Сорок человечков иль восемь лошадей

Сорок человечков иль восемь лошадей

«В первой половине января 1942 года вечером мы погрузились в эшелон, состоявший из товарных вагонов (их в народе называли телятниками), и под звуки марша «Прощание славянки» он тронулся в путь. Немногочисленные провожающие вытирали слезы, не зная еще, что многие, очень многие не вернутся к родным местам. Мы тоже этого не понимали, рвались на фронт, но беспокойство и неуверенность в будущем тревожили и нас иногда, в основном вечером, когда укладывались на нары спать, — пишет в своей книге «Записки офицера-артиллериста» выпускник Томского артиллерийского училища Иван Новохацкий. — Никаких постелей, конечно, не было, посуды тоже, был дня на два или три сухой паек: сухари, сало, консервы, брикеты каши. Днем молодость брала свое, и мы во всю молодую силу пели песни, открывая двери, когда проезжали станции.

Стояли сильные холода, печку топили практически непрерывно, но это не очень помогало. Спасал полушубок, который постепенно из белого превращался в серый, а затем — в грязный. Да мы и сами выглядели не лучше — умыться было негде и нечем, на коротких остановках успеть бы в туалет да набрать ведро воды для питья.

Вскоре в наших вагонах кто-то заболел, кажется, сыпным тифом. Нас направили на санобработку, в баню. Тут мы впервые за многие дни помылись. Мы были уже далеко не того вида, что в начале пути. Закопченные лица и руки, грязные полушубки, в общем, вид был, что называется, фронтовой, хотя пороха мы еще не нюхали. Правда, печки в вагонах топили толом, добываемым из противотанковых гранат, которые часто находили в вагонах на станции. На нашу группу наложили карантин и дальше ехать не разрешили. Мы продолжали жить в вагонах. Карантин продлился где-то недели три».

Упоминаемый Иваном Митрофановичем вагон-телятник, он же столыпинский, или просто столыпин, изначально был предназначен для перевозки переселенцев западных губерний на новые земли в Западную Сибирь, особенно на Алтай. Крытая теплушка предназначалась для перевозки 36–40 человек. О подобной в своем романе о похождениях бравого солдата австро-венгерской армии Йозефа Швейка поведал еще Ярослав Гашек:

Три тонны удобрения

Для вражеских полей —

Сорок человечков

Иль восемь лошадей.

Уже много лет спустя после Великой Отечественной о ней же проникновенно пел замечательный артист, фронтовик, участник еще финской войны Юрий Никулин:

Когда по ночам эшелоны по вогнутым рельсам гудят,

А я от бессонниц своих до утра не усну,

Я снова, как прежде, теплушка и сорок ребят.

Все еду и еду, уже на другую войну.

Теплушка, махорка и сорок ребят

И двадцать из нас не вернулись назад…

В идеале выглядела теплушка примерно так. Двухосный вагон, в торцах которого двухъярусные нары, а в середине вагона только верхние. Напротив вагонных дверей — чугунная печка-«буржуйка» и ведро с углем. На одних нарах на каждом этаже располагались по восемь человек (при условии, что всего их было сорок). Ночью лежать приходилось только на боку, если у кого-нибудь онемел один бок, и он пытался перевернуться на другой, вся восьмерка делала то же самое.

Но это, как уже говорилось, в идеале. В случае необходимости в «телятники» вместо 40 набивали и по 60, и по 80, и по 100 человек.

Вот как описывает такую поездку отправившийся на фронт из родной Астрахани боец 58-го истребительно-противотанкового полка Геннадий Пикалов:

«В середине вагона стояла чугунная буржуйка — одна на весь пульман. Девяносто человек, посаженные в вагон, не могли разместиться на нарах. Многим пришлось расположиться на полу, поближе к печке. Нам, совсем еще юным, оторванным от дома, впервые пришлось испытать неудобство и холод. Угля дали предельно мало: скудное тепло выдувало в прямую, без единого колена трубу. Спали на голых нарах, не раздеваясь, положив под голову котомки и, тесно прижавшись друг к другу, старались согреться. Жарко горел в печке уголь. Ее окружили. Вагон гудел от шума многоголосой ребячьей толпы. Одни в жестяных банках из-под консервов, в кружках растапливали снег и грели воду для питья. Другие, проголодавшись, грызли ржаные сухари с селедкой из выданного сухого пайка.

Утро третьего дня мы встретили далеко от дома. Было морозно, солнечно и тихо. Вокруг лежала ровная степь, покрытая слепяще белым снегом. Мимо проплывали редкие полустанки с землянками с короткими трубками, из которых валил дым, отдавая с детства знакомым запахом кизяка. Вороны с голодным карканьем стаями летали над жильем. На станциях мы впервые увидели следы войны. На запасных путях стояли сожженные и покалеченные бомбами вагоны. Их было много. Разбитые водонапорные башни, поврежденные станционные постройки.

Отодвинув двери, мы со смятением смотрели на разбой фашистской авиации. Все поутихли, стали серьезнее. Каждый думал о своем, но неизбежно — об одном и том же, сводившемся к тому, что мы едем на войну, и вполне возможно — впереди всем выпадает доля испытать лихо.

В середине дня последние куски угля были разбиты и до крошки сожжены. Эшелон остановился на каком-то полустанке. Дрожа от холода, Васька Коснарев схватил ведро и побежал раздобыть хоть немного угля. Запыхавшись, он примчался к паровозу и, пересиливая шипение пара, вырывавшегося густой струей из-под колес, задрал голову и что было мочи заорал:

— Эй, на паровозе! Выгляни сюда!

— Уж не за теплом ли пришел? — громко спросил машинист.

— Ага, у нас в вагоне холодно! — как можно убедительнее ответил Васька.

— Ну, поднимай ведро повыше и держи покрепче!

Васька, ухватившись обеими руками за дужку ведра, поднял его перед собой. А машинист, исчезнув в окне, через минуту появился в дверях с резиновым шлангом в руках, из которого валила густая струя пара, и быстро вставил шланг в ведро. Из худого ведра, как вода из душа, в разные стороны вылетал пар. Сначала Васька ничего не понял, а когда догадался, что это шутка, сам же рассмеялся и, бросив ведро на снег, закричал машинисту:

— Я не за теплом пришел — за топливом!

Машинист, убрав шланг, снова появился в окне и еще громче захохотал над обескураженным пареньком. А Васька все так же с мольбой смотрел на машиниста. Тогда тот пояснил:

— Слушай, Аника-воин, если бы я и дал тебе топлива, ты все равно не смог бы его унести!

— Унесу, унесу, только дай!

— Не унесешь, — ответил машинист, — ведро твое дырявое, и сколько ни лей в него мазута, все равно вытечет».

Но, как пел Владимир Высоцкий, «это были еще цветочки». Впереди Ваську Коснарева, его товарищей и миллионы их сверстников, «пацанов войны мировой», ждали куда более суровые испытания.