Глава 4 НА ЧЕРНОМ МОРЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 4

НА ЧЕРНОМ МОРЕ

6-я эскадрилья перебазировалась еще раз. После Новозапорожья и Федоровки мы перелетели на аэродром Аскания-Нова. Но русские скоро начали наступление также и там, и в заключение мы оказались в Крыму — в раю для летчиков-истребителей. Вся группа, 32 машины, целая и невредимая, приземлилась — в Багерово, около Керчи. Во время перелета туда я одержал свою 44-ю победу. Это было для меня хорошим предзнаменованием. В течение тех пяти месяцев, что мы базировались в районе Керчи, я сбил 46 самолетов противника.

Как и прежде, я каждое утро почти всегда первым поднимался в воздух. Возможно, такие же пилоты были и у русских. Во время вылетов на разведку погоды я начал замечать вражеский самолет, техника пилотирования которого показалась мне знакомой.

Такие встречи не могли завершиться победой, потому что противник вовремя замечал меня и не было никакой возможности атаковать его. Русские пилоты, летавшие на разведку погоды, были так же хороши, как и мы. Несколько раз я пытался втянуть их в «собачью схватку», приказывая своему ведомому набрать высоту и внимательно следить оттуда. Иногда русский делал то же самое. В результате оба ведомых мирно кружили наверху, не атакуя друг друга, в то время как внизу кипел бой не на жизнь, а на смерть. Каждый испробовал все мыслимые уловки, чтобы поймать другого в прицел, но всегда безрезультатно.

Русские, которые разрешали вовлекать себя в подобные эксперименты, были «экспертами» и великолепно владели своими машинами. Единственным результатом таких сорокапятиминутных воздушных боев были два пилота, летевшие домой с трясущимися коленями и в пропитанной потом одежде. Утверждение, что русские были плохими летчиками, ложное. Я могу лишь повторить, что новички среди немецких летчиков-истребителей были столь же неуклюжи в воздухе, как и русские новички.

5 декабря 1943 г. во время вылета на разведку погоды моим компаньоном был молодой фельдфебель Манфред Штольпе. Мы взлетели в 7.10. С командного пункта сообщили о двух «индейцах» к востоку от Керчи на высоте 2000 метров. Вместо того чтобы сразу направиться на восток, я повернул на запад, чтобы набрать некоторую высоту. Достигнув отметки в 2500 метров, мы заняли позицию прямо под нижней кромкой облаков и взяли курс на восток, в направлении врага.

Русские, как предполагалось, были над Керченским проливом, так что над Керчью мы ушли в облака. Это, конечно, был опасный маневр, потому что мой ведомый и я должны были лететь крылом к крылу, поддерживая визуальный контакт. Однако эти облака скорее были высотным туманом, что позволило нам лететь в сомкнутом строю. Но мы недолго оставались в этой серости и скоро снизились.

Я осматривался вокруг, вертясь в кресле, но не видел ничего. Наконец, перевернув самолет на спину, увидел двоих русских, летевших непосредственно под нами в том же самом направлении. Все еще находясь в перевернутом положении, я закрыл дроссель, открыл створки радиатора и подождал, пока эти двое не появились перед моим носом. Тогда мы со Штольпе круто спикировали и зашли к ни о чем не подозревавшим русским в хвост. Прежде чем кто-то из них понял, что случилось, ведущий уже потерял свое левое крыло. Его ведомый кружился вокруг падающего по спирали самолета. Он все еще не осознавал, что происходило.

Я снова вышел на дистанцию прямого выстрела и начал стрелять по второму самолету, пока его правое крыло внезапно не отлетело. Ведущий еще не достиг поверхности воды, когда его ведомый отправился вслед за ним. Ни один из пилотов не смог воспользоваться парашютом. Две другие победы, которые я одержал 5 декабря 1943 г., не были столь легкими. Это были два Ил-2, летевшие в составе большой группы. В этом случае я впервые летел с ефрейтором Эвальдом. Это был мой 347-й боевой вылет.

Я вылетел из Багерово в 10.23 вместе с Эвальдом, молодым сорвиголовой, который впоследствии был награжден Рыцарским крестом и произведен в лейтенанты[74]. В тот день это был мой второй вылет. Поскольку это была «свободная охота», мы направились к Эльтыгену[75], южнее Керчи, и спокойно парили в синем, безоблачном небе на высоте 5000 метров. Я рассказывал ефрейтору Эвальду о своем последнем воздушном бое. При этом я внимательно следил за русским плацдармом в Эльтыгене. Если русские появятся, то, вероятно, именно здесь.

Моя интуиция не подвела меня. Мы заметили далеко внизу набиравшие высоту группы Ил-2, ЛаГГов, Яков и «Аэрокобр».

«Держись рядом, — вызвал я Эвальда, — мы должны посмотреть поближе на этот пучок!» Затем мы направили носы наших самолетов вниз. Пикируя, я начал передавать сообщение нашим самолетам: «Всем „велосипедистам“, всем „велосипедистам“! Над Керченским проливом много „мебельных фургонов“ и „индейцев“, Hanni 1500—2000, курс запад».

Я намеревался перед атакой позволить русским пролететь немного дальше в глубь немецкой территории. Тем временем появились первые из наших товарищей, которые вступили в бой с самой верхней группой вражеских самолетов. Затем я увидел первый горящий самолет и парашют в небе. К сожалению, русские теперь были предупреждены, и моя первая атака не удалась. Русский, которого я выбрал, вовремя заметил меня и выполнил разворот с энергичным набором высоты.

Дальше я о нем не беспокоился, поскольку у меня позади был Эвальд. Именно его работой было следить за русским, который теперь был выше нас. Следующий вражеский самолет, выбранный мною, также увидел мое приближение. Он отвернул настолько резко, что я не смог поймать его в прицел, несмотря на то что также резко потянул за ручку управления. А затем мы оказались посреди целого роя самолетов. Вокруг нас было так много машин, что столкновение казалось очень вероятным. Каждый стрелял в каждого, и повсюду мелькали трассеры.

Подстрелить Ил-2 было почти невозможно. У меня был большой запас скорости, и я ушел вверх, чтобы держать под контролем истребители и, возможно, попытаться отделить их от бомбардировщиков. Если Ил-2 летели одни, то было не слишком трудно сбить их. Поэтому я бросил эту свалку и набрал высоту.

Но тем временем двое русских зашли к нам сзади и открыли огонь, хотя все еще были слишком далеко, чтобы попасть в нас. Однако они заставили нас развернуться. К первым двум присоединилось еще большое число русских истребителей, и поскольку они пикировали сверху с высокой скоростью, то быстро приближались. В результате у нас не осталось никакого выбора, кроме как отдать ручку управления от себя и по спирали уйти вниз.

Я быстро связался с Эвальдом и сообщил ему свои намерения. Эвальд все еще держался за мной. Мы спикировали сквозь рой самолетов и снижались, пока не оказались на уровне земли. Затем мы выровняли самолеты и начали набор высоты в северном направлении. Я решил повторить атаку, как только мы наберем достаточную высоту. Предпринять рискованную атаку снизу было невозможно. Я мог бы пойти на это, если бы был один, но я отвечал за своего ведомого и не мог рисковать его жизнью.

На втором заходе я увидел, что русские бомбардировщики не сумели достичь своей цели. Они повернули и сбросили бомбы в воду прежде, чем добрались до побережья и немецких позиций. Это случалось не очень часто. Обычно Ил-2 летели к своей назначенной цели и сбрасывали бомбы, даже если самолеты уже горели. Но на сей раз я видел взрывавшиеся в воде бомбы и исчезавшие вдали самолеты. Не было никакого смысла преследовать их.

Но русские истребители не могли выйти из боя. Они продолжали кружить, чтобы избежать атаки сверху. Я приближался на максимальной скорости. Один из них, загоревшись, упал с неба, и раздался крик: «Abschuss!» Я мог доложить лишь, что это вражеский истребитель. Я спикировал сквозь роящиеся машины, далеко внизу выровнял свой самолет и поднялся обратно к сражавшимся, вероятно, на скорости 700 км/ч.

Очевидно, русский, которого я атаковал, смотрел только вверх. Он не замечал меня вообще, в то время как я несся к нему. К сожалению, я повторил типичную ошибку новичка и открыл огонь с 250 метров. Я добился нескольких попаданий, но ничего более серьезного. Русский бросил свою машину в сторону, и я проскочил мимо него.

Я немедленно переключил свое внимание на следующий самолет. Он пикировал сверху и немедленно начал стрелять. Это была машина со звездообразным двигателем. Я заложил крутой вираж и опустил нос самолета вниз, чтобы снаряды, предназначавшиеся мне, прошли сверху над кабиной. Затем я оказался за третьим самолетом, который набирал высоту в восточном направлении, оставляя позади шлейф черного дыма. Когда я был уже готов открыть огонь, вражеский пилот оглянулся назад. Он вошел в крутой разворот, за обеими законцовками его крыльев потянулись конденсационные следы. Этот парень был опытным пилотом.

Бросив быстрый взгляд наверх, чтобы убедиться, что там нет другого самолета, я немедленно начал «иммельман». Русский спикировал далеко вниз и разворачивался подо мной, пытаясь уйти на восток. Я приказал Эвальду, чтобы он оставался наверху и держал мой хвост чистым. В ходе следующей атаки русский наблюдал за тем, как я приближаюсь. Но он летел спокойно в восточном направлении, пока я не оказался на дистанции огня. Тогда он резко развернулся в моем направлении. Я ушел в сторону и приказал Эвальду снижаться.

Эвальд атаковал, но русский уклонился от него. Вместо востока он теперь летел на запад, в направлении Крыма. Он мчался на высоте 200 метров и продолжал снижаться еще больше. Русский шел на бреющем полете, Эвальд почти в 600 метрах позади него, а я приблизительно на 1000 метров выше.

Прежде чем вражеский самолет достиг побережья, к которому он приближался, Эвальд по моему приказу ушел вверх. К этому времени я уже летел над поверхностью воды вслед за русским, и, как и ожидалось, вражеский пилот снова начал разворот. Но я развернулся вслед за ним настолько круто, что у меня потемнело в глазах, а весь самолет задрожал. Однако я остался у него на хвосте.

Началась потрясающая гонка на виражах. Должно быть, русский был настоящим экспертом. Он просто не позволял мне сделать ни одного выстрела, даже притом, что я был всего лишь в 30 метрах позади него. Мы выполняли один полный разворот за другим, в то время как Эвальд регулярно сообщал мне, что он в 300 метрах выше и прикрывает меня.

Каждый раз, когда я пролетал над побережьем, русские зенитки открывали огонь, но ни одного из нас это не волновало. Вражеский летчик ничего не мог сделать, но продолжал виражи, и я предпочел бы быть сбитым зенитной артиллерией, чем отвернуть. Я ожесточенно вцепился в него, но понимал, что не смогу приблизиться к нему подобным образом. Я должен был попробовать другой способ.

Я поднялся на 100 метров, перевернул свой самолет на спину и атаковал русского на крутом развороте со снижением. Этот маневр настолько озадачил его, что он совершил необдуманный поступок: спикировал вниз и тем самым дал мне шанс открыть огонь и добиться первых попаданий. Затем он снова отвернул, в то время как я с трудом выровнял свою машину, прежде чем она ударилась о воду.

Когда я собирался повторить свой маневр, то увидел вспышки на двигателе перед собой и почувствовал несколько ударов. Я отчаянно потянул ручку управления на себя, потому что было ясно, что на моем хвосте вражеский самолет. Но прежде, чем я успел все высказать Эвальду за его пренебрежение своими обязанностями прикрывать меня, мимо пронесся Bf-109, стрелявший из всех стволов. Какой идиот! «Ты, новичок, — прокричал я, — ты что, ослеп? Ты хочешь сбить одного из своих!»

Я должен был прекратить преследование русского. Он увидел в этом шанс и попробовал продолжить свой путь. Тогда Эвальд зашел к нему в хвост, и он должен был снова развернуться. В то время как Эвальд преследовал его, выполнив три полных круга, выше нас собрались несколько «сто девятых». Их пилоты давали любезные советы, как лучше сбить этого товарища, который к настоящему времени, должно быть, был мокрым от пота. Я ничего не сказал и, снижаясь, на втором круге смог подобраться к нему весьма близко. Я открыл огонь на дистанции прямого выстрела и видел, что от вражеского самолета полетели куски. Тогда он выровнялся и полетел в направлении маленького острова в Керченском проливе косы Тузла[76]. Продолжая стрелять, я не смог помешать русскому выполнить посадку «на живот» на острове, занятом противником. Когда я промчался низко над самолетом, пилот выскочил из него и убежал. Приземление «на живот» было достаточным, чтобы претендовать на победу, но, однако, такая победа не устраивала меня. Я не был удовлетворен, несмотря на то что позволил храброму пилоту спасти свою жизнь. На следующий день в ходе своего первого вылета я в паре с Эвальдом полетел назад к острову и обстрелял русскую машину. После трех заходов она, наконец, загорелась. Только когда мы вернулись на аэродром, я сообщил о своей победе.

Русские были вынуждены эвакуироваться с плацдарма в Эльтыгене чрезвычайно поспешно. Их храбрость и решимость ничего не значили при таких неблагоприятных условиях — немецкое превосходство было слишком большим. Узкий плацдарм южнее Керчи, размером лишь в один квадратный километр, сжимался все больше и в заключение был раздроблен на части. Под покровом ночи русские начали переправу через Керченский пролив. Когда на следующее утро первая пара истребителей появилась над Эльтыгеном, последние русские уже достигли земли на противоположном берегу.

С ликвидацией плацдарма в Эльтыгене мы, летчики-истребители, лишились настоящего эльдорадо, потому что после этого почти никакие русские самолеты больше не пересекали Керченский пролив, и даже над Таманью их стало заметно меньше. Следующие дни прошли без каких-либо контактов с противником, и группа получила приказ готовиться к перебазированию на новое место.

Моя следующая победа должна была стать 75-й, что означало представление к награждению Рыцарским крестом[77]. Главные лица нашего «административного корпуса» — старший унтер-офицер[78], казначей и писарь 6-й эскадрильи — каждый раз, когда я вылетал, выходили на аэродром, готовясь меня поздравить. И день за днем они должны были возвращаться обратно со своими цветами и шампанским, не выполнив свою миссию. Наконец, это переполнило чашу моего терпения. Когда старший унтер-офицер Болинский в очередной раз пытался ускользнуть с аэродрома со своим окружением и подарками, я подозвал его и заставил сделать пятнадцать отжиманий. Потом я объяснил ему, что это наказание за попытку подтолкнуть меня. Я сам ужасно хотел этого, но никто не должен был принуждать меня одержать эту 75-ю победу.

В конце этого «сухого» периода мне еще раз невероятно повезло. Несмотря на то что никакого контакта с врагом не было, мы должны были вылетать на сопровождение группы Не-111. Я возглавлял 3-е звено из четырех самолетов. «Хейнкели» беспрепятственно сбросили свои бомбы и повернули домой. Не было видно ни одного русского, как бы мы сильно ни напрягали свои глаза.

Мы расстались с бомбардировщиками недалеко от нашего аэродрома на высоте 4000 метров. Я хотел полететь обратно к линии фронта со своим звеном, в то время как другие восемь машин начали снижение, чтобы приземлиться.

Мы медленно поднялись на 5000 метров. Мой ведомый доложил о двух самолетах, приближавшихся с запада на высокой скорости. Двое русских? Я был наэлектризован, но из осторожности запросил по радио: «Любые „велосипедисты“, курсом на восток над „садовым забором“, Hanni 6000?» Никакого ответа. Я повторил запрос, но прежде, чем я осознал, что произошло, эти две машины выполнили полубочку и спикировали на наши бомбардировщики. Мы сразу же сделали то же самое. Хотя мы были ближе к «Хейнкелям», чем они, они обогнали нас за счет большей скорости. Игнорируя нас, они приблизились к ползущим бомбардировщикам и открыли огонь из всего, что имели. Я видел, как от одного Не-111 полетели куски обшивки.

Русские начали второй заход, но теперь мы уже были поблизости. Замыкавший русский забыл о наших бомбардировщиках; вместо этого он оставил своего ведущего и спикировал вниз. Даже несмотря на то, что был недостаточно близко, я должен был открыть огонь, иначе бы русский обстрелял последний Не-111 во второй раз.

Первоначально он не обращал внимания на мои пулеметные очереди, пока не получил несколько попаданий. Тогда он резко отвернул, оставляя плотный инверсионный след, и спикировал на северо-восток в направлении Гнилого озера. Я пошел наперерез и приближался к нему на высокой скорости. Мой указатель воздушной скорости показывал более 750 км/ч, и я едва мог удерживать машину на курсе позади русского.

Я никогда прежде не сталкивался с таким пилотом. Обычно 600 км/ч были их пределом. Советские самолеты имели легкую конструкцию, и их приходилось выводить из пикирования, независимо от того, на что были способны их пилоты. Хороший Bf-109G-6 мог пикировать на скорости более 850 км/ч. При больших значениях скорости самолет очень редко подчинялся пилоту. Результирующие силы, действовавшие на органы управления, были огромными.

«Я мог удерживать свою машину позади русского, лишь используя силу обеих рук. Вражеский самолет становился все больше и больше. Он почти заполнил прицел; теперь я мог открывать огонь. Медленно, не уменьшая усилия на ручке управления, я нащупал кнопку спуска пулеметов и переместил большой палец на кнопку спуска пушки[79]. Русский, казалось, все еще не замечал, что я сидел у него на хвосте, полагая, что избавился от меня в ходе своего сумасбродного пикирования. Первые же выстрелы, сделанные мною, достигли цели.

Внезапно русский выровнял самолет, а затем начал пикировать еще более круто. Я не мог последовать за ним, так как моя скорость была уже более 850 км/ч. Я инстинктивно закрыл дроссель и открыл створки радиатора, а потом с некоторым трудом перевернул «Мессершмит» на спину. Именно тогда я увидел русского, пролетавшего подо мной. Самолет слегка дымился, левая стойка шасси выпала из своей ниши. Тем временем моя скорость уменьшилась, так что я снова мог атаковать его.

На сей раз я сначала при помощи триммера перетяжелил самолет на нос, так как русский все еще пикировал, хотя и не так круто, как прежде. Я снова зашел к нему в хвост на высоте 3000 метров. Теперь он увидел меня, но продолжал лететь прямо вперед. Я открыл огонь слишком рано, но он не изменил направление полета, а вместо этого внезапно на мгновение опустил свой нос вниз так, чтобы я оказался выше его. Я тоже опустил свой нос вниз, но едва собрался открыть огонь, как он снова выровнял самолет, и на этот раз я оказался ниже его. Русский выполнял эти маневры с таким умением, что я просто был неспособен вести огонь. Так, он постоянно изменял скорость, очевидно пытаясь вынудить меня проскочить вперед. Если бы он преуспел в этом, то, как искусный пилот, конечно, смел бы меня с неба или, по крайней мере, добился бы попаданий.

Но я был достаточно осторожен, чтобы не приближаться к нему слишком близко. Время от времени я нажимал на спуск и распылял вокруг него пули. Мой прицел не был точным, но он все же получал одно попадание за другим. Через некоторое время он разочаровался в своей защитной тактике и начал разворот.

Красная лампочка на приборной доске уже мерцала, говоря о том, что топливо заканчивается. Быстрый взгляд вокруг показал, что в воздухе, помимо нас, не было никаких других самолетов. Пороховой дым просачивался в кабину и щекотал мои нервы, если это вообще еще было возможно. Подбитый и с одной стойкой шасси, висящей вниз, русский сражался за жизнь, доказывая своими навыками, что противник тоже имел выдающихся летчиков и хорошие истребители.

Я снова положил свою машину на спину и открыл огонь с достаточным упреждением. Он выполнил маневр ухода от огня, но я тем не менее попал в законцовку крыла, которая немедленно отлетела. Теперь для него все было кончено. Теперь ему стало слишком тяжело эффективно защищаться. Я поразил его целой очередью. Пушечные снаряды разнесли его хвостовое оперение, и затем он, загоревшись, по спирали начал падать на землю. Я вытер пот со лба, расстегнул летную куртку и следовал за вражеским самолетом, пока тот не врезался в Гнилое озеро в нескольких сотнях метров от берега.

«Велосипедисту» от пять-два, я видел вашу победу. Поздравляю».

Пилотом, поздравившим меня с 75-й победой, был лейтенант Хаас из 5-й эскадрильи[80]. Теперь пришло время отправляться домой!

На подходе к нашему аэродрому я набрал высоту, а затем спикировал на командный пункт 6-й эскадрильи. Когда я пронесся над ним, то увидел, что все бросились на летное поле. Я зарулил на стоянку, там уже собралась вся эскадрилья. Меня подняли на плечи и понесли к командному пункту. Старший унтер-офицер снова был там с шампанским и цветами.

После этой победы наступил период затишья. Моя эскадрилья на короткое время перебазировалась в Каранкут, в глубине Крымского полуострова. Но, вернувшись в Багерово шестью днями позже, я одержал свою следующую примечательную победу.

17 декабря обещало стать ясным днем. Солнце еще не взошло, но мы уже сидели в своих кабинах, ожидая приказа на взлет. Мой новый ведомый, фельдфебель Мор, был довольно нетерпелив и рвался в бой, несмотря на мои слова, что сегодня мы вряд ли столкнемся с вражескими самолетами. Из палатки командного пункта 6-й эскадрильи выскочил посыльный, начавший дико размахивать руками. Механик сразу «понял, что это означало: „Герр лейтенант, теперь вы можете взлетать“. „Держитесь ближе, Мор. Я немного растолкую вам, что происходит на фронте“. Мы летели через Керченский пролив на высоте 600 метров на крейсерской скорости, экономя топливо и тратя время на разговоры. Я никогда не выруливал на старт так спокойно, как в этот день. Возможно, это было потому, что я теперь был одним из „стариков“. Возможно, я действительно был уже „слишком стар“ для летчика-истребителя — из летавших на фронте лишь очень немногие были в возрасте 28 лет.

Мы приближались к земле — к Тамани. Первые вереницы «жемчужин» от русских зениток начали появляться в нашем направлении. Все время маневрируя, мы продолжали полет на восток, где солнце еще только появлялось на горизонте. Поскольку русские, в конце концов, тоже могли быть в воздухе, мы опустились к земле и, летя на малой высоте, оставались настороже. Мы ничего не видели. Вскоре недалеко от побережья появилось наше излюбленное полузатонувшее судно, и я намеревался сделать по нему несколько пробных выстрелов, чтобы проверить, функционирует ли мое оружие должным образом. Но сначала я послал вниз Мора показать, что он может делать. Затем пришла моя очередь. Удовлетворенные результатами, мы продолжали полет. В воздухе по-прежнему никого не было.

Мы набрали высоту в сторону солнца. Заснеженный Кавказ сиял вдали, и я мог очень четко разглядеть Анапу. Спустя приблизительно час загорелась красная лампа: пришло время подумать о возвращении домой. Полого пикируя, мы достигли Керченского пролива. И поскольку в течение последних нескольких минут мы не обменялись ни словом, я слегка вздрогнул, когда услышал голос оператора наземной станции: «Вызываю шесть-один. Один „мебельный вагон“ над аэродромом, Hanni 6000, курс на восток!»

6000 метров. Я должен был подумать. Я на 2500 метрах, и у меня почти не осталось топлива. Мой ведомый находится в таком же положении.

Я должен попытаться. Смогу ли я обнаружить вражеский самолет?

«Шесть-два от шесть-один. Какой у вас остаток топлива?»

«Шесть-один от шесть-два, моя красная лампа горит», — ответил Мор.

Сообщения о местоположении русского продолжали поступать. Он придерживался восточного направления и медленно снижался к своей территории. Он был в 5000 метрах над Керчью. Мы тем временем достигли 3200 метров и были южнее от его позиции.

Если бы я лег на обратный курс, то, возможно, мы могли бы перехватить его над Таманью на высоте 4000 метров. Я хотел отослать своего ведомого домой, но он попросил разрешения остаться, поскольку его красная лампочка загорелась только что.

Внезапно мы увидели русского, Пе-2, слева от нас и приблизительно в 600 метрах выше. Машина на высокой скорости пикировала к Тамани. Я последовал за ней, но дистанция между нами из-за ее большой скорости снижения скорее увеличивалась, чем уменьшалась. Я толкнул вперед рычаг дросселя и начал пикировать настолько быстро, что Мор оказался неспособен держаться рядом. Русский же передо мной, наоборот, стал увеличиваться.

Если у меня или у моего ведомого закончится топливо, мы должны будем совершить вынужденную посадку на русской территории? Но кто знал, какие важные разведывательные данные вражеский самолет мог бы доставить домой, если мы позволим ему спокойно улететь.

Теперь мы летели на малой высоте, и я находился в 800 метрах позади него. Мор остался выше, чтобы иметь возможность спланировать и дотянуть до своего аэродрома, если все закончится неудачно. Мне оставались лишь секунды до перехвата, но прежде, чем я достиг дистанции открытия огня, верхний бортстрелок бомбардировщика начал стрелять. Трассеры пролетали мимо меня, и я мало что мог сделать, поскольку этот парень стрелял чертовски хорошо. Раздались два удара, и в левом крыле самолета появились два значительных отверстия. Я не мог ждать дольше и открыл огонь.

Первая очередь прошла над его кабиной. Я скорректировал свой прицел, но затем пушка отказала. Продолжая стрелять из пулеметов, я добился нескольких попаданий, но бортстрелок вел ответный огонь. Русский пилот твердо держал свой самолет на курсе, и я мог прицелиться точнее.

Потом один из двух моих пулеметов тоже заклинило. Теперь мне могла помочь только точная стрельба. В третий раз я сидел на хвосте у врага и проклинал свое отказавшее оружие. Я нажал на спуск.

Почти все пули попали в фюзеляж Пе-2. Полетели куски, и показалось пламя, но русский продолжал лететь. К счастью, верхний бортстрелок прекратил огонь, очевидно, я ранил его. Теперь я мог подойти еще ближе. 60, 40, 20 метров. Я попал в его турбулентный поток. Мой самолет затрясло, и я должен был уйти вверх. Я немедленно снова спикировал и обстрелял его сверху сбоку с дистанции 20 метров. Ни одна пуля не прошла мимо.

Пе-2 взорвался, хвостовое оперение и часть фюзеляжа разлетелись на куски. Остальное упало на землю, подобно огненной комете. Я приказал своему ведомому отправляться домой кратчайшим путем, чтобы, по крайней мере, он мог приземлиться относительно благополучно.

Затем я должен был позаботиться о себе самом. Я не осмелился пролететь над Таманью на малой высоте, поскольку Пе-2, конечно, передал свое точное местоположение и русские истребители были подняты по тревоге. Медленно набирая высоту, я летел на юг к морю. Они не ожидали бы меня там.

Я молился, чтобы мне хватило топлива. Повернув на запад и собираясь подняться выше, я заметил справа вдали несколько точек. Теперь мне необходимо оставаться внизу, иначе самолет будет четко выделяться на фоне яркого неба. Так что я летел, испытывая чувства между надеждой и отчаянием, то переводя взгляд на топливный расходомер, то осматривая воздушное пространство вокруг. Я пересек Керченский пролив к югу от Эльтыгена на высоте 700 метров. Теперь не имело значения, смогу ли я достичь своего аэродрома, подо мной уже была дружественная территория.

Затем Мор сообщил по радио, что собирается садиться. О нем можно было не волноваться. Пройдя над аэродромом, я увидел внизу самолет Мора, стоявший на взлетно-посадочной полосе. Двигатель моего отважного «Мессершмита» замолк на финальном этапе захода на посадку, но он доставил меня домой. Я выполнил плавное приземление точно в 7.05.

После моей 76-й победы в течение нескольких дней было затишье. Оно было не только у меня: вся II./JG52 не имела никаких контактов с врагом. Мы спокойно отпраздновали Рождество.

27 декабря я взлетел вместе с унтер-офицером Миддельдорфом. Я летел на новом самолете, вооруженном двумя пулеметами и тремя пушками, на так называемой «канонерской лодке»[81]. Сначала над Керченским проливом мы вступили в драку с четырьмя «Аэрокобрами». В этом случае нам пришлось «спасаться бегством», так как на сей раз русские были по-настоящему хороши и их самолеты были быстрее. Мы спикировали и быстро скрылись, затем по широкой дуге пролетели над юго-восточной оконечностью Керченского полуострова, мысом Такыл[82], в направлении моря.

С высоты 1000 метров я заметил внизу на поверхности воды след. Следуя по нему, я обнаружил маленький скоростной катер. Приказав Миддельдорфу остаться наверху, я начал снижаться, чтобы осмотреть судно с меньшей высоты. При моем приближении оно пошло зигзагами, изменило курс и направлялось в открытое море.

Даже на дистанции 100 метров я не был уверен — это друг или противник. Я заметил на палубе два спаренных пулемета и позади них моряков, которые разворачивали стволы ко мне, но огня не открывали. В тот момент я не знал, что делать, и отвернул. Вскоре услышал по радио сообщение, что это русский торпедный катер. Наземный командный пункт, который управлял действиями над Крымским побережьем, отдал мне приказ атаковать его.

Я понимал, какую угрозу представляет такой катер, особенно посмотрев вблизи на его оборонительное вооружение. Я снова приказал Миддельдорфу оставаться наверху и обеспечивать прикрытие и затем начал первую атаку. Я не полетел непосредственно к катеру, а предпочел действовать так, как будто я его не видел. Спикировав на высокой скорости в точку вдали от борта катера и оказавшись немного выше волн, я изменил курс и полетел к нему.

Снова все оружие развернулось в мою сторону, но я должен был атаковать, так или иначе. Я открыл огонь, когда находился приблизительно в 200 метрах. Едва ли я мог промахнуться. Вспышки попаданий были видны по всей длине палубы и бортов катера. Русские, должно быть, на секунду испугались, потому что не стреляли, пока я не развернулся прямо перед ними и не полетел прочь. Но затем они обрушили на меня настоящий шквальный огонь. Трассеры освещали все вокруг меня, и я был вынужден вертеться и крутиться, словно угорь. К счастью, лишь три пули попали в меня, две — в фюзеляж и одна — в правое крыло.

Катер извергал дым и пар, но продолжал идти, его скорость не уменьшилась. Для второй атаки я вызвал Миттельдорфа. Он должен был напасть на него слева, в то время как я зайду с другой стороны. Таким образом, оборонявшиеся должны будут одновременно стрелять по двум целям, и не смогут сконцентрировать огонь на одной машине. Именно так и случилось.

Я снова опустился к самой воде и открыл огонь с большей дистанции, корректируя свой прицел по мере приближения. Еще не достигнув цели, я увидел, как над катером пронесся и ушел вверх Миттельдорф. Теперь катер дымился довольно интенсивно. Русский заградительный огонь резко прекратился. Я закрыл дроссель и открыл створки радиатора, чтобы уменьшить скорость, и затем тщательно прицелился в переднюю треть борта катера. Подойдя почти вплотную, я был вынужден отвернуть. Оглянувшись назад, я увидел огромный взрыв. Большие плотные облака дыма поднялись в воздух, и, когда на высоте 800 метров мы выполняли круг над катером, он начал медленно крениться на один борт, выбрасывая пар. Прежде чем мы закончили круг, на его борту вспыхнул большой пожар, и в течение нескольких секунд катер затонул.

Двумя днями позже Миттельдорф и я сумели потопить другой торпедный катер почти в том же самом месте. Как и в первом случае, его уничтожение было замечено и подтверждено наблюдателями на берегу.

Можно предположить, что многие мои победы часто одерживались в одной и той же ситуации. Это не так. Победы, которых я достигал внезапной атакой, нередко были похожи друг на друга на начальных стадиях и очень немногие отличались лишь деталями, но, однако, не было двух абсолютно одинаковых. Одной из побед, которая сильно отличалась от других, была моя 77-я победа.

Группа была назначена сопровождать соединение Не-111, и все формирование собралось над Керчью на высоте 4500 метров. После успешного налета на цели на побережье бомбардировщики повернули на северо-запад. Пока все шло, как было запланировано. Задачей истребителей было держаться поближе к бомбардировщикам и прикрывать их также и на обратном пути.

Едва мы развернулись, сначала на север, а потом на запад, над точкой сброса бомб появилась одиночная машина. Это мог быть только русский. Я коротко покачал крыльями, сигнализируя своему ведомому, что он должен следовать за мной, но тот не прореагировал. Не колеблясь ни мгновения, не сообщив ничего командиру группы, я покинул боевой порядок и полетел обратно. Поскольку я хотел вернуться к группе как можно быстрее, то перед атакой даже не попытался подняться выше вражеского самолета. Я толкнул рычаг дросселя вперед и зафиксировал его, затем я спикировал еще на 500 метров я, используя скорость, набранную при этом, приблизился к вражескому самолету, который летел в моем направлении приблизительно на 1000 метров выше.

Я перешел в почти вертикальный набор высоты, со значительным упреждением. Чем быстрее увеличивались показания альтиметра, тем быстрее уменьшались и цифры указателя воздушной скорости. К тому времени, когда мой самолет почти остановился и был на грани сваливания, русский находился в 150 метрах непосредственно передо мной. Я начал стрелять сначала перед его носом, а затем в фюзеляж. На этом мой трюк закончился. «Мессершмит» завалился и начал стремительно, почти вертикально падать к земле, тем же способом, которым только что набрал высоту.

Пока я падал, я видел вдали бело-серый дымный след, тянувшийся за фюзеляжем вражеского самолета. Едва я восстановил управление «Мессершмита» и вывел его из пикирования, как сбоку в нескольких сотнях метров увидел русскую машину, падающую в вертикальном пике и оставлявшую плотный шлейф охлаждающей жидкости. Я подумал, что оказался перед необходимостью заявить о своем успехе как о «победе без свидетелей», но затем услышал голос командира группы: «Вызывает Радетцки-1[83] — кто только что одержал победу?»

Я покорно ответил: «Радетцки-1 от шесть-один. Победу одержал шесть-один».

Вместо ожидаемого подтверждения, я услышал: «Немедленно после посадки с рапортом на командный пункт!» Что я и сделал. Майор Баркхорн[84], вероятно, видел мою победу, но строго отчитал меня за невыполнение моей основной задачи, а именно сопровождения Не-111. Месяцем позже командир группы подтвердил эту мою победу и даже простил мои самовольные действия, тем более что они не имели никаких отрицательных последствий.

Я также сбил еще один Р-5. Это был один из безопасных связных самолетов, которые не причиняли нам никакого вреда днем, а неприятности приносили лишь ночью. Тогда эти медленные машины использовались как беспокоящие бомбардировщики, и они лишили нас многих часов сна. Таким образом, Р-5, сбитый мною, не был таким уж безобидным.

В тот день я вылетел в паре с унтер-офицером Миддельдорфом. Мы на малой высоте неслись над северным русским плацдармом, когда я увидел перед собой точку. Из-за высокой скорости мы быстро догоняли ее и идентифицировали — это был Р-5. Вражеский самолет стремительно увеличивался в размерах. Прежде чем я понял, почему это происходит, в мою сторону полетели очереди. Только тогда я догадался, что машина приближалась к нам, а не летела от нас. Я дал короткую очередь с очень близкой дистанции, а затем ушел вверх и весьма явственно почувствовал турбулентный поток, который ощущал каждый, кто пролетал очень близко за другим самолетом. Оглянувшись назад, я увидел, что горящий Р-5 врезался в море и быстро утонул. «Проклятье, — пронеслось у меня в голове, — это могло закончиться ужасно».

Тем временем русские зенитчики полностью сосредоточились на нас, поскольку мы летели на бреющей высоте. Огонь был столь интенсивным, что мы были вынуждены вертеться и крутиться, исполняя один за другим «вальс зенитной артиллерии». Миддельдорф получил пять попаданий, сам же я отделался испугом.

К этому времени русские закрепились в северо-восточной части Крыма и смогли удерживать свой плацдарм, несмотря на все немецкие атаки. Фронт стабилизировался. По обеим сторонам линии фронта было сконцентрировано большое число зенитных батарей. Попытки пролететь в тыл противника обычно наказывались попаданиями. Особенно трудной нашу жизнь делали вражеские 20-мм зенитки. Единственный, относительно безопасный способ оказаться над плацдармом заключался в том, чтобы приблизиться к нему со стороны моря. Я несколько раз едва не врезался в воду, недооценив свою высоту из-за плохой видимости. Этот случай сильно отбил охоту летать над морем.

Подобно большинству из нас, я часто держался над немецкой стороной линии фронта немного ниже облаков и вне зоны огня русских зениток. Мы сначала пролетали семь километров на север в сторону моря, затем разворачивались и пролетали семь километров на юг. Русские делали то же самое с другой стороны фронта.

Время от времени я делал безрассудные попытки приблизиться к вражеским самолетам, но русская зенитная артиллерия быстро отучила меня от этого. Так мы играли в «невмешательство», пока это все мне не наскучило. Однажды вместо того, чтобы полететь на восток, где находился фронт, я направился на запад и летел, пока не нашел маленький разрыв в облаках. Через него я поднялся вверх и полетел назад к фронту. Облачность была толщиной всего около 400 метров. Воздушное пространство выше было чистым. Так что я вернулся обратно на запад, снизился через тот разрыв и вызвал своего ведомого. Мой боевой план созрел. Мы вдвоем наблюдали за русскими, с которыми какое-то время летели параллельно фронту.

Незадолго до точки, где русские повернули на юг, мы с ведомым снова поднялись через облака, развернулись и в течение немногим более минуты летели на восток, перед тем как повернуть на юг. Затем я на высокой скорости спикировал через облака, отчаянно надеясь, что мы выйдем позади русских. Конечно, был шанс, что мы протараним их, пока будем пикировать через облака, но я не хотел думать об этом.

Выйдя из облаков, я должен был немедленно начать вывод, чтобы не врезаться в землю. Я увидел, что нахожусь на русской стороне и мчусь на небольшой высоте. Примерно в 500 метрах передо мной и несколько выше были ничего не подозревавшие русские.

Фельдфебель Мор, мой ведомый, спикировал сквозь облака за мной и теперь летел рядом приблизительно в десяти метрах. Вражеская зенитная артиллерия ничего не могла предпринять против нас, потому что мы летели очень низко и на нашей стороне был фактор внезапности. Мы приближались к самолетам противника на высокой скорости. Я с удовольствием бы приказал Мору атаковать второго русского, но моя рация отказалась работать в эти критические секунды.

Затем я оказался ниже ведомого русского, пошел вверх и открыл огонь с близкого расстояния. Машина была немедленно поражена. Прежде чем я отвернул от врага, у него почти полностью оторвался хвост. Я был настолько рад своему успеху, что даже подумал уйти обратно в облака. И поскольку русская зенитная артиллерия все еще молчала, я остался ниже облаков наблюдать за падением самолета, который только что сбил.

Русский пролетел в штопоре приблизительно 100 метров, затем выровнялся, но потом снова вошел в штопор и, наконец, упал на землю. Он закончил свой путь на немецкой территории, во внутреннем дворе дома, окруженном стенами. Самолет остался целым, лишь крылья были сильно деформированы. Немецкие пехотинцы поспешили к месту падения и вытащили из самолета пилота, который, казалось, получил только незначительные повреждения.

В то время как мы следили за сбитой машиной — «Аэрокоброй», — ведущий русский развернулся и теперь был позади нас. Я хотел заманить его немного дальше на нашу территорию и полетел на запад. Русский послал нам вслед несколько очередей и исчез в противоположном направлении.

Таким способом я одержал еще несколько побед, но русские скоро поняли, что к чему, и стали очень осторожными.

Затем наступило время, когда было практически невозможно летать. Весь Крым, особенно его восточная оконечность, был закрыт низкими облаками. Облачность была десять баллов и опускалась до 300 метров. Лишь изредка в ней появлялись разрывы, через которые было видно синее небо.

29 декабря 1943 г. я одержал экстраординарную 80-ю победу, сбив Дуглас «Бостон»[85].

Командный пункт 6-й эскадрильи на аэродроме Багерово располагался в маленьком подземном укрытии. Я сидел с обер-ефрейтором Даутцем, составлявшим донесение о моей победе, одержанной тем утром, когда пронзительно зазвонил телефон. Это был командир группы гауптман Баркхорн: «У меня есть специальное задание для вас. Этим утром радиоразведка узнала, что высокопоставленный русский офицер собирается посетить плацдарм сегодня приблизительно в полдень. Возьмите пару и ждите над Керченским проливом. Вы должны сбить его!»

Поскольку было уже 10.30, мы должны были поспешить, так как было неизвестно, прибудет ли русский генерал вовремя. На мой самолет и на самолет моего ведомого, фельдфебеля Мора, установили дополнительные топливные баки, чтобы быть готовыми к любому развитию ситуации. Мы смогли взлететь вскоре после 11.00.

К тому времени туман рассеялся, и, когда мы поднялись в воздух, солнце уже сияло с безоблачного неба. Мы набрали высоту 6000 метров, находясь еще над сушей, и достигли Керченского пролива. Заняв позицию со стороны солнца, мы с ведомым начали патрулирование от южной оконечности до Тамани и обратно. В эфире соблюдалось радиомолчание.

Время тянулось медленно. Прошла большая часть часа, когда я сигнализировал Мору, чтобы он освободил свой дополнительный топливный бак[86]. Всегда было рискованно идти в атаку со вспомогательным баком. Мало того что скорость самолета снижалась примерно на 40 км/ч, но он также ограничивал и маневренность. Кроме того, попадание в такой бак немедленно превращало «Мессершмит» в пылающий факел. Исходя из всего этого, бак необходимо было сбросить настолько быстро, насколько это возможно.

Со временем мои глаза начали болеть, поскольку постоянный и напряженный поиск врага скоро начал оказывать отрицательный эффект. Я должен был часто смотреть на самолет Мора, чтобы сфокусировать взгляд на объекте, находящемся на другом расстоянии, и таким образом отдохнуть.

Русский должен был скоро появиться. Если он прилетит, то, вероятнее всего, с севера, со стороны Гнилого озера, или непосредственно с востока, через самую узкую часть Керченского пролива. Внезапно мне показалось, что я увидел тень, скользившую по воде залива к северу от Тамани. Но где была тень, там также должно было быть и то, что ее вызвало. Я все еще сомневался, должен ли оставить свою благоприятную позицию из-за этой тени, но она не давала мне покоя, перемещаясь на запад в направлении Крыма. Я помахал Мору и показал вниз. Он кивнул. Мы собирались посмотреть на эту тень поближе.

С 4000 метров все еще не было ничего, что можно заметить с самолета. Обнаруженная нами тень определенно не могла принадлежать истребителю. Машина, приближавшаяся с востока, была весьма большая. Это, должно быть, был самолет генерала, который мы так нетерпеливо ждали. Мор также заметил врага. Было ли возможно, чтобы такой важный самолет летел один, без эскорта истребителей? Я напряг зрение, чтобы обнаружить вероятные самолеты сопровождения. Наконец, я их обнаружил. Восемь истребителей находились поблизости и выше двухмоторной машины.

Если мы хотели заполучить этот «жир номер один»[87], то нужно было спикировать сквозь эти истребители. Русский и все его окружение уже были над серединой Керченского пролива. Я коротко покачал крыльями, и Мор, который хорошо меня понимал, подошел ближе. «Если будет возможно, открывайте огонь вместе со мной», — передал я ему. У нас практически не было времени, потому что, пойми русские истребители, что происходит, будет уже слишком поздно.

Мор держался около меня на той же самой высоте, не более чем в пяти метрах. Теперь открыть створки радиатора, чтобы уменьшить скорость и увеличить время на стрельбу. Я еще раз проверил свое оружие; мое сердце отчаянно колотилось. Затем мы спикировали на русских. Поскольку заход осуществлялся со стороны солнца, эскорт истребителей не сумел нас заметить. Мы могли легко сбить двух из ни о чем не подозревавших русских истребителей, поскольку они летели прямо перед нами, но это было не то, чего мы хотели. Наши глаза были прикованы к «жирному» бомбардировщику.

Мы пикировали прямо через строй истребителей. Нас, наконец, заметили и отчаянно попытались помешать. Но они были неспособны сделать этого, потому что превосходство в скорости позволило нам быстро от них оторваться. Безусловно, мы не могли оставаться позади «жира номер один» слишком долго, иначе истребители атаковали бы нас сзади.

Одно было ясно. У нас есть время, чтобы сделать только один заход на двухмоторную машину, а затем мы должны будем пронестись над плацдармом на малой высоте. Зенитная артиллерия и эскорт истребителей дадут нам жару. «Бостон» быстро увеличивался в моем прицеле, пока не заполнил его полностью. Я не открывал огня, хотя мои нервы были напряжены до предела. Наконец, с дистанции около 400 метров я открыл огонь из всего оружия, и вражеская машина задымилась. Передо мной были вспышки, искры и дым. Я был так близко, что каждая очередь попадала в цель. Мой самолет попал в поток от пропеллеров «Бостона», и его начало так болтать, что о точности стрельбы уже не могло быть речи.

Обломки русского самолета пролетали мимо меня. Он горел, и я был вынужден уйти вверх, чтобы не врезаться в свою жертву. Я пролетел над «Бостоном», .затем спикировал до уровня воды и через несколько секунд был уже над землей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.