НЕТ СТЁПКЕ ПОКОЮ

Утро выдалось холодное, сумрачное, плаксивое. Туман крупными холодными слезами оседал на каждом листике и на каждой травинке. Костёр давно уже догорел и только позолой тлели какие-то угольки. Федя проснулся первым и своими кузнечными мехами стал раздувать оставшийся жар. Кузнечные мехи оказали свое действие – весело вспыхнули первые огоньки, разгоняя утренний полумрак и утреннюю сырость. Постепенно стали просыпаться и остальные участники каравана. Потапыч, потягиваясь и зевая, удостоверился в том, что все его спутники, кроме Феди, спят, и нравоучительным тоном сказал Феде:

– Ну, как раз время опохмелиться.

Федя насмешливо хмыкнул. Потапыч, не вставая со своего ложа, протянул руку к своему вьюку, достал из него очередную жестяную бутылку, но был пойман на месте преступления.

– Ты что-ж, как барин, один пьёшь? Дай-ка, брат, и мне стакашку, в горле что-то скребёт, вишь, какая сырость.

Потапыч подозрительно посмотрел на ещё спящих Светлова и Еремея и поспешно нацедил по кружечке себе и Стёпке. Оба заговорщика хлопнули по стопке. Стёпка осмотрел спящих и таинственным тоном оказал:

– Ну, есть время и ещё по стакашке.

Время, действительно, нашлось. Но Еремей стал что-то поворачиваться с боку на бок, и Потапыч не без сожаления запрятал бутылку в соответствующее ей место. Еремей проснулся, сел, и, осмотревшись кругом, сказал:

– А погода-то собачья!

– Ничего, – утешил его Стёпка, – потом разойдётся.

Валерий Михайлович поднялся последним, когда костёр пылал уже во всю свою мощность и на нём уже жарилась очередная баранина и кипел чайник. Стёпка презрительно и обжигая губы, хлебал бесполезную жидкость. Еремей делал вид, что он может съесть целую баранью ногу, впрочем, это был не только вид.

– Теперь торопиться нам нечего, – сказал Еремей. – Погони, как вы говорите, значит, не будет, а кони притомились, вьюки-то у нас вон какие.

– Так что, Валерий Михайлович, – оказал Стёпка. – Очень уж мне Лыску жалко.

– Какой это Лыска?

– Конь. Спёртый. Вот от тех красноармейцев, которых вы там перехлопали.

– А что с ним?

– Да, вот, вместе по тайге ходили. Пока на этих чёртовых ангелов не напоролись, что с неба падают. Так Лыску-то я бросил, верстов отсюда, надо полагать, десять.

– Подберёт его кто-нибудь.

– А кто? Волки заедят, и всё!

– Вы это, собственно, к чему клоните?

– Ты что, с ума слез, – вмешался Еремей. – Тут у нас коней, сколько хочешь.

– А я тебе скажу, – отпарировал Стёпка, – баб тут тоже сколько хочешь, а жена-то твоя одна? А? Что, неправда?

– Бросьте вы эту затею, – сказал Валерий Михайлович.

– Это как прикажете. Только Лыско – конь больно душевный. Что ему ни расскажешь, всё понимает.

– И всему верит? – усмехнулся Валерий Михайлович.

– А почему ему не верить? Что, я разве вру? Только вы вот одними словами говорите, а я другими.

– Брось, – сказал Еремей.

– А тебе-то, папаша, что? Верстов десять, а ноги у меня волчьи. Назад – на коне. А вы тут пока навьючивать будете, да и ход-то у вас шагом, к полудню я вас и догоню.

– Вы, Стёпка, ни коня не найдёте, ни нас не разыщете.

– Это почему же так? Коня я знаю, где оставил. А ваш след – слепому ясно, столько коней, да ещё с вьюками, Господи Боже, что я первый день в тайге-то?

– Я знаю, в чём дело, – охрипшим голосом сказал Потапыч, – водка там у него во вьюке.

– Я, браток, про твой вьюк молчу, так ты уж и моего не обыскивай. Нет, вот как перед Истинным, очень душевный конь. Такая, можно сказать, интеллигентная животная. Очень мы с ним счастливо жили. Да и вещи есть там, вот из этого самого портфеля кое-что…

– Какие вещи? – заинтересовался Валерий Михайлович.

– Всякие. Бинокль там, бумаги какие-то. – Стёпка искоса посмотрел на Светлова, какое действие произведёт на него упоминание о бумагах.

– Тут вот ещё такое дело, Валерий Михайлович, – сказал Еремей, – тут по дороге отшельник один живет.

– Какой отшельник?

– Не знаю, зовут Петром. Святой жизни человек. Прозорливец. Мы когда за вами ехали, проехали мимо, времени не было. А теперь время у нас есть, ну, потеряем полдня-день…

– Вы у него бывали уже?

– Что-то года с два тому назад. Очень душу облегчает. Из образованных он, не из простых, то ли из Питера, то ли из Москвы…

– Ну, что-ж, заедем, – сказал Валерий Михайлович.

– И Стёпке так торопиться нечего будет.

– Ну, вас-то я догоню…

– Так ты, когда будешь догонять, так будет тебе по дороге речушка, сажен, так, с пять шириной. У брода две поваленных сосны, за бродом поворачивай влево, верстов с пять по левому бугру…

– Ты что ж, папаша, думаешь, что я по тайге первый день хожу?

– Ну, первый – не первый, а что б способнее было.

– Я и без того способный…

– Ну, так давайте двигаться, – сказал Валерий Михайлович.

– Я с собою только кусок хлеба, да кусок мяса, да винтовку, да пистолет – совсем налегке… Это я в два счёта.

– Катись с Богом, только смотри, снова не попадайся. Раз выручили, а второй – не искушай Господа Бога твоего всуе…

Караван стал навьючивать коней. Кроме куска хлеба и куска мяса, правда, куски были основательные, Стёпка выгрузил из своего мешка всё, перекинул через плечо винтовку и оправил пояс, на котором висела кобура с пистолетом.

– Ну, пока! До скорого…

– Только вы, Стёпка, и в самом деле не зевайте. Во второй раз нам вас выручить едва ли удастся.

– Да что вы, Валерий Михайлович, словно я первый день по тайге…

Бывший лейтенант Кузнецов, столь благополучно отделавшийся от своей службы и от своих товарищей по службе, с каждым шагом вглубь тайги предавался всё более и более мрачным размышлениям. Было плохо всё. Не повезло. Явиться к Медведеву, или, что ещё хуже, к Берману, с рапортом о происшествиях на мосту – это означало бы приблизительно самоубийство, да ещё с предварительными допросами, технику которых лейтенант государственной безопасности знал достаточно хорошо. Ну, а теперь что? То ли в Китай, то ли в старатели. В Китае будут допрашивать, да и выдать могут. Да и у Советов там своя разведка есть, бывший лейтенант знал и эти подробности. В старатели? Зима на носу. Кроме того, бывший лейтенант Кузнецов с некоторым опозданием обнаружил, что есть у него совершенно нечего и ничего и не предвидится. С винтовкой хорошо на баранов охотиться, а где их найдёшь? Да и, вообще, об охоте бывший лейтенант имел весьма туманное представление.

Словом, перспективы были не очень утешительны. Бывший лейтенант Кузнецов решил, что на первое, по крайней мере время, разбой будет единственным выходом из положения. Если не на большой дороге, то хотя бы на малой. Да, другого выхода просто не было. Кроме винтовки, патронов, табаку, спичек и карманного ножа у бывшего лейтенанта Кузнецова не было решительно ничего. Он что-то вспомнил о Робинзонах, но эта мысль никакого утешения не принесла. Два дня он вообще ничего не ел. На третий он набрёл на какую-то таёжную дорогу и залёг у неё, как волк. К вечеру третьего дня ему повезло. Из-за поворота дороги показалась какая-то подвода, на которой сидел какой-то колхозник. С расстояния метров около пятидесяти бывший лейтенант Кузнецов убил его наповал. Можно было бы, конечно, ограбить и без убийства, но тогда колхозник заявил бы о происшествии властям, и за бывшим лейтенантом Кузнецовым остался бы след. Бывший лейтенант Кузнецов казался самому себе весьма предусмотрительным человеком.

У убитого бывший лейтенант Кузнецов нашел основательную краюху хлеба, маленькое ведро, пустое, топор, и на подводе – поросёнка, который решил продать свою жизнь возможно дороже и визжал, как будто бы его собирались резать. Но бывший товарищ Кузнецов стукнул его топором по голове и готов был съесть его в сыром виде, если бы не предусмотрительность. Предусмотрительность требовала спешного отступления в тайгу. Тем не менее, бывший лейтенант Кузнецов обыскал всю подводу. Ничего больше в ней не было. Отойдя вёрст пять в тайгу, Кузнецов развёл костёр и стал жарить на нём поросячью ногу, постепенно срезывая с неё ещё полусырое мясо. Бывший товарищ Кузнецов чувствовал, как с каждым куском хлеба и мяса в его иссохшие от голода жилы вливается новая кровь, а в его предусмотрельную голову – новые мысли и новые надежды.

В самом деле, если по настоящему приспособиться к разбою, то зиму можно прожить. Перед обычными профессионалами таких дел у бывшего лейтенанта Кузнецова было то преимущество, что он профессионально знал всю систему выуживания такого рода промышленников. Знал, например, также кто, как, где и когда перевозит всякие казённые деньги. Первая добыча была пустяковой: хлеб, поросёнок, ведро и топор. Но, вот, из того же Троицкого каждое седьмое число везут всякие налоговые поступления. Правда, есть конвой. Но конвой также будет зевать, как зевнул бывший владелец бывшего поросёнка. Здесь, во всяком случае, открывались какие-то перспективы.

Раннее утро застало бывшего лейтенанта Кузнецова за честным трудом, он собирал грибы. Набрав их с полведёрка, он пожалел только о том, что с ним не было соли, нужно было этого колхозника обыскать поосновательнее. Но и без соли хлеб, грибы и поросёнок удовлетворяли бывшего лейтенанта Кузнецова вполне. В особенности потому, что первый опыт давал перспективы и на будущее.

Однако, бывший товарищ Кузнецов понимал, отсюда нужно уходить. Сейчас по тайге будут шарить в поисках пропавшего бродяги, убитый колхозник, конечно, никакого интереса ни с чьей правительственной стороны не вызовет. Но всё-таки… Хлеба и мяса хватит на три, на четыре дня, за это время поиски по тайге прекратятся. Бывший лейтенант Кузнецов решил идти глубже в тайгу, в горы и там слегка переждать и передумать.

Таким образом, судьба ещё раз свела на один перекресток времени и пространства Стёпку и Кузнецова. Стёпка, со всех своих волчьих ног, спешил к своему Лыске, а Кузнецов сидел у предусмотрительно погашенного костра и напряженно думал. Именно этой разницей и объясняется то обстоятельство, что бывший лейтенант Кузнецов заметил Стёпку первым, шагах в двухстах. У Кузнецова были все основания предполагать, что ещё шагов через сто неизвестный бродяга заметит и его, Кузнецова, и кому-то заявит. Лица Стёпки Кузнецов ещё не успел рассмотреть. Он взвёл курок винтовки и тщательно прицелился. Изощрённый таёжный слух Стёпки уловил в шуме тайги какой-то несвойственный этому шуму металлический звук. Бросив взгляд в сторону этого звука, он увидел красноармейца с винтовкой “на прицел”.

Всё это было делом одной десятой секунды. Трахнул выстрел, Стёпка свалился за одну десятую секунды до него, пуля пропищала где-то не слишком близко над Стёпкиной головой, из чего Стёпка автоматически вывел заключение, что против него действует не слишком уж хороший стрелок, но Стёпкина винтовка висела за плечами и практически он был совершенно беспомощен, второй раз пограничник уже не промахнётся. Падая на землю, Стёпка заметил шагах в пяти от себя какую-то рытвину, и судорожно, на четвереньках карабкаясь по земле, нырнул в неё. Так же, совершенно автоматически, таёжный мозг Стёпки отметил то обстоятельство, что стрелок вооружен только трёхлинейкой, слышно было, как звякнул затвор – это стрелок досылал в него новый патрон.

Рытвина оказалась ямой глубиной метра в полтора и шагов в десять длиной. Стёпка достал из кобуры пистолет, он почему-то полюбил это оружие. Да и не было возможности снять винтовку из-за спины, это требовало времени, а неизвестный стрелок уже, может быть, шёл к рытвине, держа наизготовку своё оружие.

Но неизвестный стрелок проявил крайнюю степень предусмотрительности. Неизвестный бродяга убит не был. Может быть, ранен, а, может быть, даже и не ранен. По служебному своему опыту бывший лейтенант Кузнецов знал, с какой волчьей стремительностью и точностью действуют эти люди: вот он, Кузнецов, будет идти с винтовкой почти на прицеле, но всё-таки не совсем на прицеле, и именно он, Кузнецов, получит пулю, по крайней мере, в живот – для прицела в голову у бродяги времени не будет.

Поэтому бывший лейтенант Кузнецов уселся поудобнее, взял винтовку почти на прицел и стал ждать, рано или поздно бродяга как-то высунется из своей ямы, и тогда уж промаха не будет.

Приблизительно то же ощущал и Стёпка. Кто-то сидит шагах в пятидесяти от ямы и держит винтовку на прицеле. Если Стёпка высунет хотя бы руку, он получит пулю в руку. Стёпка не видел ничего кроме мха под носом, и весь ушёл в слух, малейший хруст ветки, самый осторожный шаг по земле Стёпка бы отметил, как сейсмограф. Если бы стрелок шел к яме, Стёпке было бы легче, он с пистолетом имел бы некоторое преимущество. В данном положения никаких преимуществ не было. Высунуться нельзя никак, собственно, опасно даже повернуться. Можно, конечно, попытаться пролежать так до ночи, но, во-первых, до ночи и неизвестный стрелок что-то предпримет, во-вторых, в таком положении до ночи не выдержит даже и волк, и в-третьих, стрелок, конечно, не один, есть какие-то другие, эти другие, само собой разумеется, придут на выстрел. В Стёпкину голову постепенно начало прокрадываться сознание, что он попал в ещё более безвыходное положение, чем тогда у кооператива.

Положение Стёпки было и в самом деле истинно кооперативным – ни туда, ни сюда. Тогда, у этого злополучного кооператива, Стёпку обыскивали два пограничника, а третий стоял шагах в двадцати с винтовкой наизготовку: чуть шевельнётся – и он бабахнет. Сейчас Стёпку не обыскивал никто, но это не улучшало его положения ни на йоту. Стёпка сидел в яме, а где-то шагах в двадцати или пятидесяти от ямы сидел с винтовкой пограничник, чуть Стёпка высунется – он и бабахнет… Никакой помощи ждать решительно неоткуда. Валерий Михайлович с его товарищами, если и спохватятся, то только очень не скоро, а к пограничнику помощь, наверное, придёт. Если бы к столь нежному существу, каким был Стёпка, можно было бы применить столь грубое выражение, то нужно было бы сказать, что Стёпка стал нервничать. По собственной глупости тогда влип в одну историю, теперь – в другую, эх, нужно было послушаться Валерия Михайловича – человек образованный, вот, как он этого Бермана чехвостил… А теперь – теперь нужно как-то выворачиваться самому.

Стёпкин мозг работал в двух направлениях. Одно из них занималось производством непечатных формулировок по адресу пограничника, советчиков, Бермана, Медведева и себя самого. Другое, менее сознательное, лихорадочно работало над поисками выхода из ямы.

Падая в эту яму, Стёпка не отметил ничего особенного. Но сейчас, лёжа в яме, он, так сказать, проявил фотографическую пластинку своей зрительной памяти. Оказалось, что шагах в десяти от ямы протянулась небольшая гряда валунов, за которые, если бы добраться, то тут можно было бы разговаривать. Но как добраться? Сразу прыгнуть и пробежать эти десять шагов? Подстрелит по дороге, это как пить дать… Стёпка всё время прислушивался. Не было слышно никаких приближающихся звуков, но и никаких удаляющихся, значит, этот сукин сын всё сидел и ждал. Немудрено, Стёпка знал, какие награды получают пограничники за всякого такого зверя, вроде Стёпки. Стёпка сам был охотником и знал, что в числе основных охотничьих добродетелей находится терпение. У самого Стёпки его, впрочем, было мало.

Стёпка осторожненько перевернулся на левый бок и снова прислушался – снова ничего. Он стал осматривать яму. Яма была, как и все ямы, ничего особенного, завалена всякими сучьями, валежником, опавшими листьями и всякой такой дрянью. Никакого выхода из неё не было видно.

Среди всей этой дряни Стёпка обнаружил довольно прямую хворостину, длиной, этак, сажени в две. Что можно было сделать с этой хворостиной?

Держа пистолет в правой руке и напряженно вслушиваясь в каждый шорох около ямы, Стёпка прижал левый сапог к земле, носком правого упёрся в левую пятку и с крайним усилием воли и прочего, стянул с себя левый сапог. Воткнул хворостину в его голенище и стал им манипулировать. Издали могло показаться, что сапог, как живое существо, ищет какой-то опоры для прыжка. По собственной своей неосторожности сапог высунулся над краем ямы, и тут-то и трахнул выстрел.

Стёпка вскочил на ноги, пытаясь сорвать свою винтовку из-за спины, но наступил на развернувшуюся левую портянку и снова свалился в яму, пустяковая вещь – портянка, а сколько может напортить! Есть много таких портянок и среди людей, но этот философский вывод в данную минуту Стёпке в голову не пришёл, теперь надо было за валуны.

Стёпка пружиной рванулся вперёд, слышал, как снова звякнул затвор – сукин сын досылал новый патрон, снова трахнул выстрел, но Стёпка был уже за прикрытием валунов, и, оставя в покое свою винтовку, высунулся из-за валунов.

Сейчас картина стала ясна: сукин сын стоял за деревом, наполовину прикрытый им, шагах в сорока от Стёпки и снова манипулировал затвором. Стёпка поднял свой пистолет и, одну за другой, выпустил три пули. Сукин сын спрятался за деревом совсем. Определить попадание или промах Стёпка не имел никакой возможности. По части пистолета он не был специалистом, цель была узка, да и расстояние для такого вида оружия было далековато. Но, во всяком случае, Стёпка был уже за прикрытием валунов, стащил из-за спины винтовку и почувствовал, что теперь уже можно разговаривать, тем более, что ему показалось, что сукин сын при втором выстреле как-то не то сжался, не то скрючился.

Это, впрочем, соответствовало действительности: одна из пуль попала бывшему товарищу Кузнецову в правое плечо. Рана была совершенно несерьёзна, это бывший товарищ определил сразу, повертев правой ключицей, но это, всё-таки, была рана. Кроме того, бродяга сидел уже за камнями, и шансы его, Кузнецова, и бродяги были, по меньшей мере, равны. Но тут же бывший лейтенант Кузнецов понял, что он только обманывает самого себя – шансы были совсем не равны. Он был уже ранен, пусть и легко, бродяга уже три раза продемонстрировал свою истинно обезьянью поворотливость, подвижность и стремительность; он, Кузнецов, уже три раза стрелял в бродягу, и тот теперь его не выпустит. Бродяга ухитрился выскочить из ямы, куда ему, бывшему лейтенанту Кузнецову, спастись из-за дерева? Бродяга сидит за камнями, недоступными никакой пуле в мире, а дерево бродяжья пуля пробьет насквозь. Можно бы было маленькими перебежками отступать от дерева к дереву, но это значило бы потерять прицел и быть подстреленным при одной из перебежек. Бывший лейтенант бывшей безопасности почувствовал, что на его лбу проступает нечто вроде холодного пота. Может быть, в переговоры вступить?

– Эй, ты, гражданин, – прокричал он, – давай-ка лучше разойдёмся!

– Вот я сейчас тебе разойдусь, – ответил Стёпка. – Вот мы сейчас посмотрим, виданное ли дело, в человека ни за что, ни про что стрелять? Что я тебе, заяц что ли?

– Так я же по службе.

– По службе ты меня арестовать можешь, а не так, чтобы сразу, ни с того, ни с сего в человека бабахать, что я тебе заяц, что ли?

– Приказ такой вышел, – жалобным тоном сказал бывший лейтенант. – Сам знаешь, как у нас – дисциплина.

– Вот я тебе сейчас твой приказ и покажу, – оказал Стёпка, но уже менее категорически. – Ты за деревом, а я за камнями. Вот я тебе сейчас и покажу.

– Давай-ка, браток, лучше разойдемся. Дерево ли, камни ли, это ещё бабушка надвое ворожила. А у меня жена и ребятишек двое.

Ребятишки внесли некоторую сумятицу в Стёпкины планы.

– Ну, и что?… А чего же в человека ни с того, ни с сего бабахать?…

– Так я же говорю, приказ. Тут запретная зона, сам знаешь. А один бродяга давеча тут целый конвой перебил.

– Да ну?

– Ей-Богу. А до этого на Лыскове перебил целый взвод.

– Вот это здорово, – не удержался Стёпка.

– А что тут здорового? Разве люди по своей воле? Мобилизовали, приказали, хочешь – не хочешь, а, вот, сидишь тут в тайге, как сукин сын… А заметят какой саботаж – сразу к стенке. У каждого, может быть, и мать, и жена, и ребятишки.

Против ребятишек, да ещё и в удвоенной порции, Стёпка устоять не мог.

– Знаешь, что я тебе скажу, катись ты к чёртовой матери.

Кузнецов почувствовал, как у него гора с плеч свалилась. Бродяга говорил искренне, это Кузнецов почувствовал по его тону. Кроме того, рана ныла и кровоточила. Рана была пустяковая, но перевязать её было нельзя, и Кузнецов чувствовал, как рубаха постепенно пропитывается кровью.

– Так я тебе говорил, давай разойдёмся. Ты в одну сторону, я в другую.

– А ты стрелять больше не будешь?

– Как Бог свят, не буду! – Кузнецов не верил ни в Бога, ни в чёрта.

– Так ты иди к чёртовой матери, а я тут свой сапог подберу.

Кузнецов стал бочком, держа винтовку наготове, пробираться влево от себя, имея, в частности, в виду небольшую гряду валунов, шагах в пятидесяти от ямы, гряду, за которой он мог бы чувствовать себя в полной безопасности. Или во временной безопасности. Его проекты разбоя начинали как-то колебаться, вот, на второй день и уже напоролся. И уже ранен. А как дальше?

Стёпка выглянул из-за камней и увидел Кузнецовский бок. Над ямой, на хворостине сиротливо маячил простреленный сапог. Стёпка, проверив на всякий случай патрон в винтовке, подошёл к сапогу: действительно прострелен. Стёпка сел на край ямы и стал натягивать сапог. В это время Кузнецов обернулся. И оба узнали друг друга: “Тот самый” – мелькнуло в голове у Кузнецова. “Тот самый”, – констатировал Стёпка. Но только раньше этот “тот самый” был в офицерской форме, теперь в солдатской, и вид у него какой-то путаный. Ну, да чёрт с ними, со всеми.

Мысли у Кузнецова неслись со скоростью звука. Тот самый, конечно. Если теперь его ухлопать – Берман простит Кузнецову все его бывшие и не бывшие проступки и преступления. Впрочем, нет: мертвый бродяга Берману не будет нужен. Нужно бы ранить и раненого довести. Тогда ни разбоя, ни золотоискательства, ни зимы в тайге… Дальнейший ход мыслей прекратился. Кузнецов резко обернулся и вскинул винтовку. Стёпка, словно у него глаза работали во все стороны, с бранью скатился в свою старую яму. Из ямы Стёпка стал отводить душу:

– Ух, ты, стерва, ух ты, гад… Разойдёмся, говоришь, а сам в спину норовил бабахнуть, ну это мы ещё посмотрим…

Кузнецов не отвечал ничего, да и что было отвечать? Он сейчас находился шагах в пятнадцати от ямы, и теперь его на сапоге уже не проведёшь, что очень хорошо понимал и Стёпка. Стёпка также понимал, что сейчас в яме его положение гораздо хуже, чем было раньше. Кузнецов стоял ближе к яме и от времени до времени свистал в свисток. Свист был тонкий и резкий и, вероятно, был слышен очень далеко. Кузнецов знал, что по существу он находится вне территории СССР, но пограничники мало с этим считались и какой-нибудь патруль мог услышать этот сигнал, тогда бродяга был бы арестован по всем правилам этого искусства, и все предшествующие или возможные в будущем неприятности бывшего лейтенанта были бы автоматически аннулированы.

Стёпка снова проклинал себя, лейтенанта, судьбу и прочее в этом роде. Это занятие не помешало ему, однако, более внимательно осмотреться в яме. Она оказалась глубже, чем он думал. Если из неё повыкинуть несколько сучьев, веток и прочего, в ней, пожалуй, можно бы и спать. Стёпка выкинул. Стало удобнее, но выхода всё-таки не было. Лейтенант стоял с винтовкой почти на прицеле. Стёпка сидел, ругался и соображал.

До Кузнецова было шагов пятнадцать. Стёпка постарался совершенно точно представить себе и направление, и расстояние. Эх, если бы было зеркало… Стёпка, не знал, что такое перископ, но ему как-то пришлось видеть, как в одном из бродячих цирков, где-то около Томска, какой-то циркач стрелял в цель, стоя к ней спиной и прицеливаясь через зеркальце. Но зеркальца у Стёпки не было. Он мысленно перебрал всё свое снаряжение. Чем-то похожим на зеркальце был только нож, спертый из чекистского чемодана. Стёпка вынул этот нож. Он действительно блестел почти как зеркало. Стёпка высунул этот нож над поверхностью ямы. Нет, почти ничего. Однако, Кузнецов был кое-как виден и, что самое главное, видно было направление.

Стёпка снова стал размышлять. Прощупал свой патронташ, там в обоймах и без обойм было около сотни патронов. Если выпустить только пять – десять, то хоть один, да попадет.

Стёпка удобно уселся в яме спиной к Кузнецову, ещё раз по ножу и по памяти проверил направление, поднял винтовку над головой и один за другим выпустил десять зарядов. На седьмом или восьмом в стороне Кузнецова раздался глухой стон и было слышно, как что-то мягко упало на землю.

“Ну, нет, – подумал Стёпка, – на сапоге меня не проведёшь.“ И выпустил в том же направлении еще одну обойму. Эта обойма никакого дополнительного действия не произвела. С Кузнецовской стороны снова раздался тонкий резкий свист, и на этот свист откуда-то, очень издалека, откликнулся ответный. Теперь Стёпка понял, что нужно рисковать.

Стёпкина мысль работала не систематически, но быстро. Он снова взял всё ту же хворостину, на которой не так давно торчал простреленный сапог, надел на неё шапку и стал медленно, возможно дальше от себя высовывать эту шапку над уровнем ямы. Когда шапка высунулась, Стёпка с молниеносной быстротой высунул голову, снял моментальную фотографию всего окружающего и с такой же быстротой нырнул обратно, прицелиться в Стёпкину голову за это время не было никакой возможности, в особенности, если лейтенант хоть каплю внимания уделил и шапке.

Моментальная фотография, проявленная Стёпкой на дне ямы, установила следующее: шагах в пятнадцати от ямы лежал на земле лейтенант. Его правая штанина была залита кровью, сквозь расстёгнутую шинель была видна залитая кровью рубаха. Левая рука ещё держала винтовку, или точнее, держалась за винтовку, но было ясно, что прицелиться из этой винтовки лейтенант уже не сможет.

Стёпка достал свой пистолет, вложил новую обойму, взвёл курок и, точно выброшенный мощной пружиной, выскочил из ямы, держа пистолет в полной боевой готовности.

Кузнецов протянул было руку к винтовке, но потом со стоном бессильно откинулся на бок, от раздробленного пулей колена страшная боль пронизала всё его тело. Кроме того, бывший товарищ Кузнецов понимал достаточно ясно, что прицелиться он не успеет.

Стёпка поднял пистолет, и Кузнецов зажмурил глаза. Говорят, что перед казнью, осужденный вспоминает всю свою жизнь. Кузнецов не вспоминал, Стёпкина пуля казалась ему единственным избавлением от раздробленного колена и от перспективы допроса. Но выстрела не последовало. Стёпка прицелился Кузнецову в лоб, но что-то с пальцем заело, как-то так не сгибался, в яме онемел, что ли…

– Ух ты, гад, гадючье семя! Разойдёмся, говоришь? А сам в спину нацелился бабахнуть?

Кузнецов открыл глаза. Стёпка прочёл в них ужас. Но Стёпка неверно оценил этот ужас, как ужас перед смертью. Стёпка ещё раз поднял пистолет, но с пальцем все что-то не выходило, занемел что-ли…

– Гадюка ты, гнида, – продолжал Стёпка, перемежая эти эпитеты некоторыми другими литературными оборотами речи. – Я ж тебя мог, как рябка, застрелить, а ты – жена, ребятишки, вот я и пожалел, а ты в спину? А?

Кузнецов не отвечал ничего. Он лежал беспомощный, окровавленный, с тем же выражением жути и ужаса в глазах. Стёпка попытался пихнуть его ногой, но и нога как-то занемела, вероятно, в яме. Стёпка ограничился тем, что плюнул на живот Кузнецова.

– Ну и лежи тут, может, кто подберёт, а, может, волки съедят. Туда тебе и дорога. Идёт человек по лесу, а тут в него бабахают. Что я тебе заяц, что ли? Да ты отвечай, гадюка!

Кузнецов ничего не ответил. Стёпка постоял над ним с пистолетом в руках, но долго стоять было нельзя, ведь откуда-то был слышен ответный свисток каких-то пограничников. Стёпка ещё раз плюнул на живот Кузнецова и повернулся уходить. Потом вспомнил о Кузнецовской винтовке, опять этот гад соберёт свои силы и бабахнет в спину. Стёпка поднял с земли винтовку и ещё раз посмотрел на Кузнецова. Тот лежал, закрыв глаза и не шевеля ни одним пальцем.