Литератор и его публика

Новые условия эллинистического мира объясняют одновременно и расцвет литературы, и ее коренное изменение. В частности, появились новые средства выражения, литературные центры, которые позволили отразить соединение «единства» и «различия», характерное для эллинизма.

В классическую эпоху благодаря духовному взлету Афин неоспоримое первенство приобрел аттический диалект. И именно он лег в основу койне, общего языка, который с эпохи Александра вначале с прагматическими целями распространился в государственном делопроизводстве, в торговой сфере и в повседневном обиходе. Однако койне обогатило аттический диалект различными заимствованиями, в частности из ионийского. Оно упростило его морфологически и синтаксически, лишило нюансов и тонкостей, но позволило при этом стать языком широко распространившейся культуры. Тем не менее в литературе эллинистического периода, как и предыдущего, боролись за право на существование различные диалекты: в прозе использовалось койне, тогда как в поэзии применялись диалекты, традиционно связанные с тем или иным жанром: гомеровский язык (который сам являлся сплавом) – для эпических песен, эолийский – для любовной лирики, дорийский – для буколик,

Афины, распространившие свой диалект на значительные территории, остались в Элладе очагом только <94> комедии, а не литературы вообще. Александрия стремилась их заменить, не претендуя на звание столицы философии и наук. Нельзя пренебрегать и другими центрами – Сиракузами, Тарентом, Косом, Пергамом.

Новые веяния проявились и в отношениях между создателями литературных произведений и сильными мира сего, а также публикой. Сложился совершенно новый тип человека – литератор. Поскольку понятие авторского нрава было абсолютно чуждо античности, литератор, если у него не было собственных средств к существованию, мог жить только на пожертвования властителей, поэтому меценатство стало естественной основой литературной жизни. Широко прибегали к меценатству первые Птолемеи, которым литература была так же дорога, как искусство и науки. Появилась опасность, которой не смогли избежать даже лучшие писатели и поэты,– развитие придворной поэзии с ее неизбежной лестью. Так, Феокрит, после того как напрасно пытался привлечь внимание Гиерона II Сиракузского и провел некоторое время на Косе, куда, вероятно, его влекли семейные привязанности, приехал в Александрию, где завоевал благосклонность Птолемея II Филадельфа и его жены. Это подтолкнуло Феокрита к написанию одной из самых посредственных своих идиллий – «Похвала Птолемею», настоящее школьное подражание, заимствованное из панегириков софистов и риторов, согласно которому необходимо восхвалять последовательно родителей, рождение и заслуги Птолемея Филадельфа. Но пример «Сиракузянок», одной из великолепнейших поэм, в которой Феокрит удачно живописал роскошь дворцовых праздников, показав апофеоз монархов, доказывает, что не всегда придворная поэзия делала творчество бесплодным.

Не менее ловко льстил Каллимах. В «Гимне Делосу» Аполлон еще во чреве матери произнес свое первое пророчество. Он посоветовал матери произвести его на свет не на Косе, а на Делосе, на котором должен был родиться Птолемей Филадельф. Каллимах не колеблясь посвятил целую поэму (которую Катулл переведет на латинский язык) похищению из святилища пряди волос царицы Береники (супруги Птолемея III) и превращению ее в созвездие.

Другое важное новшество заключалось в том, что местные авторы начали писать по-гречески. В начале эллинистической эпохи два жреца рассказали о традициях <95> своих стран: Берос в «Хронике Халдеи» и Манефон в «Хронике Египта». Эти трактаты, почти полностью утраченные, – важные вехи в контактах между цивилизациями. Начиная также с Птолемея Филадельфа, евреи способствовали расцвету эллинистической словесности не только переводами, но и оригинальными произведениями.

Изменилась по сравнению с предыдущей эпохой и публика. Литература более не затрагивала демос, а обращалась исключительно к «буржуазии», которая имела тенденцию к численному росту и становилась все более и более просвещенной благодаря несомненному распространению культуры, более широкому и рациональному образованию. Женщины в подражание царицам, часто весьма образованным, более не чурались духовного. Хотя экклесию, суд, театр в это время заполнял уже не демос, тем не менее публика осталась достаточно многочисленной. Удивительно лишь то, что ей по вкусу пришлась утонченная поэзия, предназначенная, как казалось, для «счастливого меньшинства». Несомненно одно: близость к музам рассматривалась как добродетель и была почти приравнена к героизации. Ясно, например, что успех праздника, который устроил Птолемей Филопатор в честь апофеоза Гомера, ранее был бы невозможен.

Литератор, естественно, должен был принимать в расчет вкусы и занятия этой публики, разделявшиеся подчас им самим. Так развивались некоторые тенденции, которые могут показаться общими для всех жанров литературы. Самая примечательная из них – лихорадочные поиски нового. Классические жанры, за исключением комедии и историографии, исчезли не столько из-за того, что не отвечали потребностям нового общества, сколько потому, что искусство не могло подражать непосредственным предшественникам. Художники предпочитали обращаться к далекому прошлому Греции, к героической и в крайнем случае архаической эпохе. Именно там они находили давно исчезнувшие литературные формы – эпос, лирику, дидактическую поэзию – формы, удобные для выражения принципиально новых мыслей или чувств. Но архаизирующая тенденция в искусстве не должна порождать иллюзий: Аполлоний Родосский не мог, да и не хотел быть Гомером, а Феокрит – Алкеем.

Другая, не менее заметная тенденция – вкус к высокоинтеллектуальной литературе. Грек, как никогда <96> ранее, искал понимания, и, поскольку события как бы спрессовывались и ускорялись в эту хаотическую эпоху, история быстро развивалась, а неустанную любознательность использовала даже не столько наука, сколько ученость. Комментаторы старались проникнуть в секреты великих классиков, в то время как поэты скрытыми намеками, неясностями создавали загадки для будущих толкователей.