«Богомерзкое мздоимство» и курьез с откупами

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Богомерзкое мздоимство» и курьез с откупами

Непререкаемой государственной ценностью в России века Просвещения был «благоразумный государственный порядок», «недреманное наблюдение целости всего отечества» и «законное правосудие», не помраченное «ни душе вредным коварством, ни лихоимством богомерзким»{1324}. Комплексный анализ законодательных источников позволил воспроизвести идеальный для власти образ служащего дворянина второй половины XVIII века[209]. Абсолютизм требовал от представителей высшего сословия «исполнения повелений начальников без отмены малейшей», «точного нелицемерного отправления должности», «радения». Особенно власть предостерегала от «взяток», «лихоимства» и «корыстолюбия»{1325}. Манифест от 28 июня 1762 года О вступлении на престол Императрицы Екатерины II содержал типовую форму «клятвенного обещания», в соответствии с которым все подданные торжественно присягали «верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться», «поступать, как доброму и верному Ее Императорского Величества рабу»{1326}. Чиновникам и судьям предписывалось воздерживаться от «лихоимства» и помнить, что они служат «Богу, Монарху и отечеству, а не чреву своему». Взывая к «обличенной совести», власть напоминала всем «мздоимцам» как о «суде Всевышнего», так и о «собственном гневе и отмщении»{1327}.

Законодательство екатерининского правления подробно воспроизводило многочисленные инциденты неправомерных поборов. Сведения о взятках появлялись в указах почти каждый месяц, что говорит о повсеместном распространении этого служебного порока и в столицах, и в провинции. «Таковым примерам, которые вкоренились от единого бесстрашия в важнейших местах, последуют наипаче в отдаленных […] и самые малые судьи, управители и разные к досмотрам приставленные командиры»{1328}. Верховная власть была в курсе, что брали за все и всем, чем можно. «Мы уже от давнего времени слышали довольно, а ныне и делом самым увидели, до какой степени в государстве нашем лихоимство возросло: ищет ли кто места, платит; защищается ли кто от клеветы, обороняется деньгами; клевещет ли на кого кто, все происки свои хитрые подкрепляет дарами»{1329}, — писала Екатерина в самом начале своего правления.

Не прошло и месяца после вступления императрицы на престол, а при дворе стало известно от князя Михаила Дашкова, что по дороге из Москвы в Петербург останавливался он в Новгороде и обнаружил вопиющие факты лихоимства. Регистратор губернской канцелярии Яков Ренбер брал деньги с каждого, кто присягал на верность императрице. Мошенника приказали сослать в Сибирь, и это наказание еще посчитали милосердным{1330}.

История коллежского советника Шокурова в назидание подданным была объявлена «во всенародное известие», чтобы «все чины, которые у дел приставлены, не дерзали никаких посулов казенных брать кроме жалованья». Василий Шокуров наказаний не побоялся и взял у атамана и писаря Гребенского войска, которые приезжали в Москву для получения выделенных правительством денег, тулуп калмыцкий и голову сахара. На первом же допросе он предусмотрительно во всем сознался, повинился и был освобожден от штрафа. Правда, тулуп и голова сахара стоили Шокурову карьеры. Незамедлительно был издан сенатский указ Об отрешении коллежского советника Шокурова от дел за взятки и о неопределении впредь ни к каким делам{1331}.

Иногда «лихоимство» напоминало возрожденную традицию кормлений[210]. Так, «во всей Сибирской губернии и Иркутской провинции положенный ясак с крайним отягощением собирали». Видимо, поборы достигли таких размеров, что правительство приняло решение направить на защиту «безгласных якутов, тунгусов и чукч» воинскую команду во главе с капитаном Семеновского полка Алексеем Щербачевым. Капитана произвели в секунд-майоры, а каждому офицеру «в рассуждении столь многотрудной экспедиции» положили двойное жалованье из сибирских таможенных доходов{1332}.

К фактам «богомерзкого мздоимства» относилось и казнокрадство. В результате ловких манипуляций винного пристава Старой Руссы поручика Логина Скудина исчезло казенной соли и вина в бочках ни много ни мало на 6 тысяч рублей. В ходе разбирательства выяснилось, что первоначально Скудин расхищал казенное добро, будучи лишь соляным приставом. Однако «неявка соли» на протяжении нескольких месяцев не насторожила казенную палату. Вскоре поручик получил также должность винного пристава, продолжив тайно обогащаться еще более успешно несколько лет. По данному делу решение было принято довольно жесткое: Скудина лишили чинов и отправили служить солдатом, а все имущество конфисковали. Однако в силу того, что вырученные от продажи имения поручика средства не покрыли сумму украденного, Сенат постановил взыскать недостающие деньги с новгородской казенной палаты, прежде всего с городничего Образцова и стряпчего Леонтьева, которые в свое время ленились измерять уровень вина в каждой бочке. Вся история была изложена в сенатском указе с поучительным для всех казенных палат названием Об определении в соляные и винные приставы людей благонадежных и рачительных{1333}.

Вообще, неустанная борьба государства за «казенный питейный сбор» может считаться одной из доминирующих тем екатерининского законодательства. Сотни указов о винных откупах, «постыдном кормчестве», производстве рижского бальзама, оптовой продаже французской водки, да, собственно, и сам Устав о вине 1781 года были обязаны своим появлением реалиям русской жизни и, в частности, человеческим драмам, курьезам, печальным и забавным обстоятельствам. Некоторые из этих историй дошли до нас на страницах ПСЗ.

Казалось, после расширения и законодательного оформления сословных прав дворянства на протяжении всей первой половины XVIII века в обществе прочно укрепилось мнение о несомненных выгодах, которые приносили принадлежность к господствующему сословию и стремление каждого разночинца дослужиться до заветных степеней Табели о рангах, дающих вожделенное дворянство. Однако в Правительствующий Сенат постоянно поступали рапорты из Вятской, Пермской, Иркутской, Казанской, Симбирской, Московской и прочих губерний о записи дворян в именитые граждане и купечество и отказе купцов, получивших штаб- и обер-офицерские чины, выходить из гильдий. Выяснилось, что все эти люди богатели на винных откупах и о «чести благородного дворянина, украшенного службою Империи и Престолу», заботились меньше, чем о реальной выгоде. Они «под разными именами, но действительно в одних руках имели винные подряды и откуп в питейных домах, снимали на себя под предлогом вымышленного сообщества не только целые уезды, но и губернии», были одновременно «и откупщиками, и винными поставщиками» и даже оказывались в одной гильдии с бывшими своими крестьянами, отпущенными на волю. Всем этим крайне предприимчивым представителям благородного шляхетства пришлось доходчиво объяснить, что «самое существо дворянства обязует каждого дворянина упражняться не в оборотах торговых, но в службе военной и гражданском правосудии». Иначе говоря, помещиков и чиновников было запрещено допускать до винных откупов и приказано довольствоваться дворянскими привилегиями, а «выгоды гильдейские» оставить купечеству{1334}.

Винная торговля сулила очень неплохой доход и потому постоянно сопровождалась все новыми хитроумными уловками, которые иногда ставили в тупик казенные палаты и заставляли местных чиновников обращаться в Сенат. Оказывается, находились удальцы, которые обходили даже откупщиков. Так, в Ярославскую казенную палату обратились откупщики Зорин и Шалдов, которые столкнулись с махинациями на ежегодной Ростовской ярмарке. Выяснилось, что «в палатках производят продажу виноградных вин и водок не только рюмками, а нагревая чайники, делают так называемые пунши и бальзам, чем причиняют в питейных сборах подрыв». Ярославское наместническое правление строго приказало ростовскому городничему «должность свою наблюдать неупустительно». Однако оказалось, что это только начало. Вскоре поверенный казенной палаты Сорогин обнаружил, что в Угличе, Романове, Борисоглебске, Данилове и даже на вотчинной ярмарке генеральши Лопухиной в лавках продают бальзам по низким ценам, и «простой народ употребляет оный вместо горячих питей в казенных домах», чем наносит в конечном итоге убытки казне. Испуганному ростовскому городничему Сукину приказали весь так называемый бальзам арестовать. В результате в казенную палату Ярославля было доставлено 36 кувшинов с донесением. Вот тогда-то ярославские чиновники схватились за голову и обратились в Правительствующий Сенат с вопросом: как «поступать с фальшивыми бальзамами и куда их употреблять»? Сенат запросил резолюцию у главного директора Медицинской коллегии действительного тайного советника Ивана Федоровича Фитингофа, на основании которой настоящим рижским бальзамом был признан «весьма целительный» кунценской бальзам. Продажу его разрешили, но не в питейных домах и на ярмарках. 36 конфискованных кувшинов фальшивого бальзама приказали переделать на водку, продать и вырученные деньги отдать в казну на счет дохода питейного{1335}.

* * *

Мелкие казусы этих частных историй по воле кодификатора М.М. Сперанского были опубликованы в одном издании с манифестами, объявленными «во всенародное известие» в связи с коронацией высочайшей особы, началом войны, заключением мира, «отменой взысканий» по случаю открытия монумента Петру I, разгромом Пугачевского бунта и тому подобным{1336}. Это соседство высокой политики громадной державы и будничных забот отдельного подданного дает возможность глубже понять специфичную для каждой эпохи конфигурацию частного и официального. Человек через сложнейшую систему связей с миром наделен самыми разнообразными социальными ролями, вписан в причудливую, далеко не трехмерную систему координат. Он выстраивает свои отношения с властью, семьей, друзьями, единомышленниками, противниками, людьми одного статуса, вышестоящими и подчиненными. Восприятие престола и имперской политики часто занимает его несравненно меньше, чем отношения с семьей или соседом по имению, из чего, собственно, и складывается реальность, о которой писал Лев Николаевич Толстой:

Жизнь между тем, настоящая жизнь людей со своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, со своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла, как и всегда, независимо и вне близости или вражды с Наполеоном Бонапарте и вне великих возможных преобразований{1337}.

ПСЗ позволяет вызвать из небытия стертые временем образы провинциальных дворян, чьи истории волей судьбы попали в законодательные акты и, более того, инициировали многие из них. Указы не просто определяли важнейшие стороны социальной жизни дворянства — порядок службы, сословную структуру, систему землевладения и тому подобное. Российское законодательство XVIII столетия действительно в значительной степени было казуальным. Многие постановления возникали не в результате целенаправленной законотворческой деятельности власти, а являлись ситуативной и часто вынужденной официальной реакцией на те или иные события в обществе. В упоминаемом Наказе генерал-прокурору говорилось: «Естество законов человеческих есть такое, чтобы зависеть им ото всех приключений, в свете бывающих, и переменяться по тому, как нужда чего востребует»{1338}. Актуализация новых, не задействованных ранее информативных возможностей законодательных актов обнаружила эффективность использования этого источника для изучения повседневности.

Выяснилось, что жизнь дворянина и в провинции была строго регламентирована, вписана в общий контекст государственной политики и обременена общими для всего сословия проблемами. В то же время «парадигма его ущербности и незащищенности», о которой пишет ряд авторов, на материалах ПСЗ приобретает иное звучание. С одной стороны, удаленность от центра порой развивала у провинциальных дворянин удивительную предприимчивость и способность обходить непрерывно идущие из столицы указы, которые противоречили их частным интересам. С другой стороны, «незащищенность» мелкопоместной вдовы, уездного чиновника или отставного поручика всячески стимулировала апелляцию к закону и правосудию, порождая лавину жалоб в департаменты Сената. Так провинциальный дворянин становился субъектом права и важной фигурой в системе обратной связи, столь необходимой для любой власти. С опозданием вернувшийся из отпуска чиновник; поручик, «наглым образом отнявший вино у титулярного советника»; помещик, утаивший «души»; дворянин Смоленской губернии, «не имеющий годного для явки на службу платья», сами о том не ведая, давали импульс появлению новых указов. Другими словами, судьбы персонажей «густонаселенного» ПСЗ с иной стороны раскрывают связь высочайшего указа и повседневной действительности.

Курьезные, печальные, а иногда и трагические обстоятельства жизни провинциального дворянина XVIII века, ставшие «законодательным казусом», запечатлелись в бесконечном потоке указов, превратив законы в захватывающий калейдоскоп страстей, семейных отношений, ссор, интересов реальных людей прошлого. В обращении исследователя к казусам провинциальной жизни, может быть, с особой очевидностью проявляется амбивалентность природы исторического познания{1339}. К протоколу обязательных теоретических выводов добавляется неподдельное желание рассказать о фактах случайно не стертой временем судьбы. А ведь без постоянного заинтересованного обращения к отдельным случаям и происшествиям притупляется интуиция историка и утрачивается чувство эпохи.