Глава 20 Споры вокруг Старой гвардии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 20

Споры вокруг Старой гвардии

Итак, Багратионовы флеши и батарея Раевского пали. В руках Наполеона оказались деревни Бородино, Семеновское, Утица и Утицкий курган. Вся русская позиция сузилась (на правом фланге, как и полагали многие русские военачальники, ничего серьезного так и не произошло) и отодвинулась назад – почти на 1,5–2 км – к Горкам. Так или иначе, но на переменах на поле боя в пользу французов не могли не начать сказываться огромные (и бессмысленные по своей сути?!) потери русских от умело скорректированного артиллерийского огня Бонапарта. Во многих полках русских, особенно центра и левого фланга – вместо двух тысяч осталось не более трех сотен, а то и двух – истерзанных и окровавленных бойцов, но защищавших полковую святыню – знамя!

…Кстати, превосходство выпускника Парижской военной школы (Наполеона) над выпускником артиллерийско-инженерного отделения Кадетского корпуса… Кутузовым в этом элементе военного образования оказалось налицо! Впрочем, за исключением одного момента – финального момента, скорее всего сказавшегося на решении Бонапарта сворачивать бессмысленное кровопролитие, но об этом чуть позже. Напомним, что волею судеб Наполеон Бонапарт мог бы стать не артиллеристом, а… военно-морским офицером! Как известно, на выпускном экзамене в Бриеннском военном училище Наполеоне ди Буонапарте генеральный инспектор военных учебных заведений французского королевства Рено де Мон категорично решил, что этот выпускник не подходит для специфической службы на флоте, и собственноручно сделал пометку в его личном деле: «артиллерист»! Так своим волевым решением де Мон «подарил» миру гениального артиллериста… на беду всей Европе и в том числе русским под Бородино. Не так ли?!.

В то же время главный резерв Бонапарта – его прославленная императорская гвардия – все еще не введена в бой!

…Между прочим, если верить мемуарам некоторых очевидцев Бородинского побоища, уже ближе к концу сражения якобы Дохтурову показалось, что Наполеон замышляет бросить против него свою нетронутую элиту – обе гвардии, Молодую и Старую, готовых смести все и вся, но принести своему императору столь желанную победу! Отдавая себе отчет, что ему с его истерзанными войсками (VI корпус уже потерял почти 6 тыс. человек!) не устоять перед этим «гранитным, ощетинившимся сталью штыков, палашей и сабель катком», Дмитрий Сергеевич срочно попросил у Кутузова подкреплений. Посланный им адъютант И. Липранди стал в Горках свидетелем занимательного разговора между главнокомандующим и оказавшимся там Н. Н. Раевским. «Ради Бога, соберите, что у вас только осталось, и летите туда!» – обратился Михаил Илларионович к Николаю Николаевичу. Раевский попытался было возразить, что «у него ничего не осталось в массе и все перебиты», что было сущей правдой: после категоричного кутузовского приказа, отданного войскам перед битвой «Всем стоять и умирать!», иного и быть не могло. И все же Кутузов настоял на своем и Раевский сел на лошадь, послал своих оставшихся в живых офицеров собирать кучки, оставшиеся от полков, с целью направить их Дохтурову. Липранди он просил передать Дохтурову, что приведет сколько сможет, но сомневается, послужит ли это к чему. Когда адъютант вернулся к своему генералу, то выяснилось, что надобность в подмоге уже отпала: французы почему-то остановились…

Маршалы снова попытались подвигнуть Наполеона на ввод в бой императорской гвардии. «Храбрейший из храбрых» Ней прислал генерала Бельяра и доложил, что уже видна Можайская дорога, проходившая в тылу русской позиции, за деревней Семеновское. Нужен еще один натиск, настаивает он, чтобы окончательно решить сражение. Главный сорвиголова Великой армии – Мюрат головой ручался за успех и также требовал гвардию. Всецело преданный бывшему супругу его матери Жозефины, генерал Эжен де Богарнэ, дорого заплативший за взятие Курганной батареи, тоже умолял любившего его экс-отчима поддержать его силами Старой гвардии. То ли Бертье, то ли главный интендант французской армии, Дарю, один из самых осведомленных людей о состоянии дел в Великой армии, вежливо, шепотом, передал, что все маршалы и генералы считают необходимым бросить в бой элитный резерв – Старую гвардию.

Находившийся на Шевардинском редуте Наполеон после взятия «батареи Раевского» по предложению Бертье сам поехал на линию огня оценить ситуацию в районе д. Семеновское. Император пристально оглядел новые позиции отошедших назад русских. Наполеон увидел армию, чья артиллерия не умолкала, а окровавленные и истерзанные пехота с кавалерией были готовы драться до конца.

…Впрочем, биограф Барклая де Толли С. Ю. Нечаев считает, что «по сути, в конце сражения введению в бой императорской гвардии М. И. Кутузову уже нечего было противопоставить. Если бы она пошла вперед, дело могло бы закончиться полным поражением русской армии. Но этого не произошло. Почему?»…

Вернувшись в ставку, Бонапарт долго молчал, затем тихим, но полным плохо скрываемой ярости и тревоги голосом процедил сквозь зубы: «Если завтра будет снова сражение, скажите, кто будет драться?!» И «неприкосновенный запас» – императорская гвардия – хоть частично и выдвинулась вперед, но в наступление так и не пошла, а ее музыканты продолжили играть бравурные марши! А некоторые из особ, приближенных к французскому императору, знавшие его со времен к тому времени уже легендарного Итальянского похода, глубоко задумались над тем, что их патрон впервые сам отложил на завтра то, что можно было бы сделать сегодня…

…Между прочим, кое-кто потом утверждал, что это командующий гвардейской кавалерией маршал Бессьер отсоветовал Наполеону бросать в бой его последний резерв и, таким образом, якобы изменил весь ход войны, а может быть, и всей истории XIX века. Хотя уцелевшие после рокового Русского похода 1812 г. французские солдаты и офицеры так никогда и не простили Бессьеру совета, данного им в тот день Наполеону, но, как-никак, это был совет человека благоразумного. Ведь если бы не было гвардии, которая прикрыла потом отступление из Москвы, никто не вернулся бы из России. А карьера Наполеона и его империя угасли бы, как свеча, не спустя несколько лет после Бородина, а еще в конце декабря 1812 года…

Все, кто видел Наполеона в тот памятный день, отмечали его угрюмый, недовольный вид, что было в высшей степени непривычно: Наполеон всегда был энергичен во время большого сражения, наслаждался им, жил его атмосферой. Это был человек, ценивший войну превыше всего остального. Обычно он сам активно руководил боевыми действиями, стремясь держать в своих руках все нити сражения. Появляясь там, где неприятель оказывал самое отчаянное сопротивление, он умел воодушевить солдат, зарядить их своей энергией.

Но в день Бородина эта фантастическая энергия, казалось, совсем угасла: расположившись на возвышенности, недалеко от Шевардинского редута, французский император весь день провел в состоянии почти полной неподвижности, обозревая поле сражения с помощью карманной зрительной трубы, поражая свиту своей небывалой апатией. У него явно пропал аппетит: на обед Наполеон съел лишь хлебную корку и выпил стаканчик шамбертена. По ходу битвы его настроение становилось все более мрачным, хотя было очевидно, что французская армия хоть и медленно, но верно овладевает полем боя.

Мрачность Наполеона была понятна. Ему не нужна была обычная победа. Русская кампания развивалась так, что Наполеону срочно нужен был полный разгром вражеской армии. А разгром – это бегущие в беспорядке толпы обезумевших от страха людей, бывших недавно солдатами, это многие тысячи пленных, сотни захваченных орудий, десятки вражеских знамен, поверженных к ногам Бонапарта.

Конечно, его маршалы и последующие поколения историков-«наполеоноведов» могли громко сетовать, что возраст сделал Наполеона осторожным, а недомогание – нерешительным, но в то же время он с горечью и раздражением понимал, что в день битвы при Бородино ничего подобного не будет. Русские почти не сдавались в плен и не бежали даже в тех случаях, когда должны были бы бежать. Потеряв позицию, они тут же занимали новую и обороняли ее до последнего, дрались даже голыми руками. А он уже немало положил на поле боя своих храбрых, сильных и опытных солдат и офицеров.

Возможно, именно тогда французский император стал впервые понимать, на грани какой катастрофы он оказался в битве под Москвой или, как он потом сам говорил, bataille de Moskova…

…Кстати, по свидетельствам некоторых русских участников Бородинского сражения, пока Бонапарт около 17 часов пополудни посещал захваченные деревню Семеновское и Багратионовы флеши, размышляя о целесообразности ввода в бой его «НЗ» – Старой и Молодой гвардии, произошло интересное событие. Боеспособная часть русской гвардии плотной массой по приказу Кутузова выдвинулась вперед: якобы «старый северный лис» заметил, что центр французской линии состоит почти весь из конницы, поскольку вся линейная пехота Наполеона уже давно была в деле и в центре ее почти не осталось. Не иначе как русский главнокомандующий собрался пробить поредевшую линию врага в центре?! Но пока русские «судили да рядили», наполеоновские артиллеристы Сорбье и д’Антуара (то ли сами, то ли по приказу Бонапарта?) – «асы из асов» – успели заметить «собирающуюся грозовую тучу» и мгновенно «выставили» заградительный огневой вал такой плотности, что об атаке русским гвардейцам и думать не приходилось. Более того, Наполеон решил подстраховаться и прикрыл свой центр еще нетронутой дивизией Роге из Молодой гвардии Мортье. Если все так, то Бонапарт уже сделал свои первые неутешительные выводы по исходу сражения и старался исключить риск по минимуму…

Новая линия обороны русских – у Горок – была хуже прежней, но измученный противник больше не предпринимал попыток их атаковать. Дело в том, что корпуса Великой армии тоже порядком «похудели»!

Правофланговые поляки князя Понятовского, поддержанные вестфальскими увальнями трудно идентифицирующего себя как личность его «товарища по уже туманной юности» Жюно взяли Утицу и Утицкий курган, но на этом выдохлись и ни на что большее уже не были способны. Почерневший от пороховой гари в посеченном пулями и изрезанном штыками маршальском мундире «храбрейший из храбрых» Мишель Ней на пару со страдающим от контузии «железным маршалом» близоруким, лысым и сутулым Луи Даву вместе с их обескровленными батальонами и полками, но решившими свою задачу «убрать русских» из Багратионовых флешей и деревни Семеновское, больше уповали на батареи Фуше и Сорбье, чем на свои окровавленные, погнутые и сломанные штыки. Они, конечно, еще могли пойти вперед, но это уже точно была бы их последняя атака. «Король храбрецов» Йоахим Мюрат так «загнал» коней своих храбрецов и смельчаков, что они наполовину стали «безлошадными»: в Москве из 7 тысяч спешенных кавалеристов сформируют два полка пехоты, а затем появится «Священный эскадрон» сугубо из кавалерийских офицеров, у которых еще были лошади. Хотя корпуса Нансути, Латур-Мобура, Груши и покойных Монбрёна (Коленкура) все же еще могли поскакать на русских, особенно удалые гусары, уланы, конные егеря и шеволежеры Брюйера, Пажоля, Шастеля и Рожнецкого. Правда, обратно вернулись бы уже лишь «тени» некогда лихих конных эскадронов лучшей в Европе мюратовской кавалерии. Солдаты его любимца-пасынка Эжена де Богарнэ пострадали меньше остальных, а Итальянская королевская гвардия и кое-какие полки и вовсе не побывали в огне. За них «костьми ложилась» образцовая пехота Жерара, раненого Морана, погибшего Ланабера и сменившего того бригадного генерала барона Ж. Буайе де Ребваля, командира 1-й бригады 3-й гвардейской пехотной дивизии Кюриаля Старой гвардии.

Нетронутой оставалась лишь прославленная наполеоновская гвардия: 18 862 отборных бойца (11 562 штыка, 4000 палашей и сабель, 3300 артиллеристов, саперов и гвардейский морской экипаж).

Смогли бы эти 15 с половиной тысяч элитных пехотинцев и кавалеристов (артиллеристы, саперы и моряки в лобовую атаку бы не пошли) радикально изменить ситуацию на поле боя с противником, который с самого утра стоял насмерть и продолжал это делать, несмотря на чудовищный натиск и колоссальные потери?! Споры вокруг обязательности ввода в дело наполеоновской гвардии ведутся до сих пор! Но тогда все решал Наполеон!

Наполеон все видел, все понял. Будучи в душе и по призванию артиллеристом, причем артиллеристом от Бога, он принял единственно рациональное решение продолжать делать то, что у него в тот день получалось лучше всего: валить русских солдат, мужественно стоявших на своих позициях как «стойкие оловянные солдатики», артиллерийским огнем.

Лишь 80 орудий Сорбье из гвардейского резерва выдвинулись ок. 7 часов вечера по приказу Наполеона – «…видите, как они хотят этого, так пусть получат!» – впереди деревни Семеновское и стали поливать компактные каре русских гвардейцев, прикрывавших свой истерзанный левый фланг. Сорбье был профессионал экстра-класса, и гвардейские полки русских получили сполна. Неприятельские ядра, как прямым попаданием, так и излюбленным среди французских артиллеристов рикошетом, пропахивали в их рядах целые просеки, бомбы и гранаты рвали их в клочья, а картечь не позволяла им перейти в контратаку на изрыгавшие смерть неприятельские батареи.

Эти отборные бойцы – Слава и Гордость русской армии (поредевшие и окровавленные лейб-гвардии Семеновский, Преображенский, Измайловские, Литовский, Финляндский полки) – просто «Стояли и умирали!», как последний рубеж русской обороны на густо залитом кровью Бородинском поле. За три года до Ватерлоо русская гвардейская пехота показала наполеоновской гвардии, как гвардия умирает, но не сдается. Правда, французы назвали это на свой лад… «самоубийством» русской гвардии.

Рассказывали, что около 10 часов вечера неутомимый Мюрат в последний раз обратился к императору, прося обрушиться на русские позиции со свежей гвардейской кавалерией, но получил такой жесткий отказ, что счел за благо ретироваться до утра следующего дня.