Глава 22. Объединение Германии

Глава 22. Объединение Германии

Германский вопрос до 1988 года

После Мальты у меня появилась уверенность, что мы перешли наконец Рубикон. Стрелка политического барометра в отношениях с Западом впервые за послевоенные годы перестала скакать из стороны в сторону и остановилась на отметке «ясно». Я верил, что нам удалось разорвать порочный круг, когда редкие «оттепели» сменялись долгими «заморозками».

Мы, пожалуй, сами не сразу отдали себе полностью отчет в том, что произошло. А ведь ни много ни мало начинался качественно новый этап во всей послевоенной истории международных отношений. Вместе со встречей на Мальте заканчивалась «холодная война», хотя тяжелые ее последствия, конечно, сохранились. Мы не обманули ожиданий людей, живших в расколотой Европе.

В 1989 году в Германии, этом «невралгическом узле» многих европейских и международных проблем, начался процесс, подвергший испытанию все то позитивное, что было накоплено к этому времени и в советско-американских, и в советско-западноевропейских, и в советско-немецких отношениях.

Испытание это было трудным и болезненным для всех, для Советского Союза и Германии — в особенности. Но так или иначе все главные участники событий, я считаю, в целом его выдержали.

Я бы погрешил против истины, сказав, что заранее предвидел, каким путем на деле пойдет решение германского вопроса и какие проблемы возникнут в этой связи перед советской внешней политикой. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из ныне здравствующих политиков (как на Востоке, так и на Западе) за год-два до главных событий мог предсказать то, что произошло. После кардинальных перемен, происшедших в ГДР, события развивались в таком головокружительном темпе, что была реальная опасность вообще утратить над ними контроль. сегодня, оглядываясь назад, я могу с чистой совестью сказать: в той конкретной ситуации мы сделали максимум возможного как с точки зрения обеспечения интересов нашей страны, так и с точки зрения сохранения мира в Европе, спасения общеевропейского процесса.

Разумеется, в 1985 году вся германская проблематика виделась из Москвы совсем в ином свете, чем сегодня. ГДР была нашим союзником; ФРГ, оставаясь для СССР на Западе торговым партнером № 1, в военно-политической табели о рангах проходила по разряду «потенциальных противников».

Оттепель в советско-западногерманских отношениях, наступившая во времена «восточной политики» Брандта, к началу 80-х годов вновь сменилась заморозками. В условиях общего усиления напряженности курс ФРГ оценивался в Москве прежде всего в контексте советско-американского противостояния. При такой постановке вопроса вся дальнейшая цепочка рассуждений выстраивалась сама собой: ФРГ — ближайший союзник США в Европе и проводник американской линии на континенте; ФРГ — вторая после США военная «опора» НАТО, бундесвер — «первая армия» Североатлантического союза; на территории ФРГ размещены американские «першинги», способные за несколько минут достичь территории СССР. Я говорю обо всем этом без иронии, потому что в рамках глобальной конфронтации приведенные аргументы были достаточно серьезны. А на них накладывалось психологически тяжелейшее наследие войны.

Составным элементом вытекавшей отсюда логики было и отношение в СССР к идеям «германского воссоединения». Не стану вдаваться в историю и выяснять, кто больше виноват в расколе Германии. Думаю, до последней поры Сталин все же был готов заплатить свою цену за ее «нейтрализацию». Но после создания НАТО и включения в нее ФРГ любые разговоры о планах объединения Германии приобрели ритуально-пропагандистский характер как на Западе, так и в Советском Союзе.

Конечно, Брежнев и Громыко совершили просчет, пойдя на поводу руководителей ГДР и официально остановившись в начале 70-х годов на варианте, подкупающем своей «простотой», — сформировались две немецкие нации, германский вопрос «закрыт» и к нему нет смысла возвращаться. Но дело было не в теоретических построениях Ульбрихта — Хонеккера по национальному вопросу. Главное заключалось в искренней убежденности советских руководителей в том, что интересы безопасности СССР диктуют увековечение раскола Германии во что бы то ни стало.

Признаться, я тоже принимал подобную категоричность, хотя и сомневался, что можно законсервировать что-либо на веки вечные: мир находится в постоянном движении, игнорирование этого объективного закона может вести лишь к поражению, проигрышу. Когда я пришел в большую политику, существование двух германских государств было данностью и вопрос о воссоединении просто не возникал.

Когда в июне Г987 года Президент ФРГ К. фон Вайцзеккер очень осторожно и деликатно затронул вопрос о единстве германской нации, я ответил так: «Сегодня два немецких государства — реальность, из этого надо исходить. Реальностью являются Московский договор, ваши договоры с Польшей и Чехословакией, ГДР, другими государствами. На этой базе возможно эффективное развитие политических, экономических, культурных и человеческих контактов. Всякие попытки подкопаться под эти договоры достойны сурового осуждения. Советский Союз уважает послевоенные реальности, уважает немецкий народ в ФРГ и немцев в ГДР. На основе этих реальностей мы намерены строить наши отношения в будущем. История нас рассудит в свое время».

Иначе говоря, в принципе я не исключал воссоединения германской нации, но считал постановку этого вопроса в политической плоскости преждевременной и вредной.

Вопрос этот «решился», как известно, очень скоро — в контексте глубоких перемен, мощный импульс которым дала сама наша политика. И конечно, немалую роль сыграло благоприятное развитие отношений между СССР и ФРГ.

В течение первых двух лет перестройки эти отношения, что называется, оставались замороженными. Официальный Бонн с немецкой педантичностью повторял все виражи рейгановского курса, у нас в Москве возникло ощущение, что мы слышим с берегов Рейна добротный перевод с английского на немецкий знакомых текстов. Федеральному правительству явно не хватало то ли фантазии, то ли политической смелости, чтобы по-новому реагировать на перемены в Советском Союзе. Когда же канцлер Коль в одном из своих выступлений заявил, что разговоры о реформах в Советском Союзе, о новом политическом мышлении — всего лишь демагогия в духе геббельсовской пропаганды, то у меня и вовсе закрались сомнения в способности западногерманского руководства адекватно оценивать происходящее.

Уже состоялись мои встречи с Рейганом в Женеве и Рейкьявике, шел активный политический диалог с Францией, Италией, Англией, а с ФРГ все оставалось без существенных изменений. Ненормальность складывающейся ситуации в какой-то момент почувствовали обе стороны. Для меня становилось все более очевидным, что никакой серьезной европейской политики без Германии у нас не будет. Не раз и по разным поводам говорил я об этом на Политбюро, в узком кругу своих единомышленников. Европейское направление обладало для нас не только самостоятельной ценностью, оно было важным фактором в диалоге с американцами.

После Рейкьявика, когда улеглись страсти, где-то во второй половине 1987 года в Бонне заметно активизировались. Я получил несколько писем от канцлера Коля. (В одном из них автор принес формальное извинение за допущенные вольности, отнеся, правда, большую часть ответственности за происшедшее на счет прессы.) Весьма конструктивным и полезным был упоминавшийся обмен мнениями с президентом Вайцзеккером.

Мы во второй раз встретились с министром иностранных дел Геншером. Нашли общий язык и с Ф.-Й.Штраусом, посетившим Москву в декабре 1987 года. Должен сказать, что, вопреки расхожим клише, которыми обычно пользовались наши журналисты для характеристики этого политика, Штраус произвел на меня сильное впечатление как человек, твердо стоящий на своих позициях, но способный широко и реалистически смотреть на мир, на ситуацию в Европе, роль СССР и ФРГ в мировой политике.

В начале февраля 1988 года я имел беседу с заместителем председателя ХДС, премьер-министром земли Баден-Вюртемберг Л.Шпэтом. Он прилетел в Москву, чтобы прозондировать возможность проведения встречи в верхах. В принципе, к этому времени мы были уже готовы к такой встрече, и через Шеварднадзе я передал канцлеру приглашение посетить Москву в мае. Но после нашей довольно резкой реакции на неуклюжую попытку федерального правительства исключить из соглашения по РСМД ракеты «Першинг-1А» немцы, видимо, начали беспокоиться за судьбу визита. Во всяком случае, в этом вопросе Шпэт проявил явную нервозность и настойчивость. Чувствовалось, что в Бонне боятся остаться в стороне от новых процессов в Европе. Вот характерная выдержка из нашего разговора:

«ШПЭТ. Канцлер Коль убежден в необходимости встречи с вами. Для канцлера нет проблем, кому первым ехать в Москву и кому — в Бонн. Его проблема заключается в том, что если у вас предстоят визиты в Западную Европу, то хотелось бы, чтобы при этом была предусмотрена и ФРГ. Психологически это очень чувствительный аспект. Канцлер, если говорить откровенно, будет переживать, если вы, уже побывав во Франции и Англии, нанесете визиты в другие западноевропейские страны и оставите при этом в стороне ФРГ.

ГОРБАЧЕВ. Думаю, этот вопрос можно решить. Канцлер прав: сейчас надо определиться со сроком встречи, чтобы можно было начать к ней подготовку. Поэтому я и пригласил канцлера в Москву к ма_е — через Шеварднадзе.

ШПЭТ. Уверен, что вопрос о встрече мы сможем решить очень быстро.

ГОРБАЧЕВ. Можно решить этот вопрос уже сегодня вечером.

ШПЭТ. Канцлеру со всех сторон советуют поскорее и без сложностей встретиться с вами.

ГОРБАЧЕВ. Давайте будем идти к встрече. Мы уже многое обговорили с некоторыми западногерманскими политиками. Теперь надо договариваться на высшем уровне».

Первая встреча с федеральным канцлером Колем

Но визит состоялся осенью. 24 октября 1988 года произошла наша первая встреча с федеральным канцлером Гельмутом Колем. Моя отправная мысль в разговоре с ним заключалась в том, что отношения СССР — ФРГ в своем прежнем виде уже не могут устроить ни нас самих, ни немцев, ни Европу, ни мировое сообщество.

— Мы хотим, — сказал я, — чтобы наши отношения строились на доверии и реальностях. Словом, отвечали бы духу времени, его императивам. Настроены на очень откровенный серьезный диалог по главным проблемам, близко затрагивающим обе наши страны. Убежден, что нужна новая страница в советско-западногерманских отношениях.

Ответ Коля прозвучал вполне определенно:

— Полностью согласен с вами. Я все обдумал и именно с этим приехал в Москву.

Подчеркнув готовность своего правительства динамично развивать отношения с Советским Союзом по всем направлениям, Коль добавил:

— Личным отношениям с вами я придаю исключительное значение. Я приехал в Москву и как Федеральный канцлер ФРГ, и как гражданин Коль. Мы с вами примерно одного возраста, принадлежим к поколению, которое пережило войну. Я, правда, некоторое время служил во вспомогательных зенитных частях. Как участие в войне это рассматриваться не может. Однако наши семьи пережили войну со всеми ее ужасами. Ваш отец был солдатом, получил тяжелое ранение. Мой брат погиб в возрасте 18 лет. Жена была беженкой. Мы — настоящая немецкая семья. У вас есть дочь, у меня — двое сыновей, 23 и 25 лет. Оба — офицеры запаса.

Нам с вами предстоит решить очень крупную задачу. Через 12 лет кончается XX век и второе тысячелетие. Война, насилие уже не являются средством политики. Думать иначе — значит вести дело к концу света. Наши личные контакты в обстановке гласности тоже должны носить принципиально новый характер. Я готов к интенсивному личному диалогу с вами — обмениваться посланиями, разговаривать по телефону, посылать доверенных представителей.

…Не скрою, мне импонировал такой подход как в чисто человеческом, так и в деловом отношении. Я исходил из того, что в новой атмосфере, которая уже чувствовалась, личная «совместимость», понимание побудительных мотивов собеседника будут приобретать все большую роль в международной политике. А это может появиться только в процессе совместной работы, регулярного общения, в результате взаимной проверки «словом и делом». Многие трудные вопросы при наличии доверия между руководителями решаются проще, быстрее, без излишних дипломатических ходов и формальностей. Постепенно у нас с Колем установилось хорошее не только политическое, но и человеческое взаимопонимание. Без этого было бы значительно сложнее решать весь тот комплекс проблем, который буквально «свалился» и на него, и на меня в результате пошедшего стихийно, «снизу» процесса объединения Германии.

Тогда же, в октябре 1988 года, мы сумели перейти Рубикон в становлении отношений между нашими странами на долгосрочную перспективу. Были достигнуты договоренности и подписаны документы в области экономического, научно-технического, культурного, природоохранного сотрудничества. Впервые в послевоенной истории отношений между СССР и ФРГ за одним переговорным столом оказались и наши министры обороны, которые могли сами оценить, как выглядит недавний «потенциальный противник». Мы получили принципиальное согласие немцев содействовать становлению контактов между НАТО и ОВД. Тогда это был «прорыв», о котором 3–4 года до того трудно было даже помыслить.

Канцлер ФРГ возложил венок на могилу Неизвестного солдата и посетил кладбище немецких солдат в Люблино. С большим успехом в эти дни в Колонном зале выступил Мюнхенский симфонический оркестр, исполнив произведения Бетховена и Мусоргского. И мы с Колем, с супругами, участниками переговоров, москвичами получили от этого концерта огромное удовольствие.

Затем были поездки во Владимир и Суздаль, посещение Патриархии Московской и всея Руси (Свято-Данилов монастырь), осмотр выставки Гюнтера Хокнера в Доме художника СССР. Канцлер встретился с учеными-экономистами. Госпожа Коль посетила психоневрологическую больницу и передала в дар ценное оборудование, побывала в Музее-усадьбе Л.Н.Толстого.

Особое место в этом визите заняла встреча в загородной резиденции. Она как бы придала визиту еще одно измерение наряду с политическим — человеческое. Это был действительно хороший вечер, где мы уже больше говорили об общих проблемах и тревогах, поделились пережитым и передуманным, познакомились с историей обеих семей. Расстались, как мне показалось, в самом хорошем расположении друг к другу.

За визитом внимательно следили на Западе. Канцлеру регулярно докладывали о реакции союзников по НАТО. Насторожило Коля выступление газет «Котидьен де Пари» и «Фигаро», которые прямо писали, что характер визита ставит под сомнение верность канцлера союзническим обязательствам. А на пресс-конференции в Москве французские корреспонденты спросили Коля: вы столько надавали русским, а что получили взамен, несколько их узников совести, которых русские обещали отпустить? Или: как теперь быть с франко-германским альянсом, совместной армией и другими обещаниями в отношении французов, не изменил ли Коль крен — с французского Запада на советский Восток?

Не прошли без внимания — и нашего и Коля — намеки американских газет и дипломатов. Поэтому май 1989 года для моего ответного визита в ФРГ, как оказалось, был назван канцлером не случайно. Он прикинул: за это время в СССР съездят французы, будут у нас контакты и с американцами. Да и не только с ними. И все это происходило в конце 1988 года! Кажется, к тому времени так много изменилось, но, оказалось, и очень мало! С трудом наши партнеры выбирались из джунглей «холодной войны». Тогда я все чаще и чаще стал говорить: измениться должны не только мы в Советском Союзе, во многом должны измениться и вы — западные страны. Не все так просто!

Весной 1992 года, оказавшись в Соединенных Штатах, мне не раз пришлось услышать от многих американцев: нам нужна своя американская перестройка. Сегодня глубокие радикальные перемены охватили все страны. А политики, упивавшиеся «победой» в «холодной войне», оказались во многом не готовы принять новые вызовы времени.

Возвращаясь к первому визиту Гельмута Коля в СССР, можно сказать: тогда мы сделали крупный шаг навстречу друг другу, открыли новую главу в советско-германских отношениях. Последующие шаги в этом направлении имели далеко идущие последствия — мы оказались подготовленными к событиям конца 1989–1990 годов.

Официальный визит в ФРГ

Мой ответный визит в ФРГ начался 12 июня 1989 года. Незадолго до того меня избрали Председателем Верховного Совета СССР. Федеративная Республика Германии — адрес первой зарубежной поездки в новом качестве выглядел в этом контексте символически. Этим шагом мы как бы еще раз подтверждали значение, которое придаем сотрудничеству с ФРГ.

Программа была исключительно разнообразной и насыщенной, дала возможность побывать в нескольких землях ФРГ, во многих городах и поселках, встретиться с политиками, предпринимателями, деятелями культуры, рабочими, представителями партий и общественных движений.

Визит начался церемонией у резиденции Президента ФРГ Рихарда фон Вайцзеккера. Уже здесь мы вступили в контакт с жителями Бонна. Особенно трогательной была встреча с группой учащейся молодежи. В присутствии президента состоялась живая беседа. Молодые люди хотели донести до меня свои чувства солидарности с реформами в Советском Союзе.

Потом — завтрак у президента в резиденции на берегу Рейна. Уже в первой беседе за столом я понял, почему таким высоким авторитетом среди граждан ФРГ пользуется президент Вайцзеккер: обширные знания, интеллигентность, естественность, доброжелательность. С тех пор мы поддерживаем контакты. Наши беседы с каждым разом становились более откровенными и доверительными.

Незабываемая встреча произошла в Бонне на площади Ратуши. Уже на прилегающих улицах мы попали в настоящее половодье человеческих чувств, дружбы и симпатий. Возгласы, пожелания… Всех не запомнишь. Но вот некоторые: «Горби! Творите любовь, но не стены», «Пожалуйста, так держать, Горбачев!».

Когда мы поднялись на площадку, или, точнее, балкон ратуши, по площади прокатился шквал аплодисментов и приветствий. А потом четырех- или пятилетний мальчик Г.Себастиан Шиллинг поднялся к нам с букетом цветов. Мы с Раисой Максимовной подняли его на парапет. Площадь ликовала. Этот момент обошел многие телеэкраны и страницы бесчисленных газет.

В программе Раисы Максимовны была поездка в поселок Штуккен-брок на мемориальное кладбище советских военнопленных. В начале войны здесь был создан лагерь для военнопленных и насильственно угнанных из разных стран, которых использовали на работах в шахтах, на военных предприятиях, в сельском хозяйстве. Их держали на скудном пайке: на день выдавали 200 граммов собственно не хлеба, а какого-то суррогата. И изнурительная работа. Через этот лагерь прошли сотни тысяч советских людей, а также граждан Польши, Англии, Франции. Около 65 тысяч наших соотечественников погибли (расстреляны, умерли от голода, болезней) и похоронены рядом с лагерем.

Освободили узников этого лагеря 2 апреля 1945 года американцы. Инициативная группа представителей советских военнопленных настояла на благоустройстве могил своих погибших товарищей. В мае 1945 года по проекту бывшего узника лагеря, художника-архитектора Александра Антоновича Мордана (умер в 1984 году) на кладбище был сооружен обелиск в память о замученных в Штуккенброке пленных.

В разгар «холодной войны» кладбище стало приходить в запустение. Но все же небольшая группа людей во главе с пастором Дистель Майором по собственной инициативе стала следить за состоянием могил и памятника. А в 1963 году эта группа преобразовалась в рабочий кружок «Цветы для Штуккенброка», который стал выступать с лозунгом: «На могилах павших протянем руку русским».

Местные власти вначале относились подозрительно к деятельности кружка. При их попустительстве неофашистские молодчики оскверняли могилы, пытались разрушить памятник. Тогда появились молодежные отряды охраны. А в 70-х годах «Цветы для Штуккенброка» — уже не просто кружок, а активная общественная антивоенная организация, объединяющая многие тысячи людей из всех уголков Западной Германии.

Каждый год в конце августа — начале сентября на территории кладбища проводится массовая манифестация, на которую со всех концов страны собираются тысячи людей, приезжают делегации из европейских стран. Но, как сказал организатор этого движения, ни одной официальной делегации — ни западногерманской, ни советской — на кладбище не было.

На этот раз с Раисой Максимовной отправились не только члены делегации, но и деятели культуры, сопровождавшие меня во время визита, представитель Православной Церкви Питирим. Вместе с ними были Ханнелоре Коль и госпожа Рау — супруга председателя правительства земли Северный Рейн-Вестфалия.

В тот день на кладбище собрались жители близлежащих поселков. К памятнику возложили венок с длинной красной лентой, а госпожа Коль и госпожа Рау — цветы. Прозвучали слова митрополита Питирима. Было сделано то, что давно должно быть сделано: поклонились могилам соотечественников, которых погубила навязанная фашизмом война, и сказали доброе слово гражданам новой Германии. Немецкая пресса много и подробно об этом писала, считала происшедшее знаменательным событием — «жестом примирения».

«Что вы чувствуете после посещения кладбища?» — спросили Раису Максимовну журналисты. «Прошли десятилетия, но нет ни одной нашей семьи, которая бы не оплакивала своих близких, безвременно погибших в те страшные годы. Мы знаем, что эти годы — трагедия и для немцев. Спасибо тем, кто заботится о могилах наших соотечественников».

Тяжелые воспоминания, ничем не утолимая пронзительная боль. В такие минуты особенно понимаешь, каким трудным был путь к примирению, сближению между СССР и Германией, нашими народами.

Волнующей была встреча с металлургами на заводе «Хеш» в Дортмунде. Выйдя из машины, мы попали в живой коридор приветствовавших нас тысяч людей. Огромный цех в десятки метров высотой — и, насколько мог охватить глаз, он был весь заполнен. Помимо импровизированного «партера» люди громоздились на станках, перекрытиях, забрались на несущие конструкции, на подъемники, поочередно влезали на плечи друг к другу. На платформе для ораторов поместились наша делегация, руководство завода и представители рабочих. После первых же слов, сказанных в наш адрес, я понял, что говорить по заготовленному тексту, даже отступая от него, невозможно. И прерываемый криками и овацией почти после каждой фразы стал говорить, как положено в рабочей среде, прямо и без словесных красот, о роли трудового человека в любом обществе, о немецком народе, его заслугах, о нашем с ним непростом прошлом, о том, что от них, людей труда, практичных и ясных, зависит многое — как будут строиться отношения между нашими двумя великими нациями.

Переводчик едва успевал, а мне, охваченному ответным порывом симпатии к этой многотысячной аудитории, так горячо и искренне принявшей нас в свои объятия, казалось даже, что меня понимают без перевода.

В этой встрече с рабочими приняли участие В.Брандт, Х.-Й.Фогель, бывший в то время председателем СДПГ, Г.Шмидт, с которыми мы в вагоне по пути из Бонна в Дортмунд дружески поговорили едва ли не по всем главным вопросам тогдашней ситуации в мире.

Мы побывали также в Дюссельдорфе и Кёльне. Там состоялась сердечная, неформальная встреча с премьер-министром Рау, его коллегами, с политиками и представителями делового мира. Повсюду в ФРГ проявлялся огромный интерес к событиям в нашей стране, люди «разных званий и состояний» выражали искреннюю симпатию к нашему народу, с энтузиазмом говорили о перестройке.

Все это тронуло и взволновало меня. Я был в ФРГ в 1975 году, 14 лет назад, и, конечно, перемены в общественном сознании, в настроениях, в отношении людей к Советскому Союзу были разительными. Невольно вспомнилось тогда одно из любимых изречений Л.Эрхарда: внешняя политика начинается дома.

Переговоры с канцлером

Мы провели три встречи наедине: две — в Ведомстве федерального канцлера и одну — у него дома, в «Бунгало». Примерно за месяц до моего визита прошла сессия совета НАТО в Брюсселе, где была принята декларация о политике на перспективу. В нее были включены предложения президента Буша по сокращению вооружений и вооруженных сил в Европе, представлявшие собой ответ на крупную инициативу СССР и его тогдашних союзников по ОВД — об устранении асимметрии между НАТО и ОВД как по личному составу, так и по количеству вооружений в Европе, и о радикальном сокращении численности войск и вооружений до уровня, исключающего возможность внезапного нападения.

Документ, принятый в Брюсселе, вызвал у меня двойственное чувство, о чем я и сказал Колю. Вроде бы впервые наша крупная разоруженческая инициатива встретила не подозрение и критику с ходу, а серьезный и конкретный ответ. И именно конструктивная позиция ФРГ во многом способствовала принятию таких решений, идущих нам навстречу.

Колю была явно приятна эта оценка роли ФРГ, и он не раз повторил, что считает вполне возможным прорыв на переговорах в Вене в течение ближайших 12 месяцев и готов лично способствовать поиску взаимоприемлемых развязок. Коль дал понять, что не считает предложения Буша последним словом со стороны НАТО и у него не вызывает аллергии постановка вопроса о более радикальных сокращениях войск обеих сторон.

Два или три раза он настойчиво повторил, что именно в успехе Венских переговоров видит ключ к решению всех остальных проблем разоружения. С этим тезисом можно было спорить, но побудительные мотивы такой постановки вопроса были мне понятны. Находясь в течение десятилетий в эпицентре военного противостояния двух блоков, ФРГ была особенно чувствительна к проблематике переговоров в Вене. Это были для нее не «чужие» переговоры, в которых она не принимала прямого участия, а именно «свои», где на карту были поставлены интересы ее безопасности и где к ее голосу прислушивались как на Западе, так и на Востоке.

У меня не было причин спорить, являются ли переговоры в Вене просто «важными», «очень важными» или «самыми важными». И для нас тогда вывод из тупика длившихся с начала 70-х годов переговоров о сокращении войск и вооружений в Европе стал одним из самых приоритетных направлений. Пора было признаться самим себе, что даже по логике «холодной войны» превосходство СССР по обычным вооружениям в Европе после достижения ядерного паритета с Соединенными Штатами теряло политический смысл. Оно не только вредило нам в глазах общественного мнения, помогая сохранять Советский Союз в «образе врага», но и создавало все новые «вызовы» интересам нашей безопасности. Ведь это же факт, что США и НАТО, используя тезис о «советском превосходстве» в Европе, протаскивали разнообразные военные программы, включая ядерные. Получалось, что мы сами помогаем им в этом. Словом, от мелочной военной бухгалтерии пора было выходить на широкие политические подходы. И в этом мы с Колем были в общем одного мнения.

У Коля не вызвали протеста мои критические замечания по поводу тех разделов брюссельского документа, где речь вновь шла о «ядерном устрашении» в качестве концептуального фундамента натовской стратегии. В отличие от Маргарет Тэтчер, не упускавшей случая убедить меня в достоинствах «ядерного устрашения», он не стал тратить на это время, философски заметив, что у всякого, мол, своя вера. Зато в другом очень важном практическом вопросе мы довольно быстро поняли друг друга.

Пожалуй, одним из самых тревожных и настороживших нас моментов в Брюссельском документе НАТО было декларированное там намерение приступить к модернизации тактического ядерного оружия в Европе. После нашего согласия включить в договор по РСМД ракеты СС-23 с дальностью до 500 км, хотя формально они не подпадали под условия договора, такой шаг мог вызвать у нас только одну оценку — однозначно отрицательную. Я без обиняков заявил об этом Колю.

Нам было известно, что по вопросу о модернизации в НАТО не было полного единства. Наиболее горячим поборником этого американского плана выступала Англия. Остальные занимали сдержанную позицию. Была и такая точка зрения (ее отстаивала в Брюсселе и ФРГ), что параллельно с переговорами в Вене следует начать переговоры о судьбе тактического ядерного оружия в Европе. В результате был достигнут компромисс: фраза о модернизации осталась, но ее реализация была отодвинута по срокам.

Со слов Коля я понял, что европейские союзники США без особого энтузиазма согласились с такой формулировкой. Но главное, что я вынес из этой части нашей беседы, состояло в следующем: Коль был убежден, что вопрос о модернизации тактического ядерного оружия в Европе будет снят при первых признаках серьезного продвижения на Венских переговорах. Это был для нас важный сигнал, а позиция ФРГ имела здесь тем большее значение, что в планах модернизации главная роль отводилась замене старых американских ракет «Лэнс», стационированных именно в ФРГ.

Значительное место в наших беседах заняли, естественно, двусторонние отношения. Конкретные проекты прорабатывались в совместных рабочих группах. Мы же с канцлером обсудили прежде всего вопросы, которые, как он подчеркивал, имеют для немцев «особое психологическое значение».

Речь шла о судьбе пропавших без вести военнопленных, об открытии для посещения кладбищ немецких солдат на территории СССР, о возможности поездок граждан ФРГ в Калининград, бывший Кенигсберг, о воссоздании автономии для советских немцев. Я заверил Коля, что по всем этим вопросам он найдет у нас понимание.

В целом у меня было ощущение, что визит дал максимально возможный тогда результат. Советско-западногерманские отношения приобретали новое качество. Нам удалось подписать 11 соглашений, среди которых главным политическим документом стало Совместное заявление. В нем было зафиксировано наше общее видение на перспективу развития общеевропейского процесса и отношений между нашими странами.

Падение Берлинской стены

Это было куда как своевременно. Спустя несколько месяцев, осенью 1989 года, в «социалистической части» Европы развернулись события, которые стремительным темпом привели к коренному изменению всей ситуации. В итоге первых свободных выборов коммунисты потеряли власть в Польше и Венгрии. Ушел в отставку Хонеккер. Рухнула Берлинская стена.

Естественно, происходящее в Венгрии, Чехословакии, потом в Румынии и Болгарии вызывало у нас огромное беспокойство. Но ни на минуту не приходило в голову поступиться основополагающими принципами политики «нового мышления» — свободой выбора и невмешательством во внутренние дела.

В разговоре с Колем мне не раз приходилось слышать: Хонеккер не понимает перестройки и не принимает ее, продолжает проводить догматически «жесткую» линию и т. д. Это давало основания думать, что «жалобы» Коля продиктованы его желанием найти во мне «союзника» на случай, если он сам решит воздействовать на развитие событий в ГДР. Во всяком случае, я каждый раз ясно давал понять Колю, что мы не будем указывать руководителям ГДР, как им вести дела у себя дома.

Мы были, конечно, не слепые, у нас было свое мнение о политике тогдашнего руководства ГДР во главе с Хонеккером. И происходившее там нас сильно тревожило. Я покривил бы душой, если бы сказал, что мы вообще сидели сложа руки. Но самым решительным образом отводил и отвожу намеки, будто мои и других членов советского руководства контакты с руководителями ГДР на этом критическом этапе были попыткой давления, навязывания, шантажа и т. п.

Начиная с 1985 года я, наверное, раз семь-восемь встречался и беседовал с Хонеккером и у меня сложилось определенное мнение о нем как руководителе и человеке. Об этом еще пойдет речь в соответствующем разделе книги. Сейчас скажу только, что мои осторожные попытки убедить его в необходимости не затягивать с началом реформ в стране и в партии ни к каким практическим результатам не привели. Каждый раз я словно натыкался на глухую стену. С последней нашей встречи в октябре 1989 года, когда я участвовал в празднованиях по случаю 40-летия со дня образования ГДР, я вернулся особенно обеспокоенным. Невооруженным глазом было видно, что страна напоминает кипящий котел с плотно закрытой крышкой. Предчувствия меня не обманули.

Буквально через две недели кризисные тенденции в ГДР достигли кульминационной точки. Прежнее партийно-государственное руководство потеряло контроль над страной. Хонеккер вынужден был уйти. Инициативу взяла на себя «улица»: демонстрации и митинги приобретали все более массовый и радикальный характер, охватили практически всю республику.

Слава Богу, у пришедших к руководству в СЕПГ людей хватило разума и мужества не пытаться потопить в крови народное недовольство. Думаю, определенную роль в этом сыграла и наша позиция. Тогдашним руководителям ГДР было ясно, что советские войска при всех обстоятельствах останутся в казармах.

Трудно сказать определенно, был ли шанс у пришедшего к власти в стране «второго состава» партийно-государственного руководства сохранить ГДР. Коль говорил мне позднее, что с самого начала был уверен в неспособности Эгона Кренца овладеть ситуацией. Не знаю. Все мы, как говорится, задним умом крепки. Что касается меня, то, честно говоря, у меня одно время теплилась надежда, что новым руководителям удастся перевести стрелку событий в республике в русло новых отношений между двумя германскими государствами… на основе коренного изменения внутренней политики.

1 ноября 1989 года я принял в Москве Кренца по его просьбе. Мы были согласны в том, что наивно сводить причины политического кризиса в стране только к событиям последних нескольких месяцев. В действительности многие проблемы накапливались годами. Соответственно и в политике требовались радикальные реформы, а не косметический ремонт. Разумеется, много времени было потеряно, но сейчас требовалось незамедлительно приступать к делу. На этом мы и расстались.

Однако вскоре оказалось, что уже никакое правительство или партия, действующие во имя сохранения ГДР, неприемлемы для большинства населения, которое видело решение всех своих проблем только в одном — в скорейшем объединении с ФРГ. Массовое бегство «на Запад», грозно нараставшая волна манифестаций, митингов, гражданского неповиновения и угроз в адрес властей разных рангов несли уже прямую опасность мирному разрешению кризиса. Начался, по существу, распад структур государственной власти, в первую очередь на коммунальном уровне, где особенно болезненно сказалась фальсификация прежним руководством ГДР итогов выборов в местные народные представительства 7 мая 1989 года.

Страна оказалась на грани социального взрыва, политического развала и экономического коллапса.

«10 пунктов» Коля

В этот момент от всех главных участников событий требовались особая политическая выдержка и ответственные действия. События в Германии получили сильнейший резонанс во всей Европе. Разумеется, и в Советском Союзе. На карту была поставлена судьба хельсинкского процесса.

Я не считал, что выступление канцлера Коля в конце ноября со своими «10 пунктами» является адекватным ответом на «вызов» политического момента. Появление этого документа было неожиданностью не только для нас, французов, англичан, но и для самого министра иностранных дел ФРГ Геншера. Складывалось впечатление, что интересам предвыборной борьбы подчиняются интересы исторического значения — и не только для немецкого народа.

По моему мнению, односторонние попытки форсировать процесс объединения могли только дополнительно накалить страсти в самой Германии и дестабилизировать обстановку в Европе. Ведь не далее как 11 ноября у нас с Колем состоялся телефонный разговор. Он заверял меня, что федеральное правительство хорошо понимает свою ответственность в связи с развитием событий в ГДР, будет действовать осторожно и продуманно, поддерживая тесный контакт и консультируясь с нами. Приведу отрывок из нашего разговора, чтобы было понятно, в каком политическом контексте «всплыли» эти «10 пунктов».

«ГОРБАЧЕВ. Всякие перемены — это определенного рода нестабильность. Поэтому, когда я говорю о сохранении стабильности, я имею в виду, чтобы мы делали продуманные шаги по отношению друг к другу.

В настоящее время происходит исторический поворот к другим отношениям, к другому миру. И нам не следовало бы неуклюжими действиями допустить нанесения вреда такому повороту. Я надеюсь, Гельмут, ты используешь свой авторитет, политический вес и влияние для того, чтобы и других удерживать в рамках, адекватных требованиям времени.

КОЛЬ. Только что завершилось заседание правительства ФРГ. Если бы ты на нем присутствовал, ты бы, возможно, удивился, как совпадают наши оценки. Этот исторический час требует соответствующей реакции, исторических решений. Хотел бы заверить тебя: я особенно остро осознаю свою ответственность».

И вот спустя всего две недели Коль выступает в бундестаге с планом объединения Германии на конфедеративной основе, выдвигает ряд, по существу, ультимативных требований к внутреннему переустройству ГДР в качестве предварительных условий реализации этого плана.

Обо всем этом у нас состоялся откровенный и довольно резкий разговор с Геншером, который в начале декабря 1989 года был в Москве. Геншер чувствовал себя неловко. Ситуация была действительно пикантная. Он вынужден был защищать политическую позицию — и делал это настойчиво! — о которой сам не был своевременно информирован и с которой, я думаю, в душе был не совсем согласен. Уж слишком очевидно в «10 пунктах» просвечивало стремление ХДС перехватить инициативу в преддверии выборов, слишком прямолинейно были сформулированы «советы» по демонтажу ГДР и присоединению этой части Германии к ФРГ.

Не особенно заботясь о дипломатическом этикете, я сказал Геншеру:

— По идее, с таким документом («10 пунктов») надо было выступить после соответствующих консультаций с партнерами. Или федеральному канцлеру все это уже не нужно? Он, видимо, уже считает, что играет его музыка, и он сам начал под нее маршировать. Не думаю, что такие шаги будут содействовать укреплению доверия и взаимопонимания, вносить вклад в наполнение жизнью достигнутых между нами договоренностей.

Вы знаете, что мы разговаривали с канцлером Колем по телефону. Коль заверял меня, что ФРГ не хочет дестабилизации обстановки в ГДР, будет действовать взвешенно. Однако действия канцлера расходятся с его заверениями. Выдвигаются ультимативные требования. Даются указания, каким путем должна идти ГДР, какие структуры создавать.

Идет общеевропейский процесс. В этих рамках и должны развиваться отношения между двумя немецкими государствами. Они, видимо, будут более тесными. Но все эти процессы должны идти нормально. Всякое искусственное их подталкивание только осложнило бы весь огромной значимости поворот, который происходит в развитии европейских государств, а это значит — в центральном пункте мировой политики.

Разговор получился напряженный и неприятный для нас обоих. Я высоко ценил Геншера как политика, его личный вклад в непростое дело налаживания отношений между нашими странами, но должен был это ему сказать, так как нам и дальше нужно было взаимодействовать. Мы решили не выносить на публику подробности беседы, поэтому заявление для печати носило «округлый», как у нас говорят, характер. Но я рассчитывал, что к сигналу из Москвы в Бонне отнесутся с должным вниманием.

Надо сказать, что коалиционному правительству Модрова с невероятным трудом удавалось удерживать республику от полного развала. Я несколько раз встречался с ним и был из первых рук информирован о проблемах его кабинета. Это был, по существу, своеобразный штаб «кризисного регулирования». Он проделал огромную работу в крайне неблагоприятных для себя условиях и сделал возможным проведение демократических выборов в парламент республики.

Но обстановка менялась уже не по неделям, а по дням. На встрече 30 января 1990 года Модров прямо сказал мне:

— Идею существования двух немецких государств уже не поддерживает растущая часть населения ГДР, и, кажется, ее невозможно уже сохранить. Тенденция к объединению особенно остро дает себя знать в приграничных районах, например в Тюрингии. Сдерживать эти тенденции не могут не только старые, но даже и те новые партии, которые этого хотели бы.

Вывод Модрова звучал однозначно:

— Формулировки, которые мы использовали до сих пор, уже не действуют. Большинство общественных сил, за исключением мелких левых сект, так или иначе группируются вокруг идеи объединения. Если мы не проявим сейчас инициативу, начавшийся процесс будет продолжаться стихийно и скоротечно, уже целиком помимо какого-либо нашего воздействия.

Формула «2+4»

Надо сказать, такая постановка вопроса не была для меня неожиданной. К этому выводу подводил и наш собственный анализ. За несколько дней до приезда Модрова я провел у себя в кабинете совещание по германскому вопросу в узком кругу. Были Рыжков, Шеварднадзе, Яковлев, Фалин, Крючков, Ахромеев и два моих помощника Черняев и Шахназаров. Дискуссия длилась 4 часа.

В конечном счете мы согласовали линию поведения на ближайшую перспективу. Итог совещания:

— следует исходить из неизбежности воссоединения Германии;

— выступить с инициативой об образовании «шестерки»: четыре державы-победительницы и «две Германии»;

— не обрывать связей с руководством ГДР;

— теснее координировать нашу политику в «германском вопросе» с Парижем и Лондоном;

— Ахромееву проработать вопрос о выводе войск из ГДР.

Германская тема была центральной в беседе 9 февраля с Бейкером, прибывшим в Москву.

Опускаю детали беседы. Бейкер сделал акцент на нескольких ключевых пунктах: исход выборов 18 марта предрешен и большинство населения ГДР отдаст свой голос в пользу объединения. Таким образом, объединение неизбежно, и Соединенным Штатам вместе с Советским Союзом следует строить свою политику, исходя из этой предпосылки.

Как я уже сказал, наш собственный анализ подтверждал такой прогноз. Значительно больше меня интересовало, как намерены США вести себя в этой ситуации. Бейкер был согласен с тем, что ни США, ни СССР не могут и не должны оставаться в роли постороннего наблюдателя.

— Самое главное, — сказал он, — чтобы этот процесс (то есть объединение Германии) протекал в стабильных условиях и обеспечивал стабильность на перспективу. — Спустя несколько минут он еще раз вернулся к теме стабильности и подчеркнул:

— Я хочу, чтобы вы знали: ни президент, ни я не намерены извлекать преимуществ из происходящих процессов.

Я принял к сведению это заявление, и мы перешли к обсуждению возможных механизмов взаимодействия. Довольно быстро прояснили, что по ряду ключевых пунктов наши позиции довольно близки. В ходе обсуждения стала вырисовываться примерно такая схема. Внутренние аспекты объединения — дело самих немцев, они обсуждают все связанные с этим вопросы самостоятельно. Главная причина «соучастия» в переговорном процессе четырех держав-победительниц — это их ответственность за сохранение мира и стабильности в Европе. Соответственно, главная тема обсуждения между ними — внешние аспекты объединения.

Как и Бейкер, я считал, что вести основные переговоры на эту тему в рамках СБСЕ — идея малопродуктивная в силу слишком большого количества участников. В то же время было ясно, что отдельная конференция «четверки» может вызвать аллергию и реакцию отторжения в Германии. Таким образом, формула «4 + 2» или «2 + 4» оказалась наиболее приемлемой. Мы договорились, что официально ставить вопрос о запуске этого механизма следует только после выборов в ГДР и начала переговоров между ГДР и ФРГ об объединении, чтобы не давать немцам повода обвинять нас во «вмешательстве».

Ключевым пунктом, где наши позиции расходились, был вопрос о военно-политическом статусе объединенной Германии. Бейкер пытался объяснить мне преимущества сохранения Германии в НАТО по сравнению с ее «нейтрализацией». Его аргументы сводились примерно к следующему: сохранение американского военного присутствия в Германии и ее членство в НАТО дают США и Западу определенные рычаги контроля над внутренней и внешней политикой Германии. Нейтральная Германия, выпадающая из системы союзнических связей Североатлантического союза, может вновь стать генератором нестабильности в Европе.

— Если Германия будет нейтральной, — убеждал меня Бейкер, — она необязательно будет немилитаристской. Наоборот, вполне может принять решение о создании своего собственного ядерного потенциала вместо того, чтобы полагаться на американские силы сдерживания. Хочу задать вам вопрос, на который необязательно давать ответ сейчас. Предполагая, что объединение состоится, что для вас предпочтительнее: объединенная Германия вне НАТО, полностью самостоятельная, без американских войск, или объединенная Германия, сохраняющая связи с НАТО, но при гарантии того, что юрисдикция или войска НАТО не будут распространяться на восток от нынешней линии?

По существу, последняя часть фразы Бейкера и стала ядром той формулы, на основе которой позднее был достигнут компромисс о военно-политическом статусе Германии. Но тогда я еще не был готов ее принять.

Я тоже считал, что нужны подстраховочные механизмы, которые гарантировали бы и нас, и остальную Европу от всяких неожиданностей со стороны Германии в будущем. Но в отличие от американцев я считал, что таким механизмом должны стать не НАТО, а новые структуры, создаваемые в рамках общеевропейского процесса. Разумеется, расширение зоны НАТО является неприемлемым. Бейкер же не верил, что, например, СБСЕ когда-нибудь будет в состоянии заменить НАТО.