В мерзлую землю

В мерзлую землю

9 апреля 1942 года в сообщении Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС) из Лондона прошла информация агентства Рейтер, которое, ссылаясь на берлинского корреспондента шведской газеты «Социал-демократия», передало, что германское командование в связи с огромными потерями на советско-германском фронте создало в частях германской армии специальные «похоронные команды». Корреспондент указывает, что «похоронные команды», несмотря на то, что им приходится работать круглые сутки, не успевают закапывать убитых немецких солдат, и во многих пунктах трупы лежат целыми группами. В прифронтовой полосе с германской стороны фронта, пишет корреспондент, в ряде мест вспыхнули эпидемии.

Выписавшийся весной 1942 года из госпиталя немецкий пехотинец Бенно Цизер возвращался в свою часть, о чем в своей книге «Дорога на Сталинград» написал так:

«Проселочная дорога вела мимо обуглившихся развалин дома. Местами они еще тлели. Еще через несколько шагов я увидел солдатские могилы, земля недавно вскопана, кресты новые. «Десятая рота», — прочитал я, и сердце у меня сжалось. Моя рота. Пехотинец Георг Хаунштайн. Мне незнаком. Должно быть, из пополнения. Сержант Карл Манш. Незнакомец. Затем еще много других, которых я не знал. Но Хабахера я знал и Штрангеля, живого, горячего парнишку из моего взвода.

Я пробежал озабоченно по фамилиям на остальных крестах и нашел одного, и еще одного, которых я знал. Потом у меня перехватило дыхание. Я наклонился ниже, чтобы убедиться, что не ошибся. Это не может быть! Фельдфебель Вилли Шольц!

Каска, надетая на крест, была несколько сдвинута — точно, как он носил ее при жизни. Я снял ее, мои руки дрожали. На внутренней стороне кожаного ремешка было выведено «В. Шольц» рукой самого Вилли. Было трудно прочитать подпись под темно-коричневым пятном крови, но я ее прочитал. И нашел дырочку сбоку на каске с вогнутыми внутрь острыми краями, и они тоже были темно-коричневыми. Наш Вилли — медлительный, симпатичный, чудаковатый малый, у которого очки всегда сползали на нос. Небольшого роста парень, подумал я, могилу, наверное, вырыли меньшего размера, чем обычно. Я пошел сутулясь по мягкой земле, насыпанной над ним, чувствуя себя бесконечно одиноким. Этот мой друг, наш общий друг, убит».

И еще несколько воспоминаний немцев и их союзников по походу на Восток. В этот раз тех, кто дошел до самой Волги и потом вынужден был бежать от нее, оставляя на своем пути чаще всего безымянные могилы боевых товарищей, а то и вовсе покрытые мерзлыми трупами русские поля.

Гауптман Луитпольд Шейдле:

«Когда в приказе по дивизии или в телефонограмме упоминается, как превосходно держатся солдаты в своих снеговых окопах, меня охватывает негодование. Все это легко говорить, когда сидишь в бункере, по крайней мере имея крышу над головой, в тепле, когда можешь есть чистыми руками и, главное, можешь обойти стороной поле мертвых. Но пехотинец на Казачьем кургане уже несколько недель живет среди трупов. Трупы справа, трупы слева, трупы рядом с ним, трупы под ним или под его винтовкой.

Все попытки похоронить погибших не удаются, хотя у нас уже имеется опыт могильщиков. В середине сентября в северной излучине Дона между Кременской и Ближней Перекопкой, у высоты 199, мы похоронили мертвых прямо в окопах, в которых мы сами сидели пригнувшись. И пока связисты шифровали донесения и стучали ключами, посыльные притаскивали с покинутых позиций тела наших погибших товарищей, втискивая их между радиоаппаратурой в неглубокие стрелковые ячейки и присыпали землей. Уже через несколько часов на нашем командном пункте путали могилы с окопами, а то и садились на тонкий земляной слой, который пружинил, так как под ним лежало еще даже не успевшее остыть тело. А потом горячо спорили, можно ли с чистой совестью сообщать родственникам погибших, что их родные погребены на кладбищах.

Здесь, в котле, все выглядит иначе. Тот, кто не падает сам в свой снеговой окоп, не умирает там и его не заносит снегом, тот остается на поле. Могилы копали только в первые дни, и появилось кладбище с деревянными крестами, надписями и высоким четырехметровым дубовым крестом. Но это длилось лишь несколько дней. Уже не хватало живых, чтобы копать могилы мертвым и сколачивать кресты, а земля промерзала все глубже и глубже.

То, что на въезде в Дмитриевку устроено кладбище, служит темой разговоров, но кто же в нашем отчаянном положении станет спрашивать, что целесообразно и что нет? На небольших санках, сколоченных из грубых досок, по вечерам в снеговые окопы, которые называются «позициями», привозят продовольствие, а в обратный путь грузят на них окоченевшие трупы.

На огневые позиции минометов и противотанковых орудий на санках доставляют ночью боеприпасы, а увозят тяжелораненых на передовой перевязочный пункт. Проезжая мимо кладбища, смотрят, подает ли еще раненый признаки жизни. В таком случае его волокут до санитарного бункера. Если нет, то без всяких формальностей увозят вместе с мертвецами на кладбище. Так из лежащих рядом мертвецов образуется поле мертвых.

Сотни и сотни трупов лежат рядом друг с другом или друг на друге. Среди мертвецов стоит во весь рост оледеневший труп, у которого рука и нога откинуты, как у деревянного паяца. Ветер колышет конец перевязки на бедре, которую раненый намотал в надежде на спасение. Издали кажется, что среди мертвых стоит живой. Да, так оно и есть: трупы живут, напоминают. Гляди на нас, мертвецов, на мертвецов Казачьего кургана, высоты 129, кладбища танков, оврагов у «Платины» и «Золота», Дона, Клетской. Каждому из нас они напоминают, и каждый, кто идет мимо поля мертвых, наклоняет голову и невольно думает о самом себе. Значит, большего мы не стоим. Значит, большего мы не заслужили. Вот так ограбят тебя, так же осквернят и твой заледенелый труп».

Генрих Метельман:

«Наверное, с неделю мы были вынуждены тащить на руках нашего раненого товарища — Эгона. Для этих целей мы раздобыли, уж не помню где, лодку-плоскодонку и использовали ее как сани, куда положили Эгона. Но в пути он умер, и нам предстояло вырыть для него могилу в окаменевшей от холода земле. Вместо гроба мы решили завернуть его в кусок брезента, за что нас ждал хороший нагоняй, потом кое-как закидали тело комьями земли и сверху чуть присыпали снегом. Оглядев место погребения, мы подумали, что голодному зверю ничего не стоит добраться до покойника и вдоволь попировать.

Однако наш проныра фельдфебель не мог не заметить пропажу брезента и принялся распекать нас. Сначала мы попытались убедить его, что, дескать, виноваты все, но все же, наказали именно того, кому принадлежала идея использовать в качестве гроба казенный брезент. Наш офицер приказал нам во что бы то ни стало вернуть брезент, так что мы вынуждены были раскопать свежую могилу и вновь развернуть тело. Все, кому выпала эта адова работенка, были вне себя, считая исполнение этого приказа святотатством, глумлением над покойным Эгоном. Неужели нашему фатерлянду было жаль куска брезента для его павшего защитника?».

Эудженио Корти (итальянский лазарет на станции Чертково, январь 1943 года):

«Недалеко от входа русские пленные выкопали несколько глубоких траншей (эти пленные тоже выглядели очень жалко: в изношенных одеждах, с посиневшими от холода лицами). В траншеи укладывали труппы умерших в лазарете в близлежащих домах. Каждый день в этих братских могилах появлялся слой мертвых тел. Я несколько раз приходил сюда. Иногда возле ямы друзья умершего вбивали деревянный крест, наспех сколоченный из попавшихся под руку досок. На кресте, чаще всего карандашом, было написано имя покоящегося в траншее, подразделение, где он служил, и звание. Нередко на таком самодельном памятнике можно было прочитать фразу, в тех условиях казавшуюся, мягко говоря, странной: «Caduto per la Patria» (пал за Родину). Иногда неглубоко вколоченные кресты падали в яму и лежали там вперемешку с телами.

Саваном для умерших служило снежное покрывало». Гельмут Вельц, командир саперно-штурмового батальона. Похороны немецких солдат в руинах окруженного советскими войсками Сталинграда:

«Подходит священник, и вот уже слышатся его слова. Он торопится: каждую минуту может начаться воздушный налет. Наскоро бормочит слова из Ветхого и Нового Заветов, из молитвенника, из книги церковных песнопений. Он читает проповедь о долге доброго камрада и о геройской смерти священной жертвы во имя фюрера, народа и рейха!

«Во имя фюрера, народа и рейха!» Это повторяется многократно, как будто мы уже в том сомневаемся. Но патер явно действует по шаблону. Хочет он того или нет, для него это стало делом привычным и повседневным: сегодня в 14.00 ему надо служить на кладбище! А раз он здесь, все идет так же, как вчера, как позавчера, как будет идти завтра, послезавтра, всегда. Каждый день одно и то же. Меняется только число тех, кого кладут в могилы и кто всего этого уже не знает. Иногда их восемьдесят в день, иногда сто, а иногда и всего тридцать. А ждущих своей очереди за забором меньше не становится. Все едино. Помни, человек, что ты лишь прах и снова обратишься в прах. Аминь. И даже в этот самый момент гибнут те, кого положат в мерзлую землю завтра. Во имя фюрера, народа и рейха! Аминь.

Совсем рядом, в двадцати шагах от нас, могильщики копают новые ямы. Собачья работа — долбить промерзшую землю на два метра в глубину. Они плюют на руки, и вот уже десять могил готовы, надо поторапливаться. Скоро появится новая повозка с мертвецами, а куда их девать? Надо иметь могилы про запас, и так не успеваем, вот уже пятьдесят трупов лежат непогребенными.

Когда священник не замечает, в одну могилу кладут по парочке, а то и больше мертвецов. Лучше выкопать одну могилу поглубже, чем еще несколько. Экономия труда. А на березовом кресте над могилой напишем: «Здесь покоится Фриц Мюллер». Те, кто под ним лежит, все равно жаловаться не станут. А родные из Берлина так и так на могилку не придут. Берись за дело! И в следующую ямку троечку. Патер не заметит. Он видит только, что все, как надо, в струнку: ряды могил и ряды березовых крестов. Он берет молитвенник в руки, опускает очи долу и молится, потом вздымает глаза к небу и говорит о геройской смерти. Произносит здравицу в честь Германии».

Самоходчик Электрон Приклонский вспоминает, что уже летом 1943 года во время наступления нашей армии он и его товарищи у шоссе Белгород-Харьков видели такую картину — большое немецкое кладбище со свежезасыпанными длинными могилами. Могилы были обозначены березовыми кольями (по числу убитых), выстроившимися в строгие шеренги.

«Колья в каждой шеренге соединены между собой общей жердью — перекладиной, образуя множество прямых католических крестов.

Старые фронтовики говорят, что это усовершенствование изобрели практичные немцы из похоронных команд, чтобы облегчить свой нелегкий труд по изготовлению огромного количества крестов, на которые здесь, на Восточном фронте, спрос в последнее время особенно велик и неизменно продолжает расти. Что ж, ради такого дела мы готовы пожертвовать энным количеством наших березовых рощ. Не обеднеем: берез и осин у нас много».