СТЁПКА НА ОТДЫХЕ
СТЁПКА НА ОТДЫХЕ
В пещере отца Петра Стёпка чувствовал себя, как, более или менее, новорождённый ребёнок, которого вымыли, одели в чистую рубашонку, накормили и уложили спать. Выпить, впрочем, не дали. Никакие Стёпкины намеки на его хронически пересохшее горло не производили на отца Петра ровно никакого впечатления.
– Поправишься, дам выпить, а пока лежи и молчи.
И лежать, и молчать Стёпке было очень трудно. Его рана производила на него очень слабое впечатление. Стёпкино тело, по-волчьи жилистое, так привыкло ко всякого рода передрягам и выработало в себе такую степень внутренней сопротивляемости, что сквозная рана в верхушке левого плеча казалась ему не серьёзнее какого-нибудь ушиба. Кроме того, отец Пётр лечил его самым старательным образом, перевязывал, прикладывал примочки из каких-то трав и, от времени до времени, производил над Стёпкой манипуляции, которые ввергали Стёпку в состояние суеверного страха: подкладывал одну руку под Стёпкину поясницу, другую клал ему на лоб, заставлял пристально смотреть на мигающий и трепетный огонёк лампадки, и Стёпка погружался в непробудный сон. Но это случалось не часто. Когда же Стёпка лежал и бодрствовал, его мысли были, главным образом, заняты мыслью об отце Петре: что ж это такое? То ли святой, то ли колдун, то ли шаман, то ли просто жулик?
О святых у Стёпки было очень туманное представление, и с поведением отца Петра оно не вязалось никак. Стёпка полагал, что святые должны поститься и молиться, отец Пётр не делал ни того, ни другого. Иногда, правда, он подолгу простаивал перед образом Христа, но не крестился и на колени не становился, просто стоял и смотрел! Что же касается поста, то тут дело обстояло ещё хуже, отец Пётр ел за двоих и пил, как это, по крайней мере, казалось Стёпке, за троих, а то и за четверых, не проявляя при этом решительно никаких признаков опьянения. Иногда он почти на целый день исчезал то на охоту, то на рыбную ловлю и приходил нагруженный дичью и рыбой. Иногда к нему приходили мужики и бабы из каких то неведомых Стёпке заимок и хуторов, отец Пётр при этом как-то преображался, становился степенным и благолепным, совал руку для поцелуя, давал какие-то советы, но не в присутствии Стёпки; получал сало, масло, яйца, колбасу, хлеб и прочее. Несколько раз к отцу Петру приходили какие-то монгольские ламы и с ними отец Пётр вёл длинные беседы на неизвестном Стёпке языке. Иногда отец Пётр целыми днями просиживал за какими-то книгами и свитками, вероятно, китайскими, по мнению Стёпки, что-то писал, но со Стёпкой разговаривал и мало, и отрывисто. Вроде: “Не вертись!”, “Не болтай!”, “Спи!” Стёпка засыпал как-то особенно часто, но где-то, в самой его глубине, рос и страх, и протест. Он, конечно, не понимал, что от отца Петра к нему протягивается гипнотическая связь, которая крепнет с каждым гипнотическим сеансом. Но что-то такое он чувствовал. Стёпка был человеком, вообще, весьма свободолюбивым и предпочитал не иметь над собою никакого закона, кроме закона тайги. Здесь, в пещере, он чувствовал какую-то давящую зависимость от отца Петра. И не только потому, что Стёпка лежал раненый и нуждался в уходе, а как-то иначе. Совсем иначе. В Стёпкину душу закрадывалось глухое недовольство.
Объяснить его Стёпка, конечно, не мог бы. Отец Пётр ухаживал за ним самым внимательным образом и в первые дни лечения почти не уходил из пещеры, был и нянькой, и сиделкой, и врачём, и кухаркой, варил Стёпке какие-то супы и кашки, но мяса не давал вовсе. “Поправишься, хоть целого медведя съешь”. Стёпка поправлялся чрезвычайно быстро. Выходил на площадку перед пещерой, сидел на осеннем солнышке, иногда разговаривал с Лыской, который пасся тут же и за которым отец Пётр тоже присматривал. Поправляясь, Стёпка постепенно стал смелеть. И как-то поздним вечером, когда он уныло ел свою кашку, а отец Пётр молча пил свою водку, Стёпка осмелел окончательно.
– Отец Пётр, а, отец Пётр, что-то в горле пересохши…
– Выпей чаю…
– Да нет, я не о том. Я о том, кто вы – православный или нет?
Отец Пётр поднял свои слегка выпученные глаза.
– А ты что в этом понимаешь?
– Ну, я, конечно, малограмотный, а в Бога верую…
– В Бога всякий верует. Только всякий – в своего.
Постановка вопроса была для Стёпки слегка неожиданной.
– Как же так? Бог один, а если каждый в своего, так как же?
– Вырастишь – узнаешь. Впрочем, и выросши не узнаешь. Ты,
Стёпка, правильно веруешь, хотя и жулик ты…
– Это я-то – жулик?
– Жулик. Бродяга. Людей убивал? Достояние ихнее крал?
Стёпка был возмущён до глубины души.
– Это уж вы, отец Пётр, напрасно говорите. Совсем напрасно.
– Как напрасно? Сколько ты людей на своём веку на тот свет отправил?
– А что мне было делать? Иду по тайге. А он из-за куста. Да ещё, сволочь, давай, говорит, мирно разойдёмся. Ну, я расхожусь, а он в спину. А? Разве это порядок?
– А с убитых пограничников кто обмундирование содрал?
– Так же, всё равно, волки бы разорвали – ни им, ни мне.
– Им-то, конечно, ни к чему. А только, ведь, не твои же вещи. А, кроме обмундирования ничего такого не было? Ты уж правду говори…
Стёпка был обижен.
– Правду? А мне чего врать? Ну, конечно, раз и другое было. Ходил по тайге. Ни маковой росинки. Прихожу на какую-то заимку, не наша сибирская, иные люди, чёрт их знает Прошу хлеба.Пошёл, говорят, к чёртовой матери, много вас чалдонов, тут шатается, а хлеб, говорят, Советская власть жрёт, пусть подавится. Ну, сунули мне кусок хлеба всё-таки, а больше – ни-ни. Проваливай, говорят, откуда взялся. Ну, пошёл я, откуда взялся. Выхожу, вижу, свиньи пасутся, ну, я одного поросёнка того… Так разве ж это порядок? Прохожего человека по шее гнать? И, опять же, на мосту… К какому-то борову цепью привязали… Ну, там, конечно, спирт тоже был. Я, значит, его взял, так он всё равно с этой машиной утонул бы, никому никакой пользы.
– А тебе польза?
– Так вот вы же, отец Пётр, водку-то пьёте, а мне говорите, никакой пользы. А я, вот, лежу и смотрю. А разве же это тоже порядок? Ну, не пили бы вы, так и я молчал бы. А то, вот, лежишь и смотришь… Да ещё говорите, жулик.
Отец Пётр довольно неожиданно рассмеялся.
– Ох, все мы жулики перед Богом. Ну, семь бед – один ответ, пересаживайся к столу, водки дам. Авось не помрёшь.
– Мне-то чего помирать, – радостным тоном сказал Стёпка, проворно пересаживаясь за стол.
– Помирать чего? А уж такая у людей скверная привычка. Вот живёт, живёт человек, а потом взял и помер, а почему, никто не знает.
– Бог знает, – уверенно сказал Стёпка, накидывая себе на плечи одеяло. – Бог знает, что и к чему. А мне, зачем мне знать?
– Вот это, Стёпка, правильно, знать незачем и нечем.
– То есть, как это нечем?
– Нечем. Мозгов не хватает. Ну, вот тащи этот рыбий хвост, мяса лучше не ешь, сейчас я тебе стакан дам.
– Да я и сам возьму.
– Нет, ты уж сиди, – отец Пётр поднялся и достал глиняную кружку.
Стёпка с жадностью смотрел, как наполнялась эта кружка, и всё боялся, как бы отец Пётр не ограничился бы только половиной кружки. Но Стёпкины опасения оказались преувеличенными. Водка разлилась по всему телу горячей волной, и Стёпка от наслаждения даже глаза зажмурил, как кот на солнышке. Был краткий промежуток тяжёлой внутренней борьбы: сразу выпить всю кружку, так ещё неизвестно, даст ли отец Пётр другую. А недопить было и неприлично, и жалко. Стёпка нашёл разумный компромисс – выпил только половину. Не без сожаления поставив кружку обратно на стол, Стёпка вдруг сказал жалобным тоном:
– Мне бы домой!
– Куда это домой?
– Да на заимку, к Еремею Павловичу.
– Так почему же это домой?
– А куда ж мне больше? Люди очень уж душевные.
– Да и ты, Стёпка, – душевный парень, даром что жулик.
– Вы вот всё говорите: жулик да жулик, какой же я, спрашиваю, жулик?
– Вот и водку пьёшь, и в людей стреляешь, и чужие вещи присваиваешь, разве не жулик?
– Так мне что же делать, если прохожего человека в шею гонят? Ходишь неделями по тайге, ни маковой росинки… В горле пересохши…
– Ну, допивай, я тебе ещё маковой росинки долью…
– Вот, это спасибо, – растроганным тоном сказал Стёпка., – а что жулик, так, если все мы перед Богом – жулики, чем я лучше других?
– И это, Стёпка, правильно… А почему ты спросил, православный ли я?
– А, так, смотрю, Богу не молитесь, водку пьёте.
– Ну, водку пьют все, её же и монаси приемлют. А молитва, ты знаешь, что такое молитва?
– Ну, знаю, например, Отче Наш.
– Ну, а дальше как?
– Отче Наш, иже на небеси…
– А ещё дальше?
Но этим богословские познания Стёпки и ограничивались.
– Так, вот, ты даже и Отче Наш не знаешь. А знаешь, что такое умная молитва?
– Н-нет, разве бывают глупые?
– Бывают. А умная – это такая, какую человек в душе произносит, в уме… Так, вот, ты даже и Отче Наш не знаешь, а меня спрашиваешь!
– А кого ж мне больше спросить?
– Спросить, правда, некого. А в церкви ты давно был?
Это Стёпка припомнить точно не мог.
– Вот, пока большевики не пожгли церквей, бывал. А потом и церквей никаких не осталось. Под склады и сараи пустили, ну, не сволочи ли?
– Сволочи, – согласился отец Пётр. – Допивай, я тебе ещё маковую росинку налью. А потом пошли спать. Нужно нам с тобой, Стёпка, дальше эвакуироваться.
– Как это вы сказали?
– Эвакуироваться. Смываться. Драпать. Понял?
– Драпать, это я, конечно, понимаю. А почему?
– Они и сюда доберутся. И, вероятно, довольно скоро. Я уже коней заказал. Езжай, Стёпка, домой, на заимку, к Еремею Павловичу! А? – тон у отца Петра был весёлый и даже слегка возбуждённый.
– Вот это да! Хоть раз человеком пожить…
– Ас заимки, вероятно, придётся тебе драпать ещё дальше.
– Почему дальше?
– И туда, вероятно, доберутся. Китай уже почти захватили, а мы тут по дороге, да ещё и ты с Еремеем Павловичем, Светловым и прочими такими людьми. Думаешь, тебе твой мост там забудут?
– Вот, вся Россия кувырком пошла, даже и в тайге не спрячешься.
– Спрячемся. Я, впрочем, не в тайге…
– А вы куда?
– Ну, мой путь – далекий путь, ты о таких местах никогда и не слыхал…
Стёпка жалобно обвёл глазами пещеру отца Петра.
– А жалко бросать всё это, здорово у вас устроено.
– Вся Россия была устроена, а теперь что?
Стёпка вздохнул и покосился на бутылку.
– Сейчас, – сказал отец Пётр странно сумрачным тоном, – весь мир придет в расстройство. Не только Россия. Так, вроде Страшного Суда всем людям на земле, справятся или не справятся?
– Ну, все люди, они-то справятся.
– Неизвестно, – отрезал отец Пётр, – в России, вот, не справились.
Стёпка ещё раз покосился на бутылку.
– Ну, Бог с тобой, выпьем ещё по одной и спать. Завтра начнём укладываться. Дня через три человек с конями придёт, погрузимся и айда!
Стёпка медленно, в рассрочку, выпил свой стакан и недоумённо сказал:
– Вот вы, отец Пётр, говорите, что жулик я. А я так понимаю, что это вы жулик…
Отец Пётр поднял на Стёпку весёло-изумлённый взгляд.
– А это почему?
– А кто ж вас знает? То ли вы – поп, то ли не поп, то ли вы -шаман, разве разберёшь?
– А зачем тебе разбирать?
Стёпка ощущал обычный в таких случаях прилив говорливости.
– Ну, скажем, я. Я – человек простой. В тайге родился и, даст Бог, в тайге и помру. А вы, непонятно, кто вы такой. Ну, скажем, Валерий Михайлович – человек, конечно, образованный, его видно. А тут я смотрел, смотрел…
– …и ничего не увидел?
– Как есть, ничего.
– И нечего тебе, Стёпка, видеть – не твоего это ума дело. Потом, может быть, что-нибудь и увидишь. А пока пошли спать.
Стёпку распирало изнутри от невысказанных слов, но отца Петра он, всё-таки, побаивался. Если просто жулик, то ещё ничего. А если, и в самом, деле колдун?
Отец Пётр поднялся из-за стола.
– Я, Стёпка, – не жулик и не колдун. Вижу, что ты меня колдуном считаешь…
– А как же иначе? Вот вы и то напророчили, и то напророчили, и всё, как есть, правильно. Если бы ещё Богу молились… А то и этого нет. Стало быть, колдун и больше ничего.
Отец Пётр рассмеялся не без некоторой горечи.
– Видишь ли, Стёпка, жизнь человеческая устроена очень плохо. Вот я и ищу, как бы её устроить лучше.
О том, что человеческая жизнь устроена плохо, Стёпке ни разу и в голову не приходило. Всё устроено, как полагается: тайга, небо, зверь, птица, рыба. А что человек помирает, так не век же ему жить? Нет, всё было в порядке. Правда, бывают и сволочи, так где же их нет? Вот, этот самый пограничник, ну, разве, не сволочь? Стёпкины мысли вернулись к приключению перед перевалом.
– Конечно, вот, например, там перед перевалом…
Но отец Пётр не дал ему закончить:
– Я тебя, Стёпка, знаю, выпьешь и будешь болтать, как старая баба, пошли спать.