Под немцами
Под немцами
В феврале 1943 года, когда 6-й армии Паулюса в Сталинграде пришел конец и фашисты были отброшены от Волги, расстояние от передовой линии немецких окопов до границ Германии и даже Польши все еще исчислялось сотнями километров. В оккупированных гитлеровцами областях по-прежнему жили при «новом порядке» десятки миллионов людей, и освобождение их из-под иноземного ярма было делом совсем не простым и не быстрым.
Общеизвестно, что, оставляя врагу ту или иную территорию, советские войска, как правило, использовали тактику «выжженной земли», согласно которой противнику не должно было достаться никаких запасов продовольствия. Это автоматически приводило к тому, что без продовольствия оставалась и значительная часть оказавшегося на оккупированной территории населения.
Положение мирных советских граждан на захваченной врагом земле могло бы выглядеть еще хуже, вступи в действие предложение первого секретаря ЦК КП(б) Украины Н.С. Хрущева, направленное им 9 июля 1941 года в ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкову. Никита Сергеевич, в частности, предлагал:
«1) В зоне 100–150 километров от противника местные организации обязаны немедленно приступить к уничтожению всех комбайнов, лобогреек, веялок и других сельскохозяйственных машин. Трактора своим ходом перегонять в глубь страны, остальные трактора, которые не могут быть использованы отступающими частями Красной армии и которые почему-либо нельзя вывезти в этой же зоне, подлежат немедленному уничтожению.
В этой же зоне необходимо немедленно раздавать колхозникам страховые и все остальные зерновые и прочие колхозные фонды.
В этой же зоне немедленно приступить к угону всего скота колхозов, совхозов, волов и молодняка лошадей. Рабочие лошади, которые могут понадобиться отступающим частям Красной армии, подлежат угону тогда, когда противник подошел на расстояние 10–30 километров. Категорически запретить гнать скот по дорогам, где происходит передвижение войск, скот гнать по посевам, по свекле и по дорогам, которые не использует Красная армия.
Свиньи колхозных ферм и совхозов в этой же зоне должны быть забиты. Мясо и сало необходимо передать воинским частям, колхозникам, рабочим в городах, госпиталям, больницам, ученикам ФЗО. Определенное количество свиней подлежит оставлению в этой зоне в живом виде для проходящих частей Красной армии. Птица колхозных и совхозных ферм в этой же зоне также подлежит раздаче в убойном виде воинским частям, колхозникам, рабочим».
Уже на следующий день энергичному Никите Хрущеву ответил более сдержанный Иосиф Сталин.
«10 июля 1941 года 14.00
Киев. Хрущеву
Ваши предложения об уничтожении всего имущества противоречат установкам, данным в речи т. Сталина, где об уничтожении всего ценного имущества говорилось в связи с вынужденным отходом частей Красной армии. Ваши же предложения имеют ввиду немедленное уничтожение всего ценного имущества, хлеба и скота в зоне 100–150 километров от противника, независимо от состояния фронта.
Такое мероприятие может деморализовать население, вызвать недовольство Советской властью, расстроить тыл Красной армии и создать как в армии, так и среди населения настроения обязательного отхода вместо решимости давать отпор врагу.
Государственный комитет обороны обязывает вас ввиду отхода войск, и только в случае отхода, в районе 70-верстной полосы от фронта увести все взрослое мужское население, рабочий скот, зерно, трактора, комбайны и двигать своим ходом на восток, а чего невозможно вывезти, уничтожать, не касаясь однако птицы, мелкого скота и прочего продовольствия, необходимого для остающегося населения. Что касается того, чтобы раздать это имущество войскам, мы решительно возражаем против этого, так как войска могут превратиться в банды мародеров».
Немало хлеба и скота на той же Украине немцам и их союзникам все же досталось — из-за быстроты продвижения германских войск и элементарной трусости отдельных советских и партийных бонз. Один пример. 18 августа 1941 года рабочий сельхозартели им. Горького Иван Ковалев отправил письмо И.В. Сталину, в котором среди прочих были и такие строки:
«Руководители Одесской области создали панику не только в гор. Одессе, но и по всей области. Начали эвакуацию почти всего населения еще 22 июня 1941 года, оставив на полях тысячи гектар нескошенного и неубранного хлеба, с обильным небывалым урожаем, где угроза нашествия врага была еще за сотни километров от Одесской области, можно было убрать хлеб и зерно и вывезти в глубокий тыл страны.
Выгоняемый скот с колхозов Одесской области так же без учета, на произвол судьбы брошен и перегонялся на Мариуполь. Для групп дойных коров не позаботились предоставить походные агрегаты с необходимым оборудованием и посудой, чтобы можно было производить дойку коров и вырабатывать масло и творог и по пути сдавать в любом населенном пункте заготовительным или торгующим организациям. Этого не проделывалось, и дойные коровы в дороге портились, а наша страна в продуктах нуждается»
У руководителей Третьего рейха на этот счет имелось собственное мнение. В июле 1941 года министр пропаганды нацистской Германии Йозеф Геббельс записал в своем дневнике:
«Мы не придаем значения тому, что большевики уничтожают урожай, мы можем обойтись и без сбора его в этом году, в наших расчетах он не учтен, но зимой в России разразится такой голод, какого еще не знала история. Не наша забота, сколько миллионов вымрет русских, это только поможет нам в продвижении до Волги, Урала и Сибири. Каждый создает себе такой рай, которого он желает».
На оккупированных территориях для селян были введены ежегодные нормы обязательных поставок. К примеру, в Смоленской области они были такими: 60 % урожая всех сельхозпродуктов, 500 л молока с коровы, 35 яиц с курицы, 50 кг мяса, независимо от наличия или неналичия скота. (Все это не считая большого количества разнообразных сельхозналогов, о которых речь пойдет позже. — Авт.) Летом 1943 года оккупанты и вовсе приняли решение, по которому употребление в пищу сельским населением растительного и животного масла, лука, картофеля, птицы, молока запрещалось. Эти продукты подлежали немедленной 100 %-й сдаче. За невыполнение — порка и расстрел, как повезет.
Но тяжелее всего по обе стороны окопов пришлось жителям сел прифронтовой полосы, к ведению сельского хозяйства не располагающей. Во время боев на харьковском направлении в июне 1942 года был захвачен дневник капитана (гауптмана) немецкой армии, командира батальона 294-й пехотной дивизии вермахта, который занимал село Песчаное. Запись от 3 мая 1942 года об обстановке в селе такова:
«Хотя мы и находимся здесь на самой передовой линии, все же в селе имеются несколько русских гражданских лиц. Мужчин мы из соображений безопасности выгнали, за исключением одного старика, который одновременно является старостой. Мы оставили только несколько женщин, которые стирают нам белье, шьют, штопают и производят домашние работы. Они получают за это немного еды для улучшения своего скудного питания. В качестве пропитания им досталось по бочке соленых огурцов и подсолнухи, которые они жуют целыми днями. Определенно у них есть еще и другие запасы. Как это, однако, будет в следующем году, трудно сказать. Плодородные черноземные поля лежат незасеянными. Нет семян, и там, где были раньше золотые поля, будет теперь черная пустота».
Василий Свиридов о весне 1942 года и более поздних оккупационных временах на курском хуторе Опушино пишет так:
«Гадали-рядили, будем ли сеять? Прошел слух: верные люди советуют по возможности сеять, немцы-то у нас не вечно будут, а нам жить надо.
Пахали и сеяли сообща, но больше старались на своих огородах посеять ячмень, а то и пшеницу, благо огороды в то время были по целому гектару.
Продукты иссякали и тайники пустели, стали экономить на хлебе. На ветряных мельницах уже редко кто размалывал зерно, перешли на ручные мельницы, звали их крупорушками. Мука получалась крупная, грубейшего из грубейших помолов. Просеивали, добавляли вареный или тертый картофель. Соли в хлеб не клали — берегли для варева. Но как бы ни экономили, а запасы с довоенного времени кончались.
После весенних работ ходили на поле, где в прошлом году был посажен колхозный картофель, так и не убранный. Зимой он замерз, весной оттаял и погнил в земле. Но, как говорится, голь на выдумки. Узнали ведь, что крахмал остается целый.
Копали мы эту картошку, приносили домой, сушили, толкли в ступе, смывали водой и получали крахмал, правда, черный какой-то, но ничего. Если сварить с сушеными фруктами, то есть можно, даже вкусно.
А потом повадились ходить на молоканку. В соседних селах немцы организовали прием молока от населения. После переработки молока оставалась сыворотка, и ее продавали населению по марке (немецкими) или десять рублей (советскими) за ведро. А очередь! Бывало, и не всегда возьмешь, а если возьмешь, принесешь домой, мать картошки сварит, зальет сывороткой — и на стол. Ешь, аж за ушами потрескивает. Деликатес, скажу я вам!
Где-то в августе ходили на поля, на которых в прошлом году были посеяны ячмень или пшеница. Издавна известно, что как бы качественно ни убиралось, зерно все равно осыпается и на следующую весну прорастает, вот мы и собирали уже созревшие колоски. Сушили, обмолачивали и, пропустив через ручную мельницу, пекли небольшие лепешки, «лупежаками» их у нас называли. Ходили в лес, собирали дички-яблоки, груши, ягоды терновника.
— Зима все подберет, — говорили старики. На зерно да картошку не очень надеялись — приедут немцы с полицаями, отыщут, заберут, и стучи тогда зубами впустую.
Подошла страда, но убирать было почти нечего, посеяли-то самую малость и убрали быстро. А вот куда дели собранный урожай, я затрудняюсь сказать даже по прошествии стольких лет. Скорее всего, нашему брату сорванцам тогда не обязательно было знать. В огородах же убрали все, кто чего сеял, и спрятали в тайники. На картошку урожай выдался хороший, засыпали в погреба, но больше в ямы, и хорошо укрыли, подальше от греха.
Было и такое: спрячут в тайник что получше — и успокоились, а проверить-то не всегда есть возможность. Надо или землю копать, или еще там как, и делать это надо втихую, потому без нужды и не трогали, надеясь на лучшее. А когда это лучшее пришло, открыв тайник, обнаруживали: или сгнило, или подпортилось и вышло. Так нехорошо, и так плохо».
Имелось и еще одно «плохо». Тайники эти немцы, не без помощи полицаев, конечно, со временем научились отыскивать, и мужикам приходилось быть изобретательными, прятать с выдумкой. Благо опыт по части утаивания хлеба у отдельных селян имелся еще со времен раскулачивания и пошел на пользу.
В соседней с Курской Воронежской области в деревне под названием Болдыревка оккупанты рыскали в поисках провианта так же интенсивно, как и везде. Бродили по дворам, отбирали хлеб и картошку.
— Так они могут и ямы с зерном в поле обнаружить, — беспокоился, как говорится «свой», староста Степан Кисляков. — Что делать?
Пожилые крестьяне подсказали: «Сейте там озимые — не догадаются». Так и поступили. Немецкий комендант даже похвалил Кислякова за инициативу и хозяйственность.
* * *
Уже в первую военную весну отправились в село за продуктами многочисленные горожане — кто вещи на харчи поменять, кто в надежде еду заработать.
«Весной 1942 года весь Донбасс двинулся в село, — рассказывал Дмитрий Каланчин. — Все дороги были запружены мешочниками-меняльщиками. Среди них и мы с отцом. Мы шли в деревню Гавриловку уже Днепропетровской области к дальним родственникам. Менять у нас было нечего, но отец знал сапожное ремесло и надеялся им подработать. До села было 120 километров, и голодали в дороге мы здорово. Смотришь, идет немецкая колонна, подбегаешь к обочине, объедки, что они с грузовиков бросают, подбираешь и ешь тут же.
Помню, нашли дохлую, уже завонявшую лошадь. Жрать хотелось страшно, и мы с ее задней ляжки отрезали покрытого «зеленью» мяса, разожгли из какого-то мусора костер, поджарили его и съели. Ели его и по дороге.
В Гавриловке поселились в брошенном доме, который принадлежал уехавшему в эвакуацию председателю одного из колхозов — их в селе до прихода немцев было четыре. Обувку новую в то время взять было абсолютно негде, и работы у отца хватало. Починить чоботы — ведро кукурузы. Чем не жизнь.
Из Донецка мы со старшим братом привезли в село на тачке-тележке двух наших сестренок, одной годик был тогда, другой — четыре. Мама и другие шли с нами пешком. Так спаслись от голодной смерти.
Колхозы немцы не тронули, только вместо председателей назначили старост да названия сменили. В Гавриловке колхоз им. 10-летия Октября стал «хозяйством Родемахера». Кто такой этот Родемахер, никто не знал, да оно никому и не надо было. Колхоз «Заря коммунизма» назвали именем какого-то фашистского идеолога, а «Заря Советов» получил имя фельдмаршала Роммеля.
Немец-комендант был один на два села, а работать людей денно и нощно заставляли старосты и полицейские. Практически все делалось вручную, только сеяли на быках и молотили кое-где оставшимися от колхозов молотилками. Урожай немцы вывезли подчистую, людям не оставили ничего. Селянам давали за работу зерноотходы и немного кукурузы. Спасались люди за счет огородов и, конечно, скотины. С коровы надо было сдать в сезон 1200–1300 литров молока, со двора — 300–400 кг мяса.
Кроме того, они попросту забирали скот по разнарядке. Когда она в село приходила, понять было легко — во дворах, кому корову сдавать, крик и плач. Для того чтобы с голоду не помереть, оставались огороды, благо были они там большие, по 50 соток. И все равно по сравнению с городом селяне тогда жили много легче. Во времена больших потрясений, смен власти, войн или революций человеку при земле до лучших дней дожить проще»
Подобная ситуация наблюдалась без особых изменений практически на всех оккупированных немцами территориях СССР (кроме Прибалтики). К примеру, во Ржеве осенью 1941 года для снабжения продовольствием германской армии был создан земельный отдел, которым был установлен рабочий день для жителей деревень — с 7 утра до 17 часов. Крестьяне за работу получали от 200 до 400 г ржи, остальное изымалось.
Кроме снабжения продовольствием себя, немцев и полицаев селянам приходилось кормить и партизан, а также всех тех, кто, отсиживаясь в лесах, мародерствовал под маской «народных мстителей». Таковые тоже имелись. Так же, как имелись и провокаторы, встречи с которыми далеко не всегда заканчивались благополучно, как это произошло с добросердечной крестьянкой села Финев Луг Ленинградской области Л.Е. Борисовой:
«В деревне стали появляться партизаны. Как-то заходит один ко мне: «Я партизан, голодный» Жаль его, да нет ничего, кроме лепешек из лебеды. «Вот возьми», — говорю. Взял он две лепешки, ушел. А наутро меня в комендатуру вызвали. «Партизан кормишь?» — спрашивают. Я отнекиваюсь: знать, мол, никаких партизан не знаю. «А это что?» — спрашивает немец через переводчицу и протягивает мои лепешки. А из другой комнаты вчерашний «партизан» выходит. «Я ведь у вас был, не так ли?»
Тут уж я не выдержала: «Ах ты гад, — говорю, — бессовестный! Голодного обобрал, да еще и настукал! Ну уж попомнится тебе это — Господь не оставит такую подлость безнаказанной!» Совсем не думала тогда, как мне это аукнется. И несдобровать бы, конечно, только переводчица местная была, и всех моих слов не перевела. «Партизан» съежился, как сморчок, и вышел. А меня отпустили»
Надо сказать, что у снабжавшихся продовольствием сразу из нескольких источников партизан дела с едой обстояли довольно неплохо. Так, командир действовавшей в Белоруссии 222-й партизанской бригады М.П. Бумажков докладывал своему командованию: «Средний дневной рацион партизан составлял: хлеба печеного 1 кг, крупы — 50 г, мяса — 300 г, картофель особо не нормировался». Похожие цифры были и в отчетах других бригад.
Продовольствие партизанами добывалось как за счет добровольных и принудительных заготовок в деревнях, так и при нападении на немецкие и полицейские гарнизоны, подсобные хозяйства, обозы. Правда, и в этом случае хлеб по большому счету был все тем же, крестьянским, ранее реквизированным у них гитлеровцами.
Бывшая жительница поселка Пудость Ленинградской области Л.Ф. Дубровская (Лукина) вспоминала:
«Деревня была оккупирована, но немцы появлялись только днем. Иван Федорович Гусаров был до войны председателем колхоза, теперь считался старостой. Днем немцы придут: «Матка, ко-ко-ко» Яиц требуют. Ночью партизаны приходят за хлебом. «Как же мне быть?» — спрашивает дядя Ваня. «Ты им давай, что просят, — отвечают партизаны, — а нам только хлеба».
Однако война есть война, и во время карательных экспедиций в районы действий партизан лесным жителям приходилось основательно голодать. Комбриг А.Я. Марченко вспоминал о блокаде, из которой его отрядам зимой и весной 1943 года приходилось выходить в Белоруссии: «Питались в это время в основном печеной картошкой, изредка мясом, варили в немногих уцелевших котлах суп с немолотой рожью вместо крупы».
«Партизаны научили нас, как добывать продукты, — вспоминал после войны переживший ужас окружения в Мясном Бору бывший командир батареи 305-й стрелковой дивизии А.С. Добров. — Командир отряда говорил: «Вы с голоду умрете, если будете у местных жителей просить поесть. Идите с моими ребятами, они вас научат». Зашли в дом. На койке лежит седой дед, якобы больной. Хозяйка сказала, что у них ничего нет. Партизан подходит к кровати и говорит: «Ну-ка, дедушка, подвинься». А под дедом выпеченный хлеб, много булок. Часть взяли.
Зашли в другой дом — в чулане мука. Партизан подзывает меня и говорит: «Смотри, вот мешки с мукой грубого помола и мука по цвету сероватая — это мука хозяина, а вот мешок с мукой белой, мелкого помола — эту муку он наворовал из горящих складов Новгорода, когда наши отступали. Эту муку, как государственную, мы и берем». Хозяин молчит. Муку унесли».
Пришло время фашистам убираться восвояси, и летом 1943 года прозвучал лозунг Центрального штаба партизанского движения: «Ни грамма хлеба, ни одного зерна не дать немцам!». В связи с этим орган Старобинского райкома Компартии Белоруссии газета «Советский патриот» писала: «Каждый крестьянин должен сейчас планировать, как лучше убрать свой урожай и где его лучше спрятать, чтобы он не достался злому врагу фашисту. Лучше свой хлеб уничтожим, когда это надо, но не дадим его врагу». Но так легко и говорить, и писать, когда ты сам этот хлеб не растил. Как и летом 1941 года, крестьяне не испытывали никакого желания сжигать на корню выращенный своими руками хлеб и уничтожать скот. Этим занялись гитлеровцы.
«Вскоре после того, как было приказано, мы ушли из этой деревни, нам встретилось стадо коров, — пишет в своей книге об осеннем отступлении немецкой армии в 43-м из-под Смоленска Армин Шейдербауер. — По ничего не подозревавшим, мирно пасущимся животным наш пулеметчик дал несколько очередей. Выполнялся приказ, согласно которому в руки противника не должно было попасть ничего, что могло бы ему пригодиться в будущем. Все, что могло использоваться для размещения войск, должно было сжигаться. Продовольствие, транспортные средства, оружие и снаряжение должны были уничтожаться в рамках проведения тактики «выжженной земли». Это было последствием примера, который был подан врагом в 1941 году».
Ссылку немецкого офицера на «пример врага» вряд ли можно считать все объясняющей и уж тем более как-то оправдывающей драпающие войска «нибелунгов». Этот «пример» им был подан собственными отцами, солдатами кайзеровской армии во времена еще Первой мировой войны. Об их действиях не в «варварской» России, но в цивилизованной Франции, бывший в то время корреспондентом газеты «Биржевые ведомости» в Париже Илья Эренбург в своей книге «Люди. Годы. Жизнь» вспоминал так:
«Вот моя запись, относящаяся к 1916 году:
В Пикардии немцы отошли на сорок-пятьдесят километров. Повсюду видишь одно — сожжены города, деревни, даже одинокие домики. Это не бесчинство солдат; оказывается, был приказ, и саперы на велосипедах объезжали эвакуируемую зону. Это — пустыня. Города Бапом, Шони, Нель, Ам сожжены. Говорят, что немецкое командование решило надолго разорить Францию. Пикардия славится грушами, сливами. Повсюду фруктовые сады вырублены. В поселке Шон сначала я обрадовался: груши, посаженные шпалерами, не срублены. Я подошел к деревьям и увидел, что все они подпилены, их было свыше двухсот. Французские солдаты ругались, у одного были слезы на глазах».
Время выдает только одна деталь: саперы на велосипедах.
Осенью 1943 года в Глухове, накануне освобожденном нашей армией, я увидел фруктовый сад, а в нем аккуратно подпиленные яблони; листья еще зеленели, на ветках были плоды. И наши солдаты ругались, как французы в Шоне».
* * *
В вышедшей в 1995 году книге Е.С. Федорова «Правда о военном Ржеве» говорится о том, что оставшееся в оккупации население города первое время жило за счет собственных продуктовых запасов и тем, что успело награбить в период безвластия. Потом «основным пайком являлся обед с немецкой кухни. Лица, уклоняющиеся от работ на нужды немецкой армии, лишались пайка. С января по апрель 1942 года нетрудоспособному населению три раза выделяли по нескольку кг льносемени, оставшегося на складе «Заготзерна». В июне 1942 года всему населению по карточкам выдавали по 1 кг 250 г муки на взрослых и по 750 г на детей, масло растительное по 125 г на взрослого и по 100 г на детей».
Потому, когда гитлеровцы в Сталинграде пели: «Кто, попавши в котел, свою лошадь не жрал», в оккупированном ими Ржеве была в моде другая песня:
Шелковый синий платочек
Немец принес постирать,
Хлеба кусочек, мыла брусочек
И котелок облизать…
Дмитрий Каланчин вспоминал:
«В октябре 1941 года в Донецк (тогда Сталино) пришли немцы. Скажу так: были те, кто их ждал, и немало. Помню, стоял в очереди за хлебом, бабки судачили: «Немцы идут, магазины открывают. Там всего полно и раздают чуть не даром». Но немцы ничего не открывали, им до нас заботы никакой не было. Не знаю, сколько у них получали полицаи и те, кто в комендатуре работал, а те, кого они мобилизовали на восстановление промышленных объектов, взорванных нашими при отступлении, получали 300 граммов хлеба в день, и все на том».
В это же время в Белоруссии занятые в промышленности рабочие получали в день по 150–250 г хлеба и по миске супа или баланды. Иждивенцы и дети не получали ничего. Тогда в Минске стал популярным брошенный советскими подпольщиками лозунг «Долой гитлеровские 100 грамм хлеба, да здравствует сталинский килограмм!».
В оккупированном фашистами Краснодаре работающим полагалось по 200 граммов хлеба в день, остальным жителям ничего не полагалось. В уже упоминаемом Ржеве «в ноябре 1941 была создана биржа труда, открыты маслобойня, жестяная, столярная, кузнечная, веревочная мастерские. Работающие по нарядам старост для комендатуры получали суп и хлеб 150–250 г, работающие на производстве — сухой паек». Из чего этот «паек» состоял, осталось неизвестным, зато известно другое. «Ухудшающееся положение с продовольствием привело в дальнейшем к случаям людоедства». (Несколько пойманных на этом деле жителей Ржева были показательно казнены оккупантами. — Авт.)
Не принявшая и попросту ненавидевшая Советскую власть Людмила Осипова в 1941 году жила в занятом гитлеровцами Царском Селе (с 1937 года г. Пушкин. — Авт.) под Ленинградом. Вот несколько записей из ее «военного дневника»:
«23 декабря.
Умер Александр Нилович Карцев. Умер, имея несколько фунтов гречневой крупы и муки. Умер от голода, имея, по нашим понятиям, очень много золота. Это еще один вид самоубийц. Люди боятся будущего голода и потому голодают до смерти сейчас и умирают на продуктах. (все) боятся будущего. А настоящее таково, что никакого будущего может и не быть.
24 декабря.
Морозы стоят невыносимые. Люди умирают от голода в постелях уже сотнями в день. В Царском Селе оставалось к приходу немцев примерно тысяч 25. Тысяч 5–6 рассосались в тыл и по ближайшим деревням, тысячи две-две с половиной выбиты снарядами, а по последней переписи управы, которая проводилась на днях, осталось восемь с чем-то тысяч. Все остальное вымерло. Уже совершенно не поражает, когда слышишь, что тот или другой из наших знакомых умер. Все попрятались по своим норам и никто никого не навещает без самого нужнейшего дела. А дело всегда одно и то же — достать какой-нибудь еды.
Нет, как бы мы ни ненавидели большевиков и как бы мы ни ждали немцев, мы никогда не скажем про себя и про них «мы».
27 декабря.
Как медленно идут дни. И все они такие безнадежные и безрадостные. Люди перестали любить и ненавидеть. Перестали о чем-либо говорить и думать, кроме пищи. Почти всех нас мучают теперь сны. Все время снится еда. Всякая.
По улицам ездят подводы и собирают по домам мертвецов. Их складывают в противовоздушные щели. Говорят, что вся дорога от Гатчины с обоих сторон уложена трупами. Эти несчастные собрали свое последнее барахлишко и пошли менять на еду. По дороге, кто из них присел отдохнуть, тот уже не встал.
Любопытен теперешний фольклор. Он тоже относится к еде. Ходит масса всяческих легенд обо всяческих съедобных чудесах. То немецкий генерал нашел умирающую от голода русскую семью и приказал ей выдавать каждый день по ПЯТИ хлебов НА ЧЕЛОВЕКА и по пяти кило картошки. Фантазия не идет дальше хлеба и картошки, то есть того, чего больше всего не хватает. Не мечтают ни о золоте, ни о чем другом. И таких легенд ходит невероятное количество».
В реальной жизни рассчитывать на благородство высокого немецкого начальника могли только те, кто на этих начальников активно работал, причем не в поле или заводском цехе, а на службе в комендатуре или полиции.
Во Ржеве полицейский кроме жалованья получал в день 400 г хлеба, сало, растительное масло. В Белоруссии хлебный паек полицая был и того меньше — 300 г. Правда, при этом ни ржевские, ни белорусские, ни прочие гитлеровские холуи, как правило, не бедствовали — хлеб и прочее им давал грабеж собственных сограждан.
В ноябре 1941 года в Царском Селе служащим городской управы выдавали (причем нерегулярно) раз в неделю по килограмму овса или ячменя, или мерзлую картошку. Дружившая с оккупантами Людмила Осипова получила от них работу в бане для военнопленных, а вместе с ней немецкий паек: 1 кг муки на неделю, 1 хлеб, 36 г жира, 36 г сахара и один стакан крупы.
«Этого хватает весьма скромно на 3–4 дня, но все же иметь три дня в неделю какую-то еду весьма важно», — пишет она в своем дневнике и через несколько страниц в канун Рождества 1942 года дополняет их следующими строками:
«Все наши немецкие друзья перебывали у нас за эти дни. Солдаты, конечно. Наши СД друзья прислали нам все, что полагается немецким солдатам: желудевые печенья, сигареты, дропсы, но сами тактично не приезжали. Рождество».
Для тех, кто не знает, СД — это гитлеровская служба безопасности, заплечных дел мастера, от рук которых погибло огромное количество наших соотечественников. Ну, это так, к слову.
Неожиданно высоко, по сравнению с нынешними мерками, ценили оккупанты труд работников культуры. Во Ржеве ими был открыт театр. Артисты состоявшей из местной молодежи труппы после каждого представления получали горячий обед: 300 г хлеба, одно первое, 100 г меда и масла, 50 г сахара-песку.
Те, кто добровольно согласился отстаивать завоевания злейших врагов своего народа с оружием в руках, снабжались еще лучше, хотя и не на уровне обычных солдат вермахта. В 8-м казачьем полку, которым командовал есаул Андреев (бывший капитан Красной армии), казаки, к примеру, получали в сутки: 450–500 г хлеба, 20 г масла, 50 г сыра или консервов, утром и вечером кофе, в обед суп.
В снабжении продовольствием местные немцы пользовались преимуществом перед другими этническими группами населения. Специальным распоряжением командования тыла группы армий «Центр» немцы в городах (речь шла преимущественно о фольксдойче) должны были получать не только все пайки, которые полагались занимавшим те же должности русским, но и дополнительно в неделю 100 г мяса и 60 г жиров, которые русским вообще не выдавались, а также, сверх пайка, 1500 г муки, 1800 г хлеба, 7 кг картофеля, 250 г круп, овощи и рыбу по мере поступления.
Не забывали представители «нового порядка» и о старых и малых. Как пишет Людмила Осипова, «немцы организовали богадельню для стариков и инвалидов. Организован также детский дом для сирот. Там тоже какой-то минимальный паек полагается. Все остальное население предоставлено самому себе. Можно жить, вернее, умереть, по полной своей воле.
Обезумевшие от голода старики из дома инвалидов написали официальную просьбу на имя командующего военными силами нашего участка и какими-то путями эту просьбу переслали ему. А в ней значилось: «Просим разрешения употреблять в пищу умерших в нашем доме стариков». Этих стариков и старух эвакуировали в тыл. Один из переводчиков, эмигрант, проживший все время эмиграции в Берлине, разъяснил нам что эта эвакуация закончится общей могилой в Гатчине, что немцы своих стариков и безнадежно больных «эвакуируют» таким образом. Думаю, что это выдумка. А впрочем, от фашистов, да, кажется, и от всего человечества можно ожидать чего угодно. Большевики все-таки не истребляют народ таким автоматическим образом».
В общем, тот самый «рай», о котором писал в своем дневнике в июне 1941 года Йозеф Геббельс. Но и в таком «раю» были свои святые. Так, в Смоленске хозяйство дома инвалидов было полностью разорено немцами — скот и запасы продовольствия изъяты. Однако директор дома В.М. Соколов, состоявший в этой должности семь лет, сумел получить для всех больных продовольственные карточки, но и они очень часто не отоваривались. Поэтому реально дом существовал только на добровольные пожертвования смолян, которые в это страшное время смогли, отнимая от себя самое необходимое, спасти от голодной смерти больных людей.