На «черном рынке»

На «черном рынке»

«По карточкам давали только хлеб. На рынке же было все, — вспоминает об осени 1941 года в Уральске Юлия Жукова. — Уральцы делились с беженцами всем, что имели: кровом, теплом, скудным продовольствием, одеждой, обувью. Масло, сахар, чай, на которые тоже были карточки, практически исчезли с нашего стола. На рынке было все. Но если государственные цены на хлеб и другое продовольствие не менялись в течение всей войны, то на рынке они сразу резко подскочили и росли постоянно. Продукты стоили очень дорого. Так, килограмм сливочного масла стоил 1000 рублей, буханка черного хлеба — 200 рублей (для сравнения: моя зарплата на заводе составляла примерно 800–1000 рублей)».

Подобная картина наблюдалась в то время, пожалуй, во всех городах страны, разве что цены на продукты и вещи могли несколько разниться.

Лето 1943 года. Челябинск. В «Записках самоходчика» о своем походе на челябинский базар Электрон Приклонский пишет так:

«Получив первую лейтенантскую зарплату (550 рублей), отправился я первым делом на базар, предусмотрительно захватив и запасную пару нового нательного белья, так как понаслышке знал уже о базарных ценах. Весь мой капитал ушел на буханку белого хлеба и литровую банку топленого молока, а белье было обменено на жестяную коробку мясных, как клятвенно уверял меня небритый мужик, консервов, рыночный номинал которых совпадал с кальсонным и равнялся 300 рублям. После ужина приглашаю своего командира подкрепиться мясом, но, к моему крайнему огорчению и конфузу, в консервной жестянке оказался горох с небольшим количеством свинины для украшения».

А вот как описывает свою прогулку по блокадному Ленинграду 15 июля 1942 года военный журналист Павел Лукницкий:

«На улицах и проспектах — особенно вдоль Невского и Литейного — множество книжных ларьков. То ли это большой, грубо сколоченный ящик, или вынесенный из чьей-то квартиры уцелевший стол, то ли ручная тележка, чаще — просто тряпки, разложенные на панели. А на них — книги, книги, бесчисленное множество книг.

В книжных магазинах, вокруг книжных ларьков и киосков всегда толпятся покупатели. Книги стали очень нужны ленинградцу: они чуть ли не единственный богато представленный в магазинах товар. Продавщица киоска сидит под дождем или на солнцепеке весь день и меньше всего, вероятно, думает, что в любую минуту, неожиданно, именно сюда может упасть снаряд. Покупатели — прохожие, чаще всего военные или женщины. Выбирают долго, перелистывают книгу за книгой. Это те, кто никуда из города не собирается уезжать.

Повсюду на улицах — на ступеньках парадных входов, на выступах фундаментов, в подворотнях сидят: девочка, возле которой разложены олеография в деревянной рамке, стеклянная вазочка, две-три тарелки; женщина из домохозяек, перед ней кастрюля, в прошлом электрическая, а ныне с оторванной нижней электропроводящей частью, половичок, сотейник, сломанные стенные часы, несколько патефонных пластинок (кажется, единственное, что покупается быстро — заезжими командирами). Везде, всюду, на любой улице видишь таких продавцов жалкого своего скарба. Сколько часов они сидят и удается ли им продать хоть что-либо — никому не известно.

Кое-где на углах возле Невского попадаются даже чистильщики обуви. Старая-старая, чудом выжившая айсорка на углу Садовой и улицы Ракова, начистив сапоги командиру, прежде чем взяться за мои сапоги, говорит: «Устала, дай отдохну!». И дышит тяжело-тяжело, и щупает свои, как сухой жгут, тощие руки, и я жду. Потом чистит — дистрофически медленно. И мне стыдно, что такая тень человека через силу трудится над моими сапогами, и больше после этого сапог на улицах я уже не чищу. «Сколько?» — «Пять рублей!». Баночка гуталина стоит также пять рублей. А на следующий день, когда я прохожу мимо, здесь же вместо старухи я вижу другую айсорку — крошечную худую девочку. Работают, значит, они посменно. Старуха сказала мне, что ее муж умер от голода, а она вот живет, знает, зачем живет!..

— Товарищ военный! Папирос не нужно? — разворачивая тряпицу показывает две пачки папирос встречная женщина на Невском. «Не нужно!». И тряпица вновь укрывает пачки. В городе существует разветвленная такса «черного рынка»: литр водки — полторы тысячи рублей, сто граммов хлеба — сорок, пачка папирос — сто пятьдесят, крошечная лепешка из лебеды — три рубля. Я не заходил на толкучки — их несколько в городе, видел одну на улице Нахимсона издали: народу толчется множество».

В Ленинграде и в блокаду рождались дети, только вот большинству истощенных матерей кормить грудничков было нечем. Те же роженицы, у кого было молоко, могли его сдать, в том числе и для детей, чьи мамы погибли во время артобстрелов города. Пол-литра оценивалось в 120–170 рублей.

В 1943 году средняя заработная плата промышленных рабочих, по сравнению с 1942 годом, увеличилась на 27 %, в первую очередь в металлургии, оборонной и нефтяной индустрии. Зарплата рабочих и служащих угольной промышленности выросла в 2–2,5 раза. Однако на благосостоянии семей, учитывая цены «черного рынка», это особенно не отразилось

И все же работать было не в пример выгоднее, чем числиться в иждивенцах. Как иллюстрацию к этому утверждению можно привести разговор Павла Лукницкого летом 1943 года со сторожем пристани старушкой Анной Ивановной:

«А теперь вот живу, вещи продаю — есть хочется. Недавно костюм продала за восемь тысяч рублей, и уже нет этих денег. Картошка двести пятьдесят рублей кило стоит — тринадцать картофелин каких-нибудь!.. Или молоко.

Старухе назначена пенсия — двести пятьдесят рублей, но сейчас не получает ее, потому что служит. Зарплата — сто двадцать пять рублей, зато карточка первой категории, а не третьей».