СЕМЕЙНАЯ ДРАМА

СЕМЕЙНАЯ ДРАМА

Кривоносов и Иванов ушли, даже не попрощавшись с Серафимой Павловной. На столе остались недоеденный ужин, недопитая водка, пол был залит водой и кровью, в разбитые стёкла дул холодный ночной ветер. Мадам Гололобова ещё поджала губы, готовые разъехаться в истерический плач: вот на всю остальную ночь работы, как кухарка или там горничная, даже руки на прощанье не подали, тоже, аристократия. Вспомнились заискивающие манеры Гололобова, барственный, свысока, взгляд Кривоносова и издевательская усмешка Иванова. “Тоже, новое дворянство”, – ещё раз подумала мадам Гололобова и сразу же, как-то особенно резко и чётко почувствовала, что даже и в это дворянство ни ей, ни мужу никакого хода нет. Что годы и годы усилий, унижений, натужных попыток пролезть куда-то вверх, хоть как-нибудь пролезть, что все это пошло прахом, что сидит она, мадам Гололобова, на положении, пожалуй, хуже домработницы. Потому что, если что-нибудь стрясется с ее мужем, то куда деться ей, мадам Гололобовой? Растерянно она подошла к зеркалу, как к последнему прибежищу. Прибежище было неутешительно: из рамки на мадам Гололобову смотрело расплывающееся, огрубевшее лицо, от глаз бежали гусиные лапки, от подбородка спускались складки кожи. “Кому я такая нужна?” – всхлипнула мадам Гололобова и вспомнила те надежды, какие когда-то подавал молодцеватый командир красного партизанского отряда товарищ Гололобов, вот именно с ним мадам Гололобова мечтала вскарабкаться в тот свет, где можно будет показать… Что можно будет показать? Ну, там было бы видно. Ну, настоящее обращение, вот, как в романах пишется… А обращение получилось вот какое: мужичья изба, и даже руки не подают. Да и изба-то не своя… Вот пришьют теперь Гололобову какую-то там неувязку…

При мысли о неувязке у мадам Гололобовой даже холодно на сердце стало. За эти годы она уже навидалась кое-чего. Не нужно было особенно воспаленного воображения, чтобы представить себе всё дальнейшее: следствие, партийную проверку, невинные доходы от кооперативов и мужиков, перебитый взвод, Стёпку, научного работника – узел над станцией Лысково завязывался крепко, а кто за станцию отвечает? Отвечает Гололобов.

Отвращение и озлобление схватили за горло мадам Гололобову – ох, дурак! Господи, ох, дурак, подлец, шляпа, погубил мою молодость, а теперь что? Давно нужно было к кому другому перебраться, вот эта стерва Кривоносов, смотри, как высоко забрался… "Я – честный коммунист,” – передразнила Гололобова своего мужа, в невинность, дурак, играет, кому нужна его дурацкая невинность? И ещё белье этой сволочи сказал отдать, а теперь вот эти помои, за этими дворянами убирай, небось, жена Кривоносова сама полов не моет. Куда я теперь с такими руками? Гололобова посмотрела на свои грязные руки… Другие жены маникюры там всякие заводят, а тут, как в свинарнике. Неужто уже совсем, совсем поздно?

Мадам Гололобова побежала в спальню, судорожно разрыла комод и достала блузку – ту самую, какую года три тому назад она достала у одной ссыльной. Блузка не помогла: тучные телеса мадам Гололобовой грозили порвать все швы. “Декольте нужно перешить”, – решила мадам Гололобова, но сама же поняла, что это только самоутешение – никакие декольте уже ничему не помогут, молодость прошла. Съел товарищ Гололобов её молодость, съел и даже не подавился, проклятый! Проклятый, проклятый, дурак, дурак, ну и пусть теперь сядет, вот только куда же ей, мадам Гололобовой деться?

На крыльце послышались шаги мужа. Мадам Гололобова быстро села на стул и дрожащими пальцами перебирала ненужную, запоздавшую блузку…

– Что ж ты ничего не убрала? – сказал Гололобов – вишь, какой свинарник тут.

– Убирайте сами, дорогой гражданчик, я вам тут не домработница.

– Это что ещё значит? – недоуменно возразил Гололобов.

– А вот то и значит, довольно на мне ездили, дорогой гражданчик, ищите себе другую такую дуру, как я. Хватит. Ищите себе честную коммунистку, чтобы она за вашим начальством подтирала…

Гололобов и так шёл домой в состоянии удрученности и растерянности. А тут ещё и Серафима?

– Ты что, с ума сошла?

– Мне есть с чего сходить, а вам, гражданчик, и сходить не с чего – шляпа, – пришпилила она злобно… – Шляпа, дурак, за родную советскую власть, вот теперь тебя в петлю всунут, так тебе, дураку, и надо!

Дальнейший шип Серафимы перешёл в непечатную форму…

Супружеские ссоры случались у Гололобовых не в первый раз, но сейчас Гололобов понял: сейчас что-то прорвало, что именно – он ещё не успел сообразить. Серафима сидела с перекошенным от злобы лицом и продолжала непечатно шипеть. “Пьяна она, что ли?” – подумал Гололобов, но Серафима развеяла его сомнения:

– Давно нужно была на тебя, проклятого дурака, плюнуть. Ты потому сюда меня и заманил, чтобы я тут одно мужичье видала, чтоб от тебя, калеки, уйти не к кому было, а то бы давно ушла. У-ууу, гад, гадюка, на животе перед барами ползаешь и хочешь, чтобы и я ползала, туда тебе, гадина, и надо!…

Гололобов понял, что это не водка, что это – конец. Перекошенная физиономия Серафимы открыла ему новые горизонты, он чувствовал их и раньше, но не хотел их видеть. Теперь не видеть их было нельзя.

– Замолчи ты, стерва, – выдохнул он.

Но мадам Гололобову прорвало окончательно, и она сама чувствовала, что это уже окончательно. Всю остервенелую злобу на все свои несбывшиеся мечты она швыряла в лицо Гололобову.

– Замолчи ты, стерва, – ещё раз крикнул Гололобов.

– Уж молчала, сколько лет молчала, а теперь уж ты помолчи. Умник, в люди выбился, комиссаром стал. Ежели я, интеллигентная женщина, женщина с понятиями, за тебя, дурака, замуж пошла, так не для того, чтобы твою паршивую ворованную водку пить, в свинарнике сидеть и полы подметать, хам, холуй, сопля проклятая…

Гололобов изловчился дать Серафиме по уху, но она извернулась вьюном, и кулак попал как-то по затылку. С диким воем мадам Гололобова свалилась на пол, потом вскочила и схватила кухонный нож:

– Ну, подойди, подойди, стерва соплявая, подойди, я тебе говорю. Я все твои хабары на стол выложу, я твоему начальству всё расскажу, как это ты об товарище Сталине выражался. Ты меня в свинарник загнал – я тебя в гроб загоню…

Заметив дальнейшее наступательное движение со стороны товарища Гололобова, мадам юркнула в дверь и исчезла. Откуда-то со двора донёсся ее истошный вопль:

– Караул, убивают! – Потом замолк и он.

Гололобов постоял в растерянности посреди комнаты. Машинально налил себе стакан и также машинально выпил его, и все происшествия этого дня суммировал в одном вопросе:

– Ну, и что теперь?

Ответа на вопрос не было никакого. Со стены сардонически ухмылялся товарищ Сталин, вот тот самый. В разбитое окно пробивались осенний ветер и утренний свет, комната являла картину Мамаева побоища, делать здесь товарищу Гололобову было совершенно нечего. Вопрос был только в том, где именно и что именно делать товарищу Гололобову вообще?

В спальне были выворочены ящики комода, на стене над кроватью, висела охотничья двустволка. Гололобов почти механически снял её с гвоздя, взял ягдташ, положил в него хлеба, сала, бутылку водки, потоптался бездумно по дому и вышел во двор.