Лоренц Эррен. Российское дворянство первой половины XVIII века на службе и в поместье[4]

Лоренц Эррен.

Российское дворянство первой половины XVIII века на службе и в поместье[4]

Введение

Если оставить в стороне прослойку высшей знати и фаворитов, находившихся при дворе и вершивших политику, то в остальном российское дворянство начала XVIII века редко привлекало внимание историков. В первую очередь это относится к широкому слою мелкопоместных дворян, во владении которых имелось менее чем по 50 душ и которые вели происхождение в основном от «городовых дворян» или «служилых людей». В представлении современников характеристикой дворянину служило его происхождение либо же посты, занимавшиеся его предками. Изданная Петром I в 1722 году Табель о рангах мало что изменила в этом смысле. Вплоть до XIX века потомки бояр московского чина крайне болезненно реагировали на перестановки в сложившейся иерархии^{101}.

И тем не менее в историографии XX века дворянство имперской эпохи нередко рассматривалось и изображалось как монолитный слой^{102}.[5] С одной стороны, это свидетельствует о том, что усилия Петра I и Екатерины II по формированию из древних княжеских родов, думских чинов, безземельных офицеров и мелких помещиков сословия, унифицированного по крайней мере в правовом отношении, которое сначала именовали «шляхетством», а впоследствии «дворянством», увенчались успехом.

С другой стороны, у авторов справочников и обзорных работ имелись и практические резоны пренебрегать внутренней градацией в дворянском сословии. Провинциальное дворянство первой половины XVIII века оставило после себя скудное наследие, подчас бесповоротно утраченное. Его представители не достигли высот в искусстве и науке, не отметились в жанре мемуаров, не собрали ценных коллекций картин, книг или мебели. Историку, намеревающемуся исследовать провинциальных дворян в качестве самостоятельной группы, пришлось бы, приложив немало усилий, перекопать горы архивных материалов или даже воспользоваться методами этнологии и фольклористики. Ни то ни другое не нашло широкого применения на сегодняшний день. Наглядный образ, сложившийся у нас, основывается на экстраполяциях примерно такого рода: «Дворянский особняк напоминал избу, разве что большего размера; дворянская свадьба напоминала крестьянскую, только побогаче». Еще чаще встречается экстраполяция сверху вниз, на оставленную позади «подготовительную» эпоху. В работах о российском дворянстве петербургского периода исследователи в первую очередь ориентируются на высшую знать и на культурную элиту «золотого века», длившегося, условно говоря, с 1770 по 1825 год^{103}. О «предках» дворянской элиты, живших в первой половине XVIII века, они не считают нужным подробно распространяться, упоминают только, что те были необразованны, не владели французским языком, не читали романов, жили в примитивных деревянных избах, «не устраивали еще дуэлей, а решали споры мордобоем». В худшем случае их мог высечь Петр I, или же Анна Иоанновна производила их в придворные шуты. Образованная знать второй половины XIX века читала труды Михаила Ивановича Семевского и других историков о своих «диких предках», одновременно забавляясь и испытывая в душе неловкость — такое отношение к дворянам Петровской эпохи сохранилось вплоть до наших дней^{104}. Об образе мыслей и о повседневной жизни безымянного провинциального дворянства известно и того меньше^{105}.

Вместе с тем на основании трудов об административной, налоговой и военной реформах, а также о развитии сельского хозяйства, крепостного права и о распределении собственности, создававшихся в сфере институциональной и социальной истории начиная с последних десятилетий XIX века, мы можем проследить в общих чертах политическую, экономическую и демографическую историю провинциального дворянства^{106}. Прежде всего выяснилось, что и мелкопоместное провинциальное дворянство упрямо цеплялось за унаследованную от предков двуединую роль дворянина — помещика и офицера. Для экономического и социального развития России это имело, как известно, печальные последствия. Как недавно показал, подтвердив выводы ряда исследователей, Юрий Александрович Тихонов, дворяне не умели удовлетворять свои потребительские запросы иначе как путем все более нещадной эксплуатации рабочей силы крепостных крестьян. Отмена крепостного права, давно устаревшего в военно-экономическом отношении, по этой причине отодвинулась еще на 150 лет^{107}.

Гедвиг Фляйшхакер в 1941 году в своей статье 1730 год: эпилог петровских реформ выдвинула гипотезу о том, что «внутриполитическое развитие России могло бы принять иной оборот», если бы преемники Петра не перевернули с ног на голову его политику по отношению к дворянству^{108}. Изданный в 1714 году указ о единонаследии она называет «ядром петровского социального законодательства», направленным на то, чтобы разграничить помещичье землевладение и воинскую повинность и сформировать из оставшихся без наследства дворянских сыновей аналог «третьего сословия»^{109}. По крайней мере, следующие строки указа 1714 года представляются прямым выпадом против мелкопоместного дворянства, а точнее, против мелких поместий как таковых: «…каждой, имея свой даровой хлеб, хотя и малой, ни в какую пользу государства без принуждения служить простиратца не будет, но ищет всякой уклонятца и жить в праздности, которая (по святому писанию) материю есть всех злых дел»^{110}.

Эту линию развивало и выпущенное вскоре после указа дополнительное распоряжение, согласно которому сыновьям, не являющимся наследниками, запрещалось приобретать земельные угодья, прежде чем они прослужили в войсках как минимум семь лет^{111}.[6] Одним словом, согласно воле Петра, дворянину оставалось либо владеть большими земельными угодьями, либо вовсе не иметь земли. Мелкое землевладение он, напротив, считал злом, которое скорее отвратит владельца от воинской службы, чем побудит к последней. Поскольку шансы получить земельные угодья у младших отпрысков дворянских семей отсутствовали, им не оставалось, по замыслу Петра, ничего иного, как сосредоточиться на карьере либо же пробиваться торговлей или ремеслом. Как видим, указ о единонаследии опережал Табель о рангах, явившуюся его логическим дополнением: вместе они должны были несколько размыть сословные границы. В этом случае появился бы шанс если не на отмену, то по крайней мере на смягчение крепостного права — к примеру, посредством перевода крестьян на денежный оброк и сокращения крестьянских повинностей^{112}. В правление Анны Иоанновны этот замысел был похоронен, поскольку Анна, уступив настояниям дворянства, отменила указ о единонаследии уже в декабре 1730 года, спустя 10 месяцев после восшествия на престол. Главной причиной тому Г. Фляйшхакер считает вовсе не корявые формулировки указа, которые привели к досадным недоразумениям, послужившим официальным обоснованием отмены закона[7]. Решающую роль сыграло скорее то, что современники Петра — как дворянство, которое инстинктивно воспротивилось указу, так и «мужи в правительстве Анны Иоанновны» — не постигли сути этого документа, сочтя его «незрелым плодом гения»^{113}.

По мнению Фляйшхакер, историческое развитие России приняло крайне негативный оборот, превратив страну в косную вотчину помещиков, не по вине петровских реформ, а в результате ослабления его преемниками петровской политики в отношении дворянства. Такой подход и в прежние годы вызывал у историков возражения, а сегодня его практически никто не придерживается^{114}.

В исторических трудах, на которые опирается настоящая работа, убедительно доказано, что петровский режим не был ни антидворянским, ни антифеодальным, ни уравнительным^{115}.

И все же устарелый сам по себе тезис Фляйшхакер представляется мне подходящей точкой отсчета для настоящего исследования, поскольку исследователь с подкупающей четкостью ставит вопрос о целях сословной политики Петра I. Существовала ли связь между материальным положением дворянства и боеспособностью державы? Стоило ли государству ожидать от безземельных офицеров, живших на одно только жалованье, ратных достижений? Был ли задуман указ о единонаследии как шаг на пути к отмене крепостного права? Особенно убедительно Фляйшхакер показывает, почему историкам следовало бы изучать не только родовитую столичную знать «золотого века», но и малоимущее провинциальное дворянство первой половины XVIII века. Речь идет не только о ликвидации одного из «белых пятен», но и о более глубоком понимании петровских реформ и общества петербургского периода.