Глава 7. На Старой площади

Глава 7. На Старой площади

Новый, непривычный мир

Квартиру в столице мы получили не сразу. Нас временно поселили на даче в Горках-Х.

Ирина с Анатолием оставались в Ставрополе.

С первого дня возникло чувство одиночества — будто выбросило нас на необитаемый остров, и никак не сообразишь, где мы, что с нами и что вокруг. Одновременно ощущение душевного дискомфорта, оттого что мы «под колпаком». Дачка небольшая, подсобных помещений нет. Тут же обслуживающий персонал, офицер охраны. Обменяться мнениями, обсудить свои впечатления мы с Раисой Максимовной могли только на территории дачи, ночью на прогулке после возвращения с работы.

Вскоре нам предложили другую дачу — в Сосновке, неподалеку от Крылатского. Напротив, через Москву-реку, Серебряный бор. В 30-е годы на этой даче жил Орджоникидзе, а до нас — Черненко. Строение не отличалось особой архитектурной мыслью. Старый деревянный дом, изрядно износившийся, но уютный. Заботились о нем мало, поскольку на его месте хотели построить новый. Дача была своего рода перевалочным пунктом для вновь избранных. Раиса Максимовна съездила в Ставрополь, вернулась с ребятами и пожитками и начала обустраивать новое местожительство. В кругу семьи встретили мы новый, 1979 год. Под звон курантов подняли бокалы, поздравили друг друга, в душе надеясь, что все образуется.

По мере того как менялось мое положение в партийной иерархии, менялись и дачные дома. По установленному порядку член Политбюро жил на даче побогаче той, в которой размещались кандидат в члены Политбюро или секретарь ЦК. Но при всех различиях на тех и других лежал отпечаток угнетающей казарменности. В первое время мы никак не могли отделаться от ощущения, что живем в гостинице. Лишь постепенно усилиями Раисы Максимовны складывался близкий нам по духу микромир.

Квартиру получили позднее на улице Щусева в доме, который москвичи называли «дворянским гнездом». Там же поселились Ирина и Анатолий. Но жить продолжали на даче, так как обустройство нового жилья потребовало много времени.

В Москву я приехал, хорошо понимая, какие обязанности принял на себя. С первых дней весь ушел в работу и работал как каторжник, по 12–16 часов в сутки.

Почти девять лет проработал я первым секретарем в Ставрополе. На самом острие политики. И если в первые годы моей партийной карьеры нет-нет да и возникала мысль, не прибиться ли к другому берегу, то работа секретаря крайкома партии окончательно убедила в правильности сделанного выбора. Политика взяла верх. Ей были отданы лучшие годы жизни, я почувствовал ее вкус, и теперь уже этот мир захватил меня полностью.

Как члену ЦК и секретарю крайкома мне приходилось постоянно быть в контакте с «верхами». Казалось, порядки «царского двора» мне известны. Но лишь в столице я убедился, что все обстоит гораздо сложнее, чем я представлял. Только со временем удалось уловить тонкости и нюансы отношений «наверху».

На первых порах мое энергичное включение в работу Секретариата ЦК, обсуждение вопросов на его заседаниях вызвало у моих коллег не очень-то позитивную реакцию. Некоторые смотрели на меня как на «выскочку». Я всячески сопротивлялся тому, чтобы стать очередной жертвой этой машины, увязнуть в рутине субординации. Легко сказать, но выдержать такую линию поведения совсем не просто. В Ставрополе, будучи секретарем крайкома, я имел куда больше свободы, нежели здесь, оказавшись на самых верхних этажах власти в Москве.

Политбюро и Генеральный секретарь

Мой рассказ о работе в Секретариате ЦК и Политбюро будет более понятным и убедительным, если я хоть кратко коснусь истории возникновения этих институтов. Сам термин «Политбюро» появился, как известно, в октябре 1917 года, когда понадобилось создать орган для политического руководства восстанием. Но как постоянную руководящую структуру Политбюро избрали лишь в марте 1919 года. До этого все, в том числе мелкие текущие вопросы, решал ЦК, заседания которого даже в разгар революционных событий проходили чуть ли не еженедельно.

Пока численность ЦК не превышала 10–20 человек, это было вполне возможно. Но по мере того как росла партия и расширялся ее Центральный Комитет, куда стали избираться работники не только центральных учреждений, но и провинции, функционировать по-прежнему он уже не мог. Тогда-то создали Политбюро и Оргбюро, руководившие партией в промежутках между пленумами ЦК. В этих органах постепенно сосредоточилась вся полнота власти.

Первое Политбюро представляло собой ядро прежнего состава ЦК. Это были политические фигуры, известные всей партии и стране. Председателя формально не существовало, авторитет каждого члена зависел не от должности и занимаемого места, а, наоборот, — место зависело от реального авторитета. Председательствовал на заседании обычно Ленин — его лидерство было непререкаемым. Но заседание могли вести и другие, например Каменев.

На Политбюро старались выносить наиболее существенные политические вопросы, а на Оргбюро перекладывали «текучку», или, как говорили тогда, «вермишель». По отношению к Совнаркому и другим органам государственной власти и учреждениям постоянно проявлялись две противоположные тенденции. С одной стороны, Ленин не раз заявлял, что недопустимо наступать правительству на пятки, а с другой — как только возникала конфликтная ситуация, сразу же грозил наркомам «вытащить на Политбюро». Позднее, когда лидер партии перестал одновременно быть и руководителем правительства, эта тенденция приняла доминирующий характер.

Что касается Секретариата ЦК, то с годами менялись его функции, персональный состав. И между прочим, именно в этом четко проявилась зависимость места и роли учреждения от того, в чьих руках оно находится. С августа 1917 года возглавлял Секретариат Я.М.Свердлов, одновременно являвшийся председателем ВЦИК. При нем вся организационно-техническая, так называемая «аппаратная», работа носила сугубо вспомогательный характер и направлялась исключительно на обеспечение деятельности ЦК.

Но после того как Свердлова не стало, а объемы организационной работы продолжали нарастать, Секретариат расширили, ив 1919 году в него вошли Н.Н.Крестинский, Е.А.Преображенский, Л.П.Серебряков, являвшиеся членами ЦК и Оргбюро ЦК. Членом Политбюро из них был лишь Крестинский. Его даже называли иногда «первым секретарем», но, мне кажется, Крестинского гораздо больше интересовал Наркомат финансов, которым он продолжал руководить в эти годы. Вообще, у старых революционеров отношение к «секретарской» должности было несколько пренебрежительным. «Народный комиссар» — звучало куда весомее.

В 1921 году все трое секретарей очутились в рядах оппозиции, да и «аппаратчиками» оказались они никудышными. Поэтому после X съезда РКП(б) в Секретариат избрали функционеров менее известных, но более склонных к аппаратной работе — В.М.Молотова, В.М.Михайлова и Е.М.Ярославского. Они также являлись членами ЦК и Оргбюро ЦК, но в состав Политбюро не входил никто.

Очень скоро стало ясно, что надо как-то поднимать авторитет Секретариата и вообще наводить порядок в партийном аппарате. Вот тогда-то и родилась идея направить в Секретариат члена Политбюро Сталина. До того был он единственным «дважды наркомом» — по делам национальностей и рабоче-крестьянской инспекции. Поэтому, чтобы не было ему обидно, новую должность назвали не просто «секретарь ЦК» или «первый секретарь». 3 апреля 1922 года Пленум ЦК избрал Сталина «Генеральным секретарем ЦК РКП(б)».

Не прошло и девяти месяцев, как Ленин 25 декабря 1922 года написал: «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью».

Сталин показал, что значит держать в своих руках аппарат, а главное — кадры, назначения на все более или менее видные посты в центре и на местах. Он стал влиять даже на формирование повестки дня и решения Политбюро, ибо проекты постановлений готовились в недрах Секретариата. Иными словами, из органа вспомогательного, оказывавшего организационно-техническую помощь Политбюро, Секретариат постепенно превращался в исполнительный орган политического руководства.

Влияние на властные структуры со стороны Политбюро, где председательствовал мягкотелый Каменев, а также Совнаркома, который возглавил Рыков, ослабевало. И наоборот, значение Секретариата, тесно связанного с региональными партийными лидерами, усиливалось. Сталину удалось наладить отношения с местными кадрами, продвинуть на ключевые посты своих людей и с их помощью нанести поражение соперникам.

Со временем Советы все более становились носителями местных интересов, а народные комиссариаты — выразителями отраслевых, ведомственных позиций. Партия стала выступать как интегрирующая сила, отстаивающая «общегосударственный интерес». Постепенно в центре и на местах партийные комитеты начинают подминать государственные органы. На заседаниях бюро и пленумов не только в Москве, но и в регионах решаются теперь уже не только политические, но и сугубо хозяйственные вопросы.

Менялась не только власть, приобретавшая тоталитарный характер, менялась сама партия и ее функции. Она становилась не обычной общественно-политической организацией, а механизмом управления обществом, несущей конструкцией формировавшейся командно-бюрократической системы. И любое покушение на изменение этой роли воспринималось как «подрыв устоев».

Косыгин не принадлежал к числу наивных людей. Когда при Брежневе в аппарате ЦК стали создавать мощные отделы по всем народнохозяйственным вопросам, Алексей Николаевич попытался воспротивиться. Но без успеха. Их все-таки сформировали, и дело дошло до того, что в ЦК функционировал даже «сектор кремнийорганических производств». Отделы и сектора не отвечали непосредственно за результаты работы, но плотно контролировали министерства и предприятия, влезая во все дела и создавая нередко дополнительные помехи. В ответ на это в рамках управления делами Совмина насоздавали отделов по крупным отраслям. Возникали все новые и новые министерства.

Вот так и шла все время конкуренция со взаимным подсиживанием и подножками, эдакий «вечный бой» между партийным и правительственным аппаратом. Ее результатом явилось создание громоздкой, малоэффективной и насквозь забюрократизированной партийно-государственной системы управления.

По логике существовавших Конституций партия должна была вырабатывать политику, Верховный Совет — принимать законы, а правительство — проводить эту политику в жизнь и исполнять законы. Схема вроде бы демократичная. Но поскольку партия вторгалась в функции и законодательной, и исполнительной власти, вся схема разваливалась на глазах. Получалась сплошная мешанина. С одной стороны, полное отсутствие разделения властей и какого бы то ни было контроля, с другой — концентрация власти без предела.

Брежнев извлек уроки из опыта Хрущева. Он восстановил сельские райкомы и прежнюю роль региональных партийных комитетов. На XXIII съезде возродил и занял пост Генерального секретаря. Главной его опорой опять стали первые секретари обкомов, крайкомов и ЦК республик. Испытанная сталинская схема. Но если при Сталине она поддерживалась репрессиями, то при Брежневе это был своего рода «общественный договор» между основными носителями власти.

«Договор» этот никто не формулировал, его никогда не записывали и тем более не упоминали. Но он реально существовал. Смысл его состоял в том, что первым секретарям в их регионах давалась почти неограниченная власть, а они, со своей стороны, должны были поддерживать Генерального, славить его как лидера и вождя. В этом была суть «джентльменского» соглашения, и оно тщательно соблюдалось. Характерно, что Леонид Ильич лично держал связь с первыми секретарями даже тогда, когда был тяжело болен и ему трудно было вести разговор.

Аналогичное «соглашение» существовало и с правительством. За ним признавалось право на оперативное управление экономикой, социальной сферой. Но любой мало-мальски крупный вопрос должен был предварительно получить одобрение в партийной инстанции. Ну а ряд ведущих министерств, таких, как МИД, Министерство обороны, госбезопасность, МВД, практически полностью находились в руках Политбюро и Секретариата, оставаясь при этом на бюджете и в структуре Совета Министров.

На протяжении десятилетий руководящая и всепроникающая роль высших партийных структур не имела четкого легитимного оформления. В сталинской Конституции содержалось упоминание о партии как руководящем ядре всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных. Но оно в тексте Конституции было где-то на отшибе, в главе X — об основных правах и обязанностях граждан, — воспринималось как некая общая декларация, а не конституционно-правовая норма. И только в брежневской Конституции появилась шестая статья, закрепившая положение КПСС как «ядра политической системы». Так пытались придать видимость легитимности, освятить конституционными нормами реальность, которая сложилась в стране.

Брежневские времена

К моменту моего переезда в Москву перегруппировка сил внутри высших партийных структур в основном завершилась. Я уже говорил, что приход Брежнева к власти в октябре 1964 года стал результатом компромисса между группировками, свергнувшими Хрущева. Брежнев казался фигурой не очень значительной, полагали, что им легко можно будет манипулировать. Но расчеты эти не оправдались. С помощью нехитрых приемов политической игры он сумел упрочить свое положение, стать практически недосягаемым.

Пожалуй, главным из этих приемов являлось умение разъединять соперников, подогревать взаимную подозрительность претендентов на власть, оставляя за собой роль главного арбитра и миротворца. Со временем для меня стало очевидным и другое его качество — злопамятность. Нелояльного к себе отношения он не прощал, но при этом обладал способностью дождаться удобного момента для замены неугодного лица. Никогда не прибегал к методам лобовой атаки, вел постепенно, шаг за шагом к развязке, вышибанию неугодных из состава руководства.

Отстранением Подгорного в 1977 году и Косыгина в конце 1980 года завершилось утверждение единоличной власти Брежнева. Ирония судьбы состояла в том, что это произошло уже после того, как Брежнев начал утрачивать работоспособность; власть его приобрела эфемерный характер.

Судя по воспоминаниям академика Чазова, болезнь генсека стала прогрессировать в начале 70-х годов. Роковую роль сыграли склероз мозговых сосудов и злоупотребление успокаивающими препаратами, вызывавшими депрессию и вялость. Он менялся на глазах. Раньше был не только более энергичным, но и более демократичным, не чуждался нормальных человеческих отношений. Поощрял обсуждения, случались даже дискуссии на заседаниях Политбюро и Секретариата. Теперь ситуация изменилась коренным образом. О дискуссиях, уж тем более о какой-либо самокритичности с его стороны не могло быть и речи.

Казалось бы, общее состояние здоровья и интеллекта Брежнева требовало поставить вопрос о его уходе в отставку. Это было бы гуманно и целесообразно с точки зрения человеческой и интересов государства. Но Брежнев и его ближайшее окружение и думать не хотели о расставании с властью. И себя, и других убеждали, что-де уход Брежнева нарушит установившееся равновесие, подорвет стабильность. Словом, опять «незаменимый», хотя и полуживой.

Помню, как на одном из заседаний Политбюро председательствовавший «вырубился», потерял смысловую нить обсуждения. Все сделали вид, что ничего не произошло. Хотя все это оставляло тяжкое впечатление. После заседания я поделился своими переживаниями с Андроповым.

— Знаешь, Михаил, — повторил он почти дословно то, что и раньше мне говорил, — надо делать все, чтобы и в этом положении поддержать Леонида Ильича. Это вопрос стабильности в партии, государстве, да и вопрос международной стабильности.

Не только он, думаю, большинство членов Политбюро не хотели ухода Брежнева. Слабеющий генсек вполне устраивал первых секретарей обкомов, крайкомов и ЦК республик, устраивал он и премьер-министра, министров, ибо они становились полными хозяевами в своих епархиях. Иными словами, тут, как и при обретении Леонидом Ильичом власти, действовал упоминавшийся «общественный договор».

Удержанию шаткого равновесия должна была, по их мнению, способствовать и тщательно оберегаемая субординация, каждый должен был знать свое место, свой «шесток» и не претендовать на большее. Эта субординация доводилась порой до полного абсурда и предусматривала буквально все, даже рассадку в зале заседаний Политбюро. Я не шучу!

Казалось бы, собираются коллеги, соратники. Чего уж чиниться? Но нет, каждому надлежало занять за столом строго определенное место. Справа от Брежнева садился Суслов, слева — предсовмина Косыгин, а после его ухода — Тихонов. Рядом с Сусловым — Кириленко, затем Пельше, Соломенцев, Пономарев, Демичев. С другой стороны, рядом с Косыгиным, — Гришин, потом Громыко, Андропов, Устинов, Черненко и, наконец, Горбачев. Стол большой, и когда Леонид Ильич начинал советоваться с одной половиной, скажем, Сусловым, то при его дикции нам, сидевшим в конце стола на другой половине, услышать и понять было просто трудно.

Соседство с Константином Устиновичем также создавало определенные неудобства. Он постоянно вскакивал с места, подбегал к Леониду Ильичу и начинал быстро перебирать бумаги:

— Это мы уже решили… Это вам надо зачитать сейчас… А это мы сняли с обсуждения…

В общем, картина тягостная. Делалось все это открыто, без всякого стеснения. Мне было стыдно в такие минуты, и я иногда думал, что и другие переживают аналогичные чувства. Так или не так, но все сидели, как говорится, не моргнув глазом.

Наблюдая эти «дворцовые игры», я понимал, что единственным спасением от того, чтобы не увязнуть в них по уши и не опуститься до подобных интриг, является дело, которому я посвятил себя и за которое нес персональную ответственность. Поэтому время свое старался тратить прежде всего на углубленный анализ и осмысление аграрной политики.

Вопросы, вопросы…

В 1978 году объявили о небывалом урожае — 237 миллионов тонн. Первые же оценки государственных ресурсов, однако, опрокинули эти цифры. У нас учет зерна ведется по бункерному весу, а во многих регионах уборка шла в условиях повышенной влажности. Когда его подсушили и довели до нормы, зерна оказывалось много меньше, как минимум на 20–25 миллионов тонн.

Но это никого не смущало. Наоборот, протрубили, что, мол, близится достижение заветной цели — тонна зерна на душу населения.

Почему не полторы тонны, как у венгров? На протяжении ряда лет, по официальным данным, мы производили на душу населения около 750 кг зерна. Примерно столько же, сколько Франция. По моей просьбе подсчитали, что в странах всего Европейского Экономического Сообщества, где проживает приблизительно столько же людей, сколько у нас, валовой урожай зерна был меньше. На производство концентрированных кормов там использовали 74 миллиона тонн, в то время как нам уже не хватало 100–110 миллионов тонн. А производство и потребление всех животноводческих продуктов в странах ЕЭС было значительно выше, чем у нас.

В чем же дело? На первый взгляд парадокс — при меньших затратах зерна больше продукции. Но все дело в том, что в западных странах кроме зерна на выработку комбикормов затрачивается более 30 миллионов тонн белковых добавок, и это сразу меняет дело, получается сбалансированный по питательным элементам корм, дающий высокий эффект. Далее, пастбищные корма там составляют от 35 до 47 процентов, а у нас — примерно 17–20. В целом в расчете на одно животное в западных странах кормов расходуется в 1,5–2 раза больше. Наконец, селекция. У нас борьба «за хвосты», там — за высокопродуктивные породы. Скольких руководителей сельского хозяйства освободили за невьшолнение плана по поголовью! Это делал и я на Ставрополье.

Первые дни моей работы в ЦК совпали с началом зимовки в животноводстве. Республики и области завалили просьбами выделить из госресурсов концентрированные корма. Урожай удалось получить не во всех регионах.

Что такое государственные заготовки, я и до того знал хорошо. Но теперь, когда поле зрения расширилось до пределов страны, увидел картину, которая наводила на самые грустные размышления. Заготовка зерна никогда не была у нас обычным, хозяйственным, что ли, делом. Нет, это всегда была массовая политическая кампания, завершающий этап «всенародной битвы за хлеб». Она стояла в центре внимания партии, от Политбюро до райкомов и первичных парторганизаций. Больше всего партработники теряли головы на заготовках. Тут уж пощады ждать не приходилось.

В ход шла жесткая машина выжимания, выгребания, вытряхивания зерна из каждого совхоза и колхоза. Любой, кто пытался смягчить эту кампанию или просто придать ей здравый смысл, квалифицировался как руководитель «с кулацким душком и настроениями». И надо было обладать очень большим искусством аргументации, чтобы объясняться с ЦК в тех случаях, когда установленные государством задания не удавалось выполнить.

О здравом смысле я упомянул не случайно. По традиции, идущей чуть ли не с времен Гражданской войны, считалось, что нужно заготавливать максимально возможное количество зерна. Если оно в руках у государства, то, во-первых, его не растащат, а во-вторых, им можно по-хозяйски распорядиться, поддержав тех, у кого есть нужда, и не давая возможности «разбазаривать» тем, кому в этом году повезло с урожаем. То есть даже колхозы и совхозы, полностью выполнившие план заготовок, не могли распорядиться оставшимся зерном — оно «выбиралось» для покрытия недостачи в других хозяйствах. Ясно, что тем самым заинтересованность в наращивании производства снижалась, фактически сводилась на нет.

Порой дело доходило до глупости. Планы заготовок пшеницы доводились, к примеру, до хозяйств Ленинградской, Ярославской, Калининской и других областей Нечерноземья, где зерно этой культуры было такого низкого качества, что не всегда годилось даже на кормовые цели. Сдавая государству десятки тысяч тонн такого зерна, эти области получали от государства сотни тысяч тонн зернофуража для животноводства, не говоря уж о продовольственном зерне. При этом для стимулирования посевов зерновых здесь платили за тонну 24 рубля, а в Ставропольском и Краснодарском краях, где выращивалась высокосортная пшеница, за нее платили лишь 7-10 рублей.

Или возьмите Прибалтику и Белоруссию. Они являлись крупными потребителями зерна из государственных ресурсов: около двух миллионов тонн ежегодно направлялось в Белоруссию, от 700 тысяч до миллиона тонн — в каждую из Прибалтийских республик. Тем не менее все они имели план заготовок зерна. Считалось — каждый регион должен участвовать в наращивании его производства. Во всех республиках необходимость обеспечения общегосударственных заготовок доминировала над удовлетворением потребностей своих хозяйств и населения. И психология у многих руководителей республик, краев, областей складывалась соответствующая. Выгребали хлеб, рапортовали в надежде отличиться, опередить, быть замеченным, наконец, получить очередной орден. И тут же не моргнув глазом садились писать прошение в центр о выделении зерна и кормов из государственных ресурсов.

Таков был заготовительный ажиотаж, в котором я сам участвовал на протяжении многих лет — ив Ставрополе, и уже работая в Москве. Но и зерно, которое собирали, плохо хранилось и еще хуже использовалось, особенно та его часть, которая шла на выработку комбикормов. Не хватало заводов, техники, хранилищ, транспорта, белковых добавок. Создание всей этой инфраструктуры требовало огромных капитальных вложений и откладывалось до «лучших времен». А управленческие и партийные структуры наваливались на заготовки — забрать побольше и подешевле.

В заготовительном деле сложно переплетались государственные нужды и притязания бюрократов, реальная политика и элементарная бесхозяйственность, идеология и почти языческое обожествление хлеба, воспитанное годами голода и недоедания.

Взаимоотношения города и деревни, судьба крестьянства, земля и люди на земле, сохранение природы — эти извечные вопросы не давали мне покоя. Чем больше вникал я в них, тем больше одолевала тревога за положение в стране, тем больше возникало сомнений в разумности проводимой экономической политики.

Единая плановая система, опирающаяся на единую государственную собственность, вроде бы открывала гигантские возможности для учета реальных процессов в их взаимосвязи, рационального решения узловых проблем народного хозяйства. Теоретически так, но эта доктрина на практике давила инициативу. Сверхцентрализованная плановая система в огромной стране создавала сложнейшую многоступенчатую иерархию чиновников, каждый из которых — по законам функционирования всех бюрократических систем — стремился извлечь какую-то выгоду из своего положения.

В руках центра в значительной мере концентрировалось все, что производилось в стране. Здесь же все распределялось. С первых дней, когда на меня обрушился поток просьб и ходатаев о «выделении фондов», «оказании помощи», я увидел, что на самых различных уровнях государственного и партийного аппарата чиновники различных рангов используют решение этих вопросов для укрепления своего влияния и власти. Дать или не дать корма, удобрения, технику, стройматериалы зависело от тех, кто был у власти или просто причастен к принятию решений. И тут личные интересы, связи, кумовство нередко значили куда больше, чем справедливость или деловой расчет.

Почва для коррумпированности создавалась самая благодатная. Формы ее были весьма многообразны: чтобы ухватить кусок от общего пирога, в ход шли все средства. Помимо вульгарной взятки, подношений и подарков существовали и более «тонкие» — взаимная поддержка и мелкие личные услуги различного свойства, совместные пьянки под видом охоты или рыбалки.

Идея, возникшая у меня в этой связи, могла показаться парадоксальной. В качестве чрезвычайной меры я предложил направлять все просьбы исключительно Генеральному секретарю ЦК КПСС. Сель-хозотдел сводил заявки, поступавшие от ЦК республик и обкомов, собирал объективные данные о реальном положении в этих регионах с продовольствием и фуражом. Такого рода сводная записка докладывалась самому Брежневу. Готовились проекты решений. Генсек принимал окончательное решение — помощь исходила как бы непосредственно от него, ему это импонировало. Но достигался хоть какой-то порядок в распределении зерновых ресурсов.

Стычки с Косыгиным

В 1979 году хлеба собрали намного меньше, чем в предыдущем. Я пришел к печальному выводу, что план заготовок становится нереальным, разницу придется покрывать за счет закупок зерна за рубежом.

Предваряя окончательное решение, я подготовил предложение-прогноз и после возвращения из отпуска основного состава руководства разослал записку членам Политбюро. Однако произошло событие, опередившее ее официальное обсуждение.

7 сентября 1979 года в Кремле должно было состояться вручение наград космонавтам В.А.Ляхову и В.В.Рюмину за самый продолжительный по тем временам 175-суточный полет. Все члены руководства, находившиеся в Москве, пришли для участия в этой торжественной акции. Мы стояли у входа в Екатерининский зал, переговариваясь друг с другом. Леонид Ильич, как обычно, поинтересовался урожаем. Я ответил, что надо срочно добавить автомашин Казахстану для перевозки хлеба и центральным областям на уборку свеклы. В разговор вмешался Алексей Николаевич Косыгин, довольно резко стал выговаривать мне: хватит, мол, попрошайничать, надо обходиться своими силами.

— Послушай, — прервал его довольно миролюбиво Брежнев, — ты же не представляешь себе, что такое уборка. Надо этот вопрос решать.

Но Алексей Николаевич не остановился, продолжил еще более раздраженно:

— Вот тут нам, членам Политбюро, разослали записку сельхозотдела. Горбачев подписал. Он и его отдел пошли на поводу у местнических настроений, а у нас нет больше валюты закупать зерно. Надо не либеральничать, а предъявить более жесткий спрос и выполнить план заготовок.

Я понимал, что аппарат Совмина будет настраивать Косыгина негативно, но подобного рода реакции все-таки не ожидал. А поскольку обвинения были достаточно серьезны, то и сам не сдержался, заявил, что если предсовмина считает, что мною и отделом проявлена слабость, пусть поручает вытрясти зерно своему аппарату и доводит эту продразверстку до конца.

Воцарилась мертвая тишина… Как-то надо было выходить из разразившегося скандала. Выручил кто-то из распорядителей:

— Леонид Ильич, — громко сказал он. — Все готово, пора идти. В затылок друг другу потянулись мы за Брежневым в Екатерининский зал.

Вручили награды космонавтам, и я вернулся в свой кабинет. Настроение было подавленное. Не только потому, что конфликт произошел именно с Косыгиным, которого я глубоко уважал. В такие моменты я всегда старался проявить хладнокровие и трезво оценить — не допустил ли какую-то ошибку? В политике заготовок проводилась жесткая линия, но существовал предел, через который, как я считал, просто нельзя переступить. Вытряхнуть все до последнего, конечно, можно, для подобного рода акций партия обладала опытом более чем достаточным. Но это было бы бесчестным по отношению к крестьянам, да и противогосударственным. Надо было не давить, а искать разумный выход.

Минут через пятнадцать раздался телефонный звонок Брежнева.

— Переживаешь? — спросил он, видимо, желая подбодрить и успокоить меня.

— Да, — ответил я. — Но дело не в этом. Не могу согласиться с тем, что я занял негосударственную позицию.

— Ты правильно поступил, не переживай. Надо действительно добиваться, чтобы правительство больше занималось сельским хозяйством. — На этом разговор закончился.

Часа через два еще звонок. На прямом проводе Косыгин. И как ни в чем не бывало:

— Я хочу продолжить разговор, который мы начали.

— Алексей Николаевич, — ответил я уже без всякого раздражения и обиды, — может быть, вы в самом деле возьмете на этом заключительном этапе инициативу в свои руки. Для меня это первая такая кампания, да еще в такой тяжелый год.

Косыгин помолчал, потом ответил:

— Я еще раз перечитал вашу записку. Вносите свои предложения в Политбюро.

Он сказал это тоже без всякого раздражения, не отчитывая, но и не извиняясь. Ну что ж…

Кстати, забегая вперед, скажу, что задание по заготовкам, которое оспаривал Косыгин, тоже не было выполнено.

Инцидент с Алексеем Николаевичем имел для меня совершенно неожиданные последствия. Определенная часть руководства, видимо, восприняла его однозначно — как мою жесткую позицию по отношению к Косыгину лично. Об этом я подумал, когда однажды поздней осенью Суслов сказал:

— Тут у нас разговор был. Предстоит Пленум. Есть намерение укрепить ваши позиции. Было предложение ввести вас в состав членов Политбюро. Но я выступил против и хочу, чтобы вы знали об этом. Будем рекомендовать вас кандидатом в члены Политбюро. Так будет лучше. Рядом с вами работают секретари по пять, десять, пятнадцать лет. Зачем вам создавать вокруг себя лишнее напряжение?

Он был прав.

Жизнь в столице

Работа в ЦК оставляла мало времени для семьи, отдыха. Но надо было вживаться в столичную жизнь, налаживать новые отношения. Нам, естественно, хотелось понять атмосферу, в которой живут семьи моих новых коллег, да просто познакомиться с ними. Увы, все оказалось не так, как я предполагал.

Встречи и хождение в гости не поощрялось — мало ли что… Сам Брежнев звал к себе строго ограниченный круг — Громыко, Устинова, реже Андропова, Кириленко. Были, правда, исключения. Ранним летом 1979 года нашу семью пригласил провести вместе выходной день Суслов. Договорились поехать погулять по территории одной из дальних пустующих сталинских дач. Он взял с собой дочь, зятя, внуков. Провели там почти целый день — гуляли, разговаривали. Никакого обеда устраивать не стали, но чай все-таки был. Это была встреча ставропольцев: старожил Москвы как бы проявлял внимание к молодому, прибывшему из тех мест коллеге.

Даже с Андроповым, несмотря на добрые отношения, так и не пришлось нам ни разу пообщаться в домашней обстановке. Однажды я попытался было проявить инициативу, но что из этого вышло — вспоминаю, до сих пор испытывая чувство неловкости. Когда в конце 1980 года я стал членом Политбюро, наши дачи оказались рядом. И вот как-то уже летом следующего года я позвонил Юрию Владимировичу:

— Сегодня у нас ставропольский стол. И как в старое доброе время приглашаю вас с Татьяной Филипповной на обед.

— Да, хорошее было время, — ровным, спокойным голосом ответил Андропов. — Но сейчас, Михаил, я должен отказаться от приглашения.

— Почему? — удивился я.

— Потому что завтра же начнутся пересуды: кто? где? зачем? что обсуждали?

— Ну что вы, Юрий Владимирович! — совершенно искренне попытался возразить я.

— Именно так. Мы с Татьяной Филипповной еще будем идти к тебе, а Леониду Ильичу уже начнут докладывать. Говорю это, Михаил, прежде всего для тебя.

С тех пор желания приглашать к себе или быть приглашенным к кому-либо у нас не возникало. Мы продолжали встречаться со старыми знакомыми, заводили новых, приглашали к себе, ездили в гости к другим. Но не к коллегам по Политбюро и Секретариату.

С трудом вписывалась в новую систему отношений и Раиса Максимовна, которая так и не смогла найти себя в весьма специфичной жизни, как их теперь называют, «кремлевских жен». Близкие знакомства ни с кем не состоялись. Побывав на некоторых женских встречах, Раиса Максимовна была поражена атмосферой, пропитанной высокомерием, подозрительностью, подхалимством, бестактностью одних по отношению к другим.

Мир жен — это зеркальное отражение иерархии руководящих мужей, вдобавок с некоторыми женскими нюансами. Дело доходило до курьезов. 8 марта 1979 года по традиции устроили очередной правительственный прием. Все жены руководителей выстроились при входе в зал, чтобы приветствовать иностранных гостей и соотечественниц. Раиса Максимовна встала там, где было свободное место, нисколько не подозревая, что тут действует самая строгая субординация.

Одна из «главных» дам — жена Кириленко, рядом с которой оказалась Раиса Максимовна, обратившись к ней, без стеснения указала пальцем:

— Ваше место — вот там… В конце.

Раиса Максимовна все время повторяла: что же это за люди?

За пределами «избранного круга» все было проще. Ирина и Анатолий быстро вошли в новую студенческую среду, обзавелись друзьями. Возобновила свои научные связи и Раиса Максимовна. Она установила контакты со старыми знакомыми и коллегами в МГУ, Институте философии. Сразу же включилась в знакомый ей мир научных дискуссий, симпозиумов, конференций, просто дружеских встреч. Занялась английским языком.

Как только выдавалось свободное время, мы брали машину и ехали смотреть Москву. Первые маршруты пролегли по старым, близким сердцу местам. Моховая, Красные ворота, Красносельская, Сокольники с памятной пожарной каланчой, Клуб имени Русакова, Стромынка… Долго стояли. Подошли к Яузе. Проехав через мост, оказались на Преображенской площади. И не узнали ее — старой площади нет! Грустно до боли.

То же чувство испытал я и на Красной Пресне, где в 1951 году, будучи студентом и заместителем руководителя агитколлектива, проводил избирательную кампанию. Забросив учебу, я целый месяц метался по стареньким, полуразвалившимся домишкам на Большой Грузинской и Малой Грузинской улицах, ублажая избирателей и хлопоча о ремонте лестниц и крыш, кранов и выключателей, замков и дверей, ибо накануне выборов любая тишайшая старушонка могла твердо заявить:

— Сделай, милок, а то не пойду голосовать!

Но то была Москва пятидесятых годов. А теперь на месте стареньких домишек возвышались многоэтажные здания. Изменился пейзаж и на Ленинских горах, где в наше время и сам университет, и лыжный трамплин у Москвы-реки выглядели на фоне окружающих пустырей и мелких строений как-то одиноко и сиротливо. На месте бывшей деревни Черемушки, где тогда жили строители и куда мы ездили получать посылки от родных, создан современный благоустроенный район.

После увиденного я испытывал двойственное чувство. В тех стареньких, ветхих домах жить, конечно, было нельзя. Но в них была своя душевная теплота, близость к природе, особый уклад жизни, с которым нелегко расстаться. Именно тогда впервые я подумал, какой же человеческой драмой для тысяч москвичей было прощание со Старым Арбатом. Когда создавался ансамбль высотных зданий на Калининском проспекте, москвичи этот комплекс назвали по-своему — «вставная челюсть Москвы». И сейчас, когда слышу песню о Старом Арбате в исполнении Иосифа Кобзона, испытываю тоску по городу юности, старой Москве:

Ты, мой любимый Старый Арбат,

Неповторимый Старый Арбат,

Везде за мною

Ветры твои летят.

Сначала мы выбирали маршруты поездок по Москве спонтанно. Сели, поехали, где-то остановились, вышли погулять. И все окружающее вливалось в наши души, извлекая из дальних уголков памяти какие-то воспоминания. Но мы хотели узнать и Москву сегодняшнюю, в которой теперь суждено жить. Со временем родилась идея: выбирать маршруты поездок так, чтобы познакомиться с Москвой по векам ее становления. Сначала Москва XIV–XVI веков, потом XVII–XVIII и далее. Сопровождали нас обычно историки старой Москвы, с которыми успела познакомиться Раиса Максимовна.

Потом стали выезжать в Подмосковье. Побывали в Архангельском. Самое большое впечатление — пейзажи по берегам Москвы-реки. О Коломенском мы слышали и раньше, но то, что увидели, буквально поразило и заворожило. Храм Вознесения — устремленный ввысь, в небо, к Богу!

Мы воспользовались новыми возможностями и для того, чтобы удовлетворить свою давнишнюю страсть к театру. И раньше во время кратковременных наездов в Москву старались посетить наиболее интересные спектакли. По старой памяти стремились побывать во МХАТе и в Малом. Полюбили Театр им. Вахтангова, Театр сатиры, «Современник». Запомнились «Десять дней, которые потрясли мир» и «Антимиры» на Таганке. Однажды в Большом, совершенно потрясенные, смотрели «Спартак» с Васильевым, Максимовой, Лиепой.

Укоренясь в Москве, по мере возможности стали ходить в театры, как бы проверяя впечатления, оставшиеся от прежних лет. Опять на первом месте — театр Вахтангова; очень сблизились с МХАТом, «Современником», театрами Моссовета, Маяковского. Чаще стали бывать в Большом. Ну и, конечно, Третьяковка, Музей изобразительных искусств им. Пушкина, Большой зал консерватории.

Перечитал я эти строки и удивился: странная штука память, о времени, событиях, людях хранит прежде всего хорошее, даже если его было совсем немного.

Афганская война и Продовольственная программа

После ввода наших войск в Афганистан США и другие государства предприняли против СССР ряд мер. В частности, американцы прекратили даже те поставки продовольственного зерна, по которым имелись подписанные соглашения. Это эмбарго лишило нас возможности получить примерно 17 миллионов тонн.

В январе 1980 года Брежнев пригласил к себе Громыко, Устинова и меня. Впервые я оказался в столь узком кругу, где фактически принимались важнейшие решения, определявшие судьбы страны. Вначале Громыко и Устинов подробно и весьма оптимистично изложили свои оценки положения в Афганистане. Мне же пришлось докладывать о весьма тревожной продовольственной ситуации.

Сообщение обеспокоило всех присутствовавших. Мне дали поручение подготовить конкретные предложения о том, какой минимум необходимо иметь для нормального жизнеобеспечения и какие директивы в этой связи должны быть даны МИДу и Внешторгу. Тогда же впервые я поставил вопрос о необходимости разработки программы, которая освободила бы нас от импорта зерна. Я еще не называл ее «продовольственной», но речь шла именно о ней.

После этой беседы вместе с помощником Брежнева Г.Э.Цукановым написали текст выступления генсека на Политбюро. Предложения были одобрены, принято решение подключить к подготовке программы Госплан, министерства, научные учреждения.

Идея разработки Продовольственной программы, конечно, появилась не по наитию или под воздействием момента. Уже больше года, занимаясь оперативными делами, я пытался докопаться до корней продовольственной проблемы.

И что же?

Жуткая открылась картина. Земля, наша кормилица, как мы ее зовем, предстала истерзанной, неухоженной, а то и попросту покинутой. И я все более и более убеждался в том, что это варварство есть следствие проводившейся десятилетиями политики. Технократизм просто свирепствовал, подавляя всяческое нравственное начало. О земле долгие годы даже не задумывались, решая проблему сырьевых отраслей — угольной, горнорудной, нефтегазовой. Миллионы гектаров уходили в бесхозные «полосы отчуждения» железных, шоссейных дорог. 14 миллионов гектаров плодородных пойменных земель, способных давать высокосортные овощи, корма для животноводства, затоплены искусственными морями при строительстве гидростанций. Десятки миллионов гектаров отведены под полигоны армии |и Государственную границу.

Конечно, выделять землю на все эти нужды было необходимо. Но не так, как это делалось, — сверх всяких норм и потребностей, бесконтрольно, исходя из того, что она «ничего не стоит».

А как использовали землю в сельскохозяйственном производстве? Фигурально выражаясь, тащили плуг по всей стране — от чернозема до песков. Изуродовали миллионы гектаров, с которых наиболее ценный слой почвы сдут ветрами. Миллионы гектаров «съедены» оврагами и пустыней. А ведь для восстановления всего этого нужны многие десятилетия, если не столетия.

С этой проблемой я столкнулся в Ставрополье и знал, что каждой климатической, почвенной зоне нужны свои способы обработки земли. Да мало ли какие премудрости надо знать, чтобы поддерживать плодородие земли.

Оказалось, миллионы гектаров вышли из строя только потому, что мелиоративные системы строились без дренажа, по удешевленным проектам. Нет дренажа — соли выносятся в пахотный слой и начинается самое зловредное, так называемое вторичное, засоление почвы.

Стали повсеместно применять гербициды. Нужны они? Конечно, иначе сорняки одолеют. До 30 процентов урожая недобирают по этой причине земледельцы. Но машин для взвешенного внесения в почву гербицидов не создали, а в результате потравили на огромных территориях и самое землю, и реки, озера, нанесли непоправимый ущерб флоре и фауне.

Анализируя все эти явления, я попытался понять, почему мы не можем получить хороших урожаев сои в районе Благовещенска Амурской области — ведь она нам крайне необходима. Оказалось, не хватало только одного — не раскисляли почву, то есть опять-таки все упиралось в невнимание к земле.

В то же время в республиках Прибалтики и Белоруссии в результате двух-, трех- и четырехкратного известкования почв удалось снизить их кислотность, поднять урожайность. При Машерове в Белоруссии и Снечкусе в Литве села поднялись, обустроились. Изменилось и настроение крестьян. А рядом, в Латвии, где все было сконцентрировано вокруг проблем индустриализации, деревню обескровили.

Судьба некоторых районов страны поистине трагична. Варварские методы нефте- и газодобычи на Севере принесли чудовищный вред уникальной зоне тундры, где природа особенно чувствительна и баланс ее формировался миллионы лет. А Каспий, район Арала! А Средняя Азия, где бездумное расширение посевов хлопка, нарушение севооборотов привели к развитию болезней как самой земли, так и людей!

Следующей темой моего исследования стало положение людей на земле. Укоренившееся представление о крестьянине как человеке второго сорта убивало в сельском жителе, кормившем страну, сознание того, что он является полноправным членом общества и оно действительно в нем нуждается. Посмотришь на таблицы роста производства электроэнергии — душа радуется. А село, где проживали в те годы около 100 миллионов человек, получало лишь 10 процентов этой энергии. Сколько встреч и разговоров у нас состоялось с министром П.С.Непорожним — старым моим знакомым еще по строительству электростанций на Ставрополье. Он принял мои доводы, но жаловался на Госплан, просил воздействовать на него.

А уголь? При огромном росте его добычи деревня доставала топливо одному Богу известными путями, так как через официальные каналы удовлетворялась лишь треть потребностей. Передо мной положили карту: газопроводы в самых разных направлениях пересекают страну. Города худо-бедно, но газифицировались, крестьянин же сидел без газа, и никакими планами пользование им не предусматривалось на ближайшую перспективу.

Сельские районы хуже обеспечены дорогами, школами, учреждениями медицины, бытовыми услугами, газетами и журналами, кинотеатрами и учреждениями культуры. Среди районов, где эти проблемы обострились до крайности, — Нечерноземье, 30 областей России. В результате ошибок, допущенных при размещении производительных сил, эти области оказались перегруженными промышленностью, а село предано забвению. И что же? Люди стали бросать деревни, уходить в манящие яркими огнями города, где и рабочее время нормировано, и платят побольше, и улицы асфальтированы, да и весь быт более благоустроен. Нечто подобное происходило и в других районах страны. Крестьянин покидал землю, а на смену ему пришли временщики. Временщики на посеве и уходе за сельскохозяйственными культурами. Временщики на уборке и перевозке урожая. Временщики на фермах. Временщики на ремонте техники и машин. Одни под видом «шефской помощи», другие по нарядам из близлежащих городов. Уму непостижимо, чтобы привести отношения между человеком и землей в такое состояние. Произошло раскрестьянивание села.