СТЁПКА НА ДОПРОСЕ
СТЁПКА НА ДОПРОСЕ
Часа через два Кривоносов со своим помощником вкатили на дрезине в Лысково. Гололобов встретил их на перроне. Вид у всех трёх был деловой и озабоченный. Гололобов, кроме того, не понимал решительно ничего. Он побывал уже в кооперативе, чтобы хоть там как-нибудь себя проявить и хоть какие-нибудь следы нащупать. Но в кооперативе даже и следов не осталось, всё было подметено вчистую.
Из сообщения Гололобова Кривоносов вывел только то заключение, что, значит, у Жучкина были какие-то сообщники: один и на одном возу он всего коопа увезти не мог. Заключение показалось Гололобову правильным и простым. Как это он сам не догадался?
К квартире товарища Гололобова вело высокое деревянное крыльцо, на ступеньках которого сидел Стёпка, переживавший двойное похмелье: и голова трещала, и проболтался зря. Вот, теперь начнут таскать по милициям, Стёпка этого очень не любил. Стёпку охраняли два комсомольца.
– Веди его в помещение, – сказал Кривоносов. Трое представителей власти уселись за обеденным столом. Стёпка стоял перед столом, взъерошенный, оборванный, грязный и злой. На столе в качестве вещественного доказательства неизвестно чего, лежало всё Стёпкино имущество, обнаруженное при обыске: старая берданка, десятка два дробовых патронов, нож, лопатка, молоток, вашгерд, топорик, пачка махорки, котелок, спички, и всё такое. Лежала и вся его наличность: 37 рублей 50 копеек – подозрительного ровно ничего.
– Имя, фамилия, профессия? – грозно спросил Кривоносов.
– Степан Иванов, старатель, вот тут же у вас лежит удостоверение…
– Это ты убитых видал?
– Так точно, я.
– Ты что это сразу не доложил?
– Так я сразу и доложил.
– Это в трактире-то?
– А куда я больше пойду. Село незнакомое, а в горле пересохши. Вот и сейчас, чем орать тут на меня, дали бы для ради прояснения половинку. А то без половинки ничего вспомнить никак невозможно.
– Вот, я тебе ещё покажу половинку, пьяная ты рожа!
– С показу какой толк. Мне чтоб выпить. Потому выпивши и не проспавши, ничего вспомнить вовсе невозможно.
Все трое посмотрели на Стёпку понимающими взорами.
– Дай ему, что ли, стаканчик, – сказал Кривоносов. Гололобов достал из шкафа бутылку и стал наливать стакан.
– Да ты полный, полный лей, – сказал Стёпка, – всё равно на казённый счёт всю бутылку запишешь, дорожному человеку лишней капли жалеют.
– А ты помалкивай.
– Помалкивать я и в тайге могу. Если помалкивать, какая вам с меня польза?
Стёпка медленно и со смаком вытянул стакан. Посмотрел на бутылку умилительным взором – там ещё стакана полтора осталось, но Кривоносов был неумолим: “Напьётся, так тоже пользы никакой не будет, ну, рассказывай…”
Стёпка, сидя на ступеньках крыльца, уже кое-как успел обдумать свое показание.
– Так что, шли мы вчетвером с Беловодских разработок, я и ещё трое.
– А кто эти трое?
– Не могу знать, все на Ивана отзываются. Только давеча встретились, тоже вроде старателей, а, может, и нет. Неизвестные мне люди.
– Где они теперь?
– А это – чёрт их знает. Должно быть, в тайге.
– Ну, мели дальше.
– Так что идём и видим: лежат мертвяки. Голые. В чём мать родила. Опять же и кони тут пасутся. Добыча, значит, фарт. Ну, те трое мне и говорят: ты, Стёпка, нам тут не племянница, ступай ты к чёртовой матери, мы тут и без тебя обойдёмся. Они, значит, чтоб всё себе. Ну, их – трое, а я – один, тут и пулю в пуп недолго получить. Я, значит, пошёл около, кругом, вот на это самое село, а в горле пересохши…
– А сколько их, убитых?
– Ну, на это я не бухгалтер, должно быть с десяток.
– А Жучкин где? – сразу выпалил Кривоносов и попытался пронизать Стёпку своим испытующим взором. Но Стёпка оказался непроницаемым.
– Никаких Жучкиных не знаю.
– Не знаешь?! – Кривоносов перегнулся через стол.
– И слыхом не слыхал…
На дворе раздался конский топот, и в комнату вошло трое комсомольцев, посланных Гололобовым на речку. Вид у комсомольцев был растерянный и сенсационный: действительно, у речки лежат десять убитых красноармейцев, совсем голые, кони и оружие пропали…
Кривоносов посмотрел в окно. Уже спускалась ночь. Сегодня ехать на речку самому уже поздно. Он отпустил комсомольцев и снова принялся за Стёпку. Но Стёпка был прозрачен, как бутылка, и на своём стоял твердо: что знает, о том и доложил.
– А что в трактире, так где я тут милицию найду – село незнакомое. Я, вот, значит, заведующему и сказал: пойди, значит, и доложи, кому следует. А что я – рваный, так это кому какой фарт. Хотел бы, с мертвяков френч снял бы, был бы не хуже тебя…
– Как это снял бы: сам говоришь – голые?…
– Так это потом голые, пока я полянку обходил. Оглянулся – ни коней, ни граждан, ничего, одна срамота торчит…
– Тьфу ты, пьяная рожа, – не выдержал Кривоносов.
– Так ты пей, сам пьян будешь и завидовать будет нечего. – Стёпка чувствовал все большую и большую неуверенность в ногах и всё большую и большую смелость на языке.
– А что я в тайге, может, месяц и ни маковой росинки, так этого никто не видит… А для кого я, спрашивается, заявлять пришёл? Для советской власти. Ежели бы не Стёпка – сгнили бы ваши мертвяки ко всем чертям…
– Пошёл вон, – сказал Кривоносов.
– Так я и пойду, мне чего тут торчать, ежели прохожему человеку стакана водки жалеют. Мне, можно сказать, медаль бы нужно дать, а тут и горло промочить, так…
– Пошёл вон, – ещё раз сказал Кривоносов, – забирай свое барахло…
Стёпка молча собрал со стола всё своё имущество и из денежного своего запаса протянул пятерку Гололобову:
– Дай, браток, ещё стаканчик. Сам понимаешь – ночь, а в горле пересохши.
Кривоносов понимающе усмехнулся. Гололобов налил бродяге ещё стакан, и Стёпка, уже с берданкой в руке и с мешком за спиной, даже и слезу пустил:
– Вот это, я понимаю – наша родная советская власть, не то, что вошь какая, понимает, значит, трудящего человека…
– Ну, катись, катись, – сказал Кривоносов – и пятёрку свою забирай.
Стёпка выпил стакан, хотел ещё что-то сказать, но прослезился, махнул рукой и вышел на крыльцо.
На дворе стояла чёрная кромешная ночь, и даже звёзд не было видно. Места были незнакомые. В Стёпкином сердце переливались слёзы: куда теперь пойдёшь? Стёпка решил, что идти некуда и незачем. Нащупывая ногой ступеньки крыльца, он спустился пониже, присел, осел, уселся и заснул сном пьяного праведника.