости Господи, ничего не поделаешь, валяй, Федя.

Из четырех пограничников не успел скрыться ни один. Очень вдалеке, у самолётов, верстах в двух, стояли ещё какие-то военные. На всей площадке больше не было видно никого.

По своим долговременным родственным связям и по прочему другому, Еремей и Федя понимали друг друга без слов. Отступая ползком, они оба добрались до неглубокой расщелины в стене. Со стороны самолётов этой расщелины видно не было. Подняться по ней было невозможно, но спуститься, при очень большом навыке в этих делах, кое-как всё-таки было можно. Опустившись, оба родственника переползли к той же ложбине, по которой только что полз Стёпка и добрались до того места, на уровне которого должен был лежать то-ли Стёпка, то-ли его труп. Еремей, прикрывая голову здоровенным камнем, высунулся за край ложбины и шагах в двадцати обнаружили лежащего без движения Стёпку. Неровности почвы всё ещё закрывали его от самолётов, с других сторон не было видно ничего угрожающего. Ползком, как уж, Еремей добрался до Стёпки, кое-как взвалил его на спину и притащил в ложбину. Вид у Еремея был мрачный.

Лицо и грудь Стёпки все было в крови. Еремей расстегнул ворот Стёпкиной рубахи и осмотрел рану, стоит ли вообще возиться? Оказалось, что всё-таки стоит. Стёпкина грудь была пробита навылет, от левой лопатки под правую ключицу. Еремей поставил свой диагноз:

– Ничего, черти его ещё не возьмут.

Еремей связал Стёпке руки и сквозь эти связанные руки просунул свою медвежью голову. Теперь Стёпка очутился в роли спинного мешка, а его руки – в роли ремней.

– Айда, – сказал Еремей.

На этот раз Федя пополз вперёд, причем оказалось, что на четырёх ногах он двигается только немного медленнее, чем на двух. Еремей полз сзади и Стёпкины ноги болтались по камням. Ложбина вела к той расселине, через которую только ещё вчера Светлов и его сообщество перевалили по ту сторону горы, после своей исторической встречи с Берманом. Самолёты совсем исчезли из виду, но Еремей считал, что на четырёх ногах продвигаться и безопаснее, и устойчивее, чем на двух. В самой расщелине можно было идти по-человечьи. Федя шёл впереди, держа винтовку наизготовку.

– Батя, ты только погляди, – сказал он тоном глубочайшего изумления.

Под влиянием пережитых забот, у Еремея совершенно выскочило из головы предсказание отца Петра, очень, правда, туманное. Он остановился и посмотрел вверх. На почти отвесной стене ущелья, на высоте метров тридцати-сорока, как бы приклеенный или даже нарисованный стоял грузный, высокий человек в военной форме, но без оружия и даже без пояса. Он судорожно держался за какой-то чахлый кустик, был смертельно бледен и, по-видимому, окончательно выбился из сил.

– Ты там чего делаешь? – крикнул Еремей.

Ответа разобрать было невозможно. Еремей осторожно снял с себя свою ношу. Ноша приоткрыла глаза.

– В горле пересохши, – сказала она.

– Вот я тебе ещё покажу, пересохши, – сказал Еремей. – Ты там чего делаешь? – повторил он свой вопрос.

Приклеенная к стене фигура сделала беспомощный жест свободной рукой. Еремей выругался длинно и искренне.

– Вот, ещё черти принесли. Бери, Федя, аркан и полезай.

Федя сложил на землю винтовку, спинной мешок и самострел. Та круча, которая стоила товарищу Медведеву таких сверхчеловеческих усилий, для медвежьих конечностей Феди не представила никаких затруднений. Минуты через три Федя очутился над самой головой товарища Медведева и опустил свой аркан почти над самым его носом.

– Надень под мышки и спускайся, – приказал Федя.

– Так ты же не удержишь, – с отчаянием в ослабевшем голосе сказал Медведев.

– Это я-то? Пять таких мешков удержу!

Путем довольно простой цепи логических умозаключений товарищ Медведев пришёл к выводу, что никакого иного выхода у него всё равно нет. Ещё плотнее прижавшись к стенке, он просунул в мёртвую петлю аркана одну руку, потом другую руку и с замиранием сердца посмотрел вниз: если этот парень наверху не удержит – никаких костей не соберёшь. Осторожно нагнувшись вперёд, он хотел было уцепиться рукой хотя бы за лежачий камень, но потерял равновесие и к своему удивлению, недвижно повис в воздухе – парень, действительно, удержал. Так, вертясь на аркане, товарищ Медведев опустился метров на восемь.

– Сто-о-ой! – заорал снизу Еремей. – Аркана не хватит. Ты тут сам держись, есть за что, а ты Федя, спустись пониже.

Перед глазами товарища Медведева медленно повернулась стена ущелья и на ней оказалась впадина, на которой можно было устоять. Он вжался в эту впадину. Через минуту сверху донёсся очередной приказ:

– Ну, теперь давай дальше.

Теперь у товарища Медведева появилась некоторая уверенность. Он опять повис в воздухе, опять перед его глазами закрутились стены расщелины, и после ещё двух таких пересадок, он очутился, наконец, на почти совершенно горизонтальной плоскости, которая, впрочем, продолжала кружиться перед его глазами. Ноги у товарища Медведева подкосились и он грузно, как сырой блин, осел на камни. Еремей стоял над ним с видом нескрываемого недоумения.

– Да ты как туда попал?

Товарищ Медведев разинул рот, как рыба, вытащенная из воды, и скромным жестом руки показал, что он даже и говорить не в силах.

Еремей достал фляжку и предложил Медведеву стаканчик водки. Дрожащей рукой Медведев поднес этот стаканчик ко рту.

– В Китай хотел, – сказал он, возвращая стаканчик Еремею.

– Так как же ты это без ружья, даже без пояса?

Медведев показал рукой на выход из расщелины.

– Там оставил. Думал посмотреть, где можно пройти. Да, вот, погнались…

– Ну, теперь больше не погонятся, – успокоил его Еремей.

Товарищ Медведев попытался собрать весь свой следственный, административный, партийный и прочий такой опыт. Медвежьего вида человек, стоявший перед ним, был, конечно, тем таинственным Дуниным папашей, за которым Берман был готов гнаться на край света, другой такой фигурки товарищ Медведев в жизни своей не видывал. Дунин папаша, конечно, был явлением серьёзным, не стал бы Берман из-за пустяков всю тайгу вверх ногами переворачивать. Наличие Дуниного папаши объяснило очень многое: и происшествие на мосту, и спасение бродяги, который вот тут же лежит раненый, и некоторые другие вещи. Но не объясняло одного – таинственной беседы Бермана с кем-то, со Светловым, что-ли?

Спрашивать Еремея ни о чём, конечно, было нельзя: это, во-первых, в тайге считается совершенно неприличным, и, во-вторых, это могло бы навести Еремея на всякие нежелательные размышления. А может быть, даже и поступки. Товарищ Медведев понимал, что он находится в полной власти у этих двух людей. Что, если они узнают его социальное положение, профессию и прочее? Тогда не помогут никакие сказки о Китае. Бродяга мог видеть его, Медведева, в доме № 13. Дунин папаша, а он, конечно, был участником заговора, мог видеть фотографию Медведева. Пограничники в поисках потерянного начальника могли зайти в эту расщелину, тогда разговоры могли бы принять совсем уж непредвидимый характер. А, может быть, эти два таёжника, действительно перебили весь конвой товарища Медведева?

– Погонятся, сволочи. – Ещё слабым голосом повторил Медведев.

Еремей посмотрел на него сверху вниз и не ответил на этот полувопрос.

– Ты, паря, вот что. Мы, вот, этого пока что потащим наверх, ты свои вещи забери, мы вернёмся и тебя втащим, так, через полчасика.

Этот проект устраивал Медведева вполне. Федя уже успел спуститься вниз, и Медведев чувствовал себя, как человек, попавший в медвежью клетку: съедят – не съедят, ощущение было неуютным. Медведев слабо махнул рукой.

– Ладно. Спасибо. Бог вам в помощь. Я тут пока отдышусь…

Еремей навьючил всё своё снаряжение, включая сюда и Стёпку. Медведев всё сидел на земле и никак не мог представить себе, чтобы со всем этим снаряжением человек мог бы пробраться наверх. Федя закинул за спину обе винтовки, свою и отцовскую, и оба таёжника поползли вверх. Товарищ Медведев не верил глазам своим. Ему казалось, что по этой круче взберётся не всякая ящерица, но и Федя, и даже Еремей со Стёпкой за спиной, карабкаясь всеми своими конечностями, через несколько минут исчезли за нагромождением скал. Товарищ Медведев вздохнул с облегчением.

Сейчас нужно было торопиться. Товарищ Медведев поднялся на ноги, но ноги были ещё очень неустойчивыми. Пошатываясь из стороны в сторону, он добрёл до устья расщелины. Его вещи лежали там, где он их сложил. На полянке, перед перевалом, лежало несколько трупов, так вот на что намекал Дунин папаша! Значит, через полчаса он вернётся за ним, Медведевым. За это время можно было позвать солдат с самолётов и захватить Дуниного папашу живым, товарищ Медведев не был перегружен такими чувствами, как благодарность.

Однако, сейчас у товарища Медведева не было времени разбираться в каких бы то ни было чувствах. Нужно было разобраться в обстановке. Обстановка казалась товарищу Медведеву чрезвычайно путаной. Какая-то нить, связывавшая Бермана с каким-то заговором, была найдена. Нить, правда, была очень тонка, но она была. Дунин папаша оказался не плодом воспалённого воображения нелепой бабы Серафимы, а реальностью, и ещё какой реальностью, пудов, этак, на восемь, а то и на девять! Не всякому медведю угнаться за таким дядей. Товарищ Медведев даже оглянулся, не маячит ли где-нибудь эта страшная фигура, и не взбрело ли ей в голову вернуться назад и выяснить, так сказать, социальное положение товарища Медведева.

Но никого видно не было. Товарищ Медведев, всё ещё пошатываясь, побрёл дальше. Из-под самолёта поднялась фигура какого-то пограничника и стала махать рукой вниз, товарищ Медведев пригнулся к земле. Фигура поползла к нему:

– Разрешите доложить, товарищ командир, тут снова засада. Большие потери, вот посмотрите.

Сержант показал рукой на карниз горы. Оттуда свешивался над обрывом труп пограничника.

– Другие внизу лежат, перебиты.

Товарищ Медведев тихонько свистнул.

– Сколько вас тут осталось?

– Трое.

Берите автоматы и за мной. Нужно залечь вот в той расщелине. Придут двое. Молодого можно подстрелить, а старого только ранить, лучше всего по ногам. Айда за мной.

Еремей и Федя перевалили через хребет и очутились на полянке, поросшей ельником. Стёпка безжизненным мешком сидел на Еремеевской спине.

Еремей сложил на землю свою ношу.

– Тут, Федя, нужно носилки соорудить. Ты сооруди, а я пойду этого толстого вытащу.

– Ой, батя, лучше не ходи!

Еремей посмотрел на Федю слегка исподлобья, он не любил, чтобы яйца курицу учили.

– Не ходи, батя, – повторил Федя упрямо и тревожно. – И отец Пётр сказывал: спасём врага и нужно его бросить. Из товарищей он, а что про Китай, так врал он и больше ничего. Вот коня бы поймать. Да и Стёпку скорей бы к отцу Петру…

Еремей помолчал. Стёпка со стоном попытался приподняться.

– Опять в горле пересохши…

– Ты уж лежи и помалкивай, чалдон, хвали Бога, что жив остался.

– А Лыско где?

– Должно через перевал пробёг, – сказал Федя. – Ничего, найдём.

Еремей махнул рукой.

– Ну и чёрт с ними, с этими товарищами, и так уж сколько народу мы тут перепортили. Иди, Федя, коня посмотри, ему далеко не уйти, а я тут носилки сооружу.

– Так на коня можно будет Стёпку навьючить.

– На коне трясти будет. Катись.

Товарищ Медведев со своими пограничниками пролежал в засаде до самой ночи. Ни Дунин папаша, ни законный наследник его фигуры, так и не появились. На ночь пограничники сползли вниз, в кустарники. Утром товарищ Медведев хотел было произвести разведку местности или, по крайней мере, подобрать раненых. Но полянка перед перевалом была открыта для любого обстрела с горы, а оба предыдущих происшествия никак не предрасполагали товарища Медведева к дальнейшему риску. Нужно было вернуться в Неёлово и оттуда снарядить целую карательно-разведывательную экспедицию, что товарищ Медведев и предпринял.

В то же утро Валерий Михайлович проснулся с ощущением необычайного комфорта: кровать, подушки, простыни. Отец Пётр уже хлопотал у печки.

– Пока что никто не вернулся, – сообщил он. – Хотите помыться?

Когда Валерий Михайлович вышел из пещерки, почти навстречу ему из кустарников показалась целая процессия: Федя и Еремей, между Федей и Еремеем – носилки, за Еремеем какой-то осёдланный конь.

– Ну, вот и пришли, – раздался сзади голос отца Петра. – Стёпка, конечно, ранен, сейчас посмотрим.

Лица у обоих Дубиных были утомленные: “Всю ночь шли, объяснил Еремей, и прошлых полдня. Вроде, как и не евши, Стёпка вот этот всё кровью плюёт”.

– Известно, в горле пересохши, – слабым голосом сказал Стёпка.

– Тащите его в пещеру, – сказал отец Пётр, – там посмотрим.

Носилки со Стёпкой были внесены в пещеру. Стёпка был в сознании, бледен, рубаха была вся в крови, но единственное сожаление, которое Валерий Михайлович прочёл в Стёпкиных глазах, сводилось к желанию чего-то хлебнуть. Стёпка искоса посмотрел на не совсем ещё убранный стол и втянул в себя, сколько было можно, воздуху:

– Дух хороший идёт, – сказал он несколько робко.

– Рана такая, – прервал его Еремей: – скрозь левую лопатку и под правую ключицу, наскрозь. – Давайте разденем.

Еремей подложил свои медвежьи лапы под поясницу и под голову Стёпки, а отец Пётр с довольно неожиданной нежностью в движениях стянул со Стёпки его окровавленную одежду.

– А ты мне скажи, когда это ты мылся в последний раз?

– Это трудно упомнить. Да, вот же, на том мосту, я же там в воду свалился. Еле выплыл. Да ещё и боров этот…

– Ты пока помолчи.

– Да я же говорю, в горле, как есть, пересохши.

Отец Пётр налил стаканчик водки.

– Ну, уж, Бог с тобой, промочи ты свою засуху.

– Сразу видно, святой вы человек, – сказал Стёпка, – а этому медведю, что ему ни говори, так только… – Стёпка посмотрел на Еремея и запнулся.

– А Потапыч где? – с тревогой в голосе спросил Еремей.

– Где-то в тайге застрял, на ночь не приходил.

Еремей свирепо плюнул.

– Ну, вот только и дела есть, что, по тайге шляться да всякое дерьмо подбирать. Где теперь его, чёрта толстого, найдёшь? Бери, Федя, винтовку, идём. Чтоб его…

Отец Пётр снова поднял указующий и укоряющий перст свой, и Еремей запнулся снова.

– Погоди, сидел твой Потапыч где-то всю ночь, посидит ещё, наука будет. Бери пока ведро и принеси воды горячей, знаешь откуда, нужно этого Стёпку вымыть.

Минут через десять – пятнадцать Стёпка был вымыт так, как ему, вероятно, не приходилось мыться ни разу в жизни. Рана была осмотрена, промыта и перевязана какими-то травами, настойками и прочим. “Всё это тибетская медицина,” – пояснил отец Пётр Валерию Михайловичу. “Напрасно ваша официальная наука так мало всем этим интересуется”.

Стёпка чувствовал бы себя совсем на седьмом небе, если бы ему дали ещё и второй стакан, но отец Пётр проявил полную неумолимость:

– Теперь ты спи, а я буду над тобой молиться. А вы поешьте и идите за Потапычем. Вы мне тут, Валерий Михайлович, тоже не нужны.

– Поесть успеем, – мрачно сказал Еремей, – чёрт нас не возьмёт, – и снова покосился на отца Петра, – да только, как его искать?

– Чёрта? – перепросил Стёпка,

– Я знаю направление, а там найдём, – сказал Валерий Михайлович.

– Тут у кельи отца Петра все истоптано, но есть направление, найдём, чёрт его не возьмёт…

– Что-то ты, Еремей, больно уж на нечистую силу налегаешь.

– Да вы сами посудите, отец Пётр, сколько мы тут народу напортили. А ведь, тоже, мобилизованные, разве по своей воле? У кого родители, у кого жена, у кого дети… А мы тут их, как белок на промысле…

– А эти-то о твоих детях стали бы спрашивать? – сказал отец Пётр.

– Тут никто ничего не спрашивает, а только и знают, что один другого калечить. Пошли. Вот, прости Господи…

Еремей покосился на отца Петра и сжал зубы.

– Страдает народ безвинно, одному чёрту ладан курим, пошли. Возьми, Федя, коня. Не то опять тащить, может, придётся…

Валерий Михайлович довольно точно помнил направление, по которому исчез в тайге Потапыч, но дальнейшее для него было неясно. Еремей был мрачен и казался совершенно безразличным. Федя шёл впереди с такою же уверенностью, как если бы он шагал по давно знакомой улице.

– А мы не собьёмся, Федя? – спросил его Валерий Михайлович.

– А это как же? – удивленно сказал Федя, – Ведь тут сразу видно, вот посмотрите сами.

Валерий Михайлович посмотрел, но не увидел ничего.

– Так сразу же видно, – повторил Федя, – вот где трава, где ветки, где вот на бурелом наступил, сразу видно.

Валерий Михайлович вспомнил объяснение, какое ему давал очень опытный таёжник, профессор зоологии: для настоящего таёжника тайга – как огромная шахматная доска, в которой все квадратики расположены в законном таёжном порядке. И всякое отступление от этого законного порядка таёжник видит так же, как вы видите один единственный искривлённый квадратик. По-видимому, это объяснение соответствовало действительности – Федя шагал всё дальше и дальше, и Еремей не проявлял никаких признаков любознательности или беспокойства.

Некоторую нерешительность Федя показывал только тогда, когда путь взбирался на каменистые взглобья тайги, на которых не росло вообще ничего – голые каменные россыпи. Тогда Федя становился на четвереньки, самый удобный в таких случаях наблюдательный пункт, с которого вся сумма незаконных явлений на почве вытягивается в некую более или менее прямую линию.

Потом путь спускался снова вниз, в поросли, в тайгу, и Федя снова шагал, как по давно знакомой улице. Так вышли они на маралью тропу.

– Смотри, батя, так и есть, в манзину яму провалился. Только бы не на кол!

– Ничего, – буркнул Еремей, – чёрт его не возьмёт.

Однако, Валерий Михайлович почувствовал беспокойство.

То, что Федя назвал “манзиной ямой”, были ямы, вырытые пришлыми китайскими звероловами – манзами. Эти манзы перегораживали тайгу десятками вёрст заборов из валежника, сушняка, ветвей, оставляя только узкие проходы, а в проходах вырывали ямы – западни для маралов. Этот род охоты истреблял массу дичи, и настоящие здешние постоянные охотники – русские, сойоты и прочие, вели с манзами регулярные войны, пока манзы не были вытеснены вон. Но ямы кое-где ещё остались, сверху прикрытые самым тщательным образом. Время, листопады, дожди прикрыли их ещё основательнее. Шагах в пятидесяти от Еремея с его друзьями виднелась дыра в земле: чёрное пятно в зелёной и серой настилке из листьев и валежника.

– Ага-а-а! – вдруг рявкнул Еремей так, что Валерий Михайлович чуть не споткнулся от неожиданности.

– Ага-а-а – повторила тайга, но из ямы не было слышно ничего.

Неужто и в самом деле на кол напоролся?

На дно ямы манзы обыкновенно втыкали заострённый кол. Все трое бросились бегом.

– Осторожно, Валерий Михайлович, – крикнул Еремей, – а то ещё и вы провалитесь.

Федя прощупал ногой почву, наклонился к самой яме.

– Ты тут, или нет?

– Ту-ут, – донёсся слабый, глухой загробный голос.

– А давно ты тут?

Ответа не последовало.

– Да что тут разговаривать, – буркнул Еремей, – давай аркан, будем тащить.

– Как бы только нам всем туда не провалиться, – предупредил Валерий Михайлович.

– Это действительно, – согласился Еремей, – края ямы-то, поди, пообваливались. Давай, Федя, и другой аркан. Держи меня, а я Потапыча тащить буду.

Еремей просунул свои плечи в мёртвую петлю одного аркана, конец которого взял Федя, а с другим наклонится над ямой.

– Держи, Потапыч!

Из ямы послышалось какое-то бульканье.

– Да жив ты ещё, али нет?

– Жи-и-ив, – донёсся загробный голос.

– Можно тащить?

– Тащи-и-и…

Словно из-под земли появилась одна рука. Даже не из ямы, а из-под земли, сквозь наваленное на яму прикрытие. Ломая его ветки и пробиваясь головой сквозь листву, валежник и прочее, на земной поверхности показалась, наконец, верхняя часть Потапыча. Цвета его лица нельзя было разобрать. Давно небритая щетина была плотно замазана грязью. На эту грязь налепились засохшие листья, хвоя и прочая дрянь. Судорожно цепляясь обеими руками за ломающийся валежник, Потапыч пытался выползти на твёрдую землю. Натягивая левой рукой аркан, правой рукой Еремей выдернул Потапыча, как редиску из грядки.

– Ой, батюшки, не могу, – детским голосом хихикнул Федя и чуть не выпустил своего аркана.

Еремей пошатнулся на самом краю ямы, но устоял. Федя дёрнул за аркан, Еремей свалился на спину. Федя, видя такое дело, поспешил юркнуть в кусты: “Ой, батюшки, не могу, ой, батюшки, не могу…”

Потапыч грузно осел на землю. Жидкая грязь стекала с головы, плеч, спины, из рукавов и даже из-за ворота рубахи. Он пытался что-то сказать, разинул рот и снова захлопнул его, так ничего и не сказал. Валерий Михайлович протянул ему фляжку с водкой. Потапыч попытался взять её рукой, но потеряв в этой руке дополнительную точку опоры, совсем свалился на бок. Где-то за кустами жеребёнком ржал Федя. Отсутствие отца Петра уже не сдерживало Еремея, Валерий Михайлович никак не подозревал в нём такого основательного знакомства с народной словесностью. Словесность откликалась густым эхом, хорошо ещё, что в тайге не было дам. Валерий Михайлович приложил фляжку к губам Потапыча. Опустошив фляжку, Потапыч принял сидячее положение. Снова открыл рот, посмотрел на Валерия Михайловича совершенно осоловевшим взором и, как бы раздумав, снова захлопнул. Еремей, продолжая выражаться, подвёл Лыску.

– Ну, давай грузиться, – дальше последовало продолжение словесности.

Еремей поднял Потапыча, как мешок с сеном, и, взмахнув им в воздухе, плюхнул его в седло.

– Давай торочить к седлу, тащи аркан…

Федя вынырнул из-за кустов, стараясь держаться подальше от Еремея так, чтобы по загривку не влетало, с другой стороны коня. Потапыч был приторочен к седлу, как вьюк. Грязь продолжала стекать с него на землю. Признаки жизни были мало заметны, только уже в дороге стал раздаваться густой храп с присвистом.

Еремей даже и ругаться перестал. Свирепо шагая саженными шагами, что-то бурчал про себя и временами плевался. Так путники добрались до пещеры отца Петра.

Потапыч всё ещё спал. Еремей и Федя стянули его с седла и положили на землю. Отец Пётр критически посмотрел на распростёртое тело:

– Ничего себе не поломал?

– Никакого чёрта с ним не станется…

– Раздеть и вымыть, – кратко, приказал отец Пётр.

С Потапыча сняли всё его обмундирование и, держа его за руки и за ноги, погрузили бесчувственное тело в горячую воду, тело при этом не проснулось. Потом тело было внесено в пещеру и положено рядом со Стёпкиным. Еремей посмотрел на обоих, плюнул и вышел нон.

– Наш Еремей, – сказал отец Пётр Валерию Михайловичу, – человек тихой жизни.

– Как раз сегодня я имел удовольствие в этом убедиться, – засмеялся Валерий Михайлович. – Думал, что сюда слышно – это будет верст пятнадцать, двадцать.

– Нет, слышно не было, но представить себе могу. Вот, попал человек в переделку. И ещё попадёт.

Голова Еремея просунулась в дверь.

– Вы, отец Пётр, уж простите, что так сказать… только, вот, сами подумайте. Было у меня, значит, ровно сто патронов…

– Да ты заходи…

Еремей вдвинулся внутрь.

– Было, значит, ровно сто патронов. Семнадцать на охоту ушли. А осталось шестьдесят девять. А чтобы промахиваться, такого у меня нету. Людей-то сколько перепортили.

– А это, Еремеюшка, как на войне. На войне мы. Кто воюет за Бога, кто за дьявола. На войне ты бывал?

– Был, только я в артиллерии. Да и то принимать не хотели.

– Почему не хотели?

– В строй, дескать, не гожусь, весь строй, дескать, порчу. А? Слыхали вы такое? В нестроевую команду зачислили. А? Меня-то? В нестроевую команду?

– Жаль, что не в слабосильную, – засмеялся Валерий Михайлович.

Отчего нет – бюрократия! Ну, потом служил в тяжёлой

гаубичной. Так это война. Был царь, были немцы, тут дело ясное. А здесь, хоть сволочь, может быть, да ведь свои! Вот этого, на стене, нашли…

– Кого это на стене?

– Чёрт его знает. Забрался человек на стену и ни вперед, ни назад, так и стоял, пока мы не подошли. Без оружия, даже без пояса. Военный. Говорил, собирался в Китай бежать, да за ним погоня.

– Вы, Еремей Павлович, опишите его подробно.

– Что тут описывать? Здоровый, толстый, вот вроде нашего Потапыча. Бритый. Лет за сорок.

– Какие погоны?

– Погон не приметил, да и в нынешних не разбираюсь, чёрт их знает. По виду – начальник. А внизу, на полянке, это, действительно, стояли самолёты.

– Да ты толком расскажи с самого начала всё, как было. Садись.

Еремей сел и в кратких выражениях (отец Пётр время от времени подымал свой предостерегающий перст), изложил все происшествия вчерашнего дня.

– Это, конечно, Медведев, – сказал отец Пётр, – но только какой чёрт занёс его, – Отец Пётр мельком и искоса взглянул на Еремея, – но только, что ему было в этой расщелине делать?

– Я так полагаю, что шёл он по нашим прежним следам, то есть, почти так, как мы с Валерием Михайловичем лезли, только под конец малость сбился. Говоря правду, я обещал за ним вернуться, да, вот, Федя отговорил…

– Правильно сделал…

– Потом, с горы было видно, этот Медведев снова к самолётам подошёл, врал, значит, никто за ним не гнался.

– Правильно сделал, что не пошёл, – повторил отец Пётр. – Подстрелили бы, а может и ещё хуже, живым бы взяли.

– Ну, это, отец Пётр, пусть попробуют…

– Могут и попробовать. Они ни о жене, ни о родителях спрашивать уж не будут…

– Трудновато понять, отец Пётр, там дело было яснее – немец или австриец. Тут, чёрт, простите уж, отец Пётр, его разберёт, вот, скажем, Потапыч, он тоже в товарищах ходил. А подвернись он мне вчерась, и…

– Мне один раз подвернулся, – сказал Валерий Михайлович.

– Вот то-то и оно. А ведь родственник, зять, ничего не разберёшь, на заимку надо.

– Видите ли, Еремей Павлович, – сказал Валерий Михайлович, – дело в том, что и заимка не надолго.

– Как это не надолго? Почти тридцать лет тут живём.

– Не надолго, – потвердил и отец Пётр. – Мне тоже придётся перекочёвывать.

Еремей посмотрел на отца Петра, потом на Валерия Михайловича, и на его лице выразилась некоторая растерянность…

– Дело есть в том, Еремей Павлович, – тихо, но ясно продолжал Светлов, – что та территория, на которой вы сейчас живёте, уже, собственно, захвачена большевиками. Но есть и ещё один вопрос. Отец Пётр, дайте мне карандаш и бумагу.

Отец Пётр порылся на полке и достал карандаш и бумагу. Валерий Михайлович стал что-то на ней рисовать. Еремей и отец Пётр молчали не без некоторого удивления. Закончив свой рисунок, Валерий Михайлович протянул его Еремею.

– Похож?

Еремей внимательно всмотрелся в рисунок.

– Это очень здорово у вас вышло, Валерий Михайлович, портрет, можно сказать…

– Что это? – опросил отец Пётр.

– Я попытался набросать Медведевскую физиономию, он или не он был там, в расщелине.

– Как есть, этот самый, – сказал Еремей.

– Вот это и плохо.

– Почему плохо? – Не без некоторого раздражения спросил отец Пётр. Он, как и Светлов, не любил попадать в загадочные положения.

– Обстановка складывается так, – по-прежнему тихо, но ясно продолжал Валерий Михайлович, – Бермана я нейтрализовал…

– Как это вы сказали? – перепросил Еремей.

– Нейтрализовал. Обезвредил. Он у меня в руках, и вашей заимки трогать не будет. Но если Медведев был на перевале, то это значит, что он пытается Бермана обойти. Если, как вы говорите, он шёл по нашим следам, то что-то он мог найти. Место заимки он приблизительно знает, а остальное установить не трудно. Словом, он может свалиться на вашу заимку, как снег на голову… В грязную историю попали вы со мной, Еремей Павлович, вот что значит делать добрые дела в наши времена…

– Кабы тут знать, где добрые дела, а где и нет, а что касаемо заимки…

– То заимку, всё равно, придётся бросить, – прервал его отец Пётр. – Мы уже давно живём под Советами, только здесь, в глуши, этого не заметно.

– Как это, под Советами?

– Очень просто. Советы всё это уже давно прикарманили, – пояснил Валерий Михайлович, – и Урянхай, и Манжурию, теперь собираются прикарманить весь Китай.

– Куда же податься-то? – растерянно спросил Еремей.

– Податься, более или менее, некуда, – сочувственно сказал отец Пётр. – В Персию пока что, да далеко уж очень.

– Как от смерти бежать, так и на край света добежишь… Вот недавна тут тоже бежали, мимо нас, из Тульской губернии, подумать только… Мы им говорили, осядайте здесь. А они, нет, уж сразу подальше, хоть на край света… Легко сказать!

– Ничего, Еремей Павлович, место для вас всех у меня есть – долг платежом красен. Но, пожалуй, нужно бы поторопиться…

– Поторопиться трудно, Валерий Михайлович, – сказал отец Пётр, – вашего Стёпку сейчас никуда везти нельзя. Ему нужно недели две…

– Только? – удивился Валерий Михайлович.

– Думаю, не больше. Я приму все меры: и внушение, и тибетская медицина, и медицина просто. В две недели я его на ноги поставлю, организм у него волчий.

– Две недели, – сказал Валерий Михайлович, – это очень мало для раны, но это, может быть, очень много для нас.

– Вы думаете, что Медведев может предпринять что-нибудь очень скорострельное?

– Почти наверняка. Впрочем, до заимки у нас около недели ходу. За это время я кое-что узнаю. Может быть, можно будет и что-то предпринять.

– Вот, Господи, – вздохнул Еремей, – сколько лет жили и тихо, и мирно. А теперь, куда теперь?

– Куда – это уже вы, Еремей Павлович, предоставьте мне, подходящие места у меня есть. А мира скоро не будет на всей земле. Слава Богу, что вы хоть эти годы мирно прожили. Времена, Еремей Павлович, наступают очень тяжёлые…