Глава 24. Преодоление раскола Европы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 24. Преодоление раскола Европы

Европейский процесс

В 1989 году, как я считаю, европейский процесс вступил в новую, более динамичную фазу. Это было связано прежде всего с социально-политическими сдвигами в странах Восточной Европы.

Реакцией на глубинные перемены был конструктивный ответ Соединенных Штатов и НАТО на инициативу Варшавского Договора по сокращению личного состава войск в Европе. Я имею в виду брюссельскую декларацию НАТО в мае 1989 года. Впервые крупная разоруженческая инициатива стран ОВД встретила не подозрения и критику с ходу, а серьезный и конкретный ответ. Хотя декларация и оставляла много вопросов, требующих прояснения. В НАТО тогда еще не отказались от стратегии «ядерного устрашения». Философия, лежавшая в основе брюссельского документа, отражала вчерашний день в мировой и европейской политике.

Летом 1989-го, как уже говорилось, я был с визитом в ФРГ, и мы с канцлером Колем сопоставили свои оценки того, как идет европейский процесс, высказались за совместные усилия по преодолению разобщенности Европы. В совместном заявлении перечислялись элементы европейского строительства, которые обе стороны признавали принципиально важными с точки зрения будущего Европы, в том числе такие, как «безоговорочное уважение целостности и безопасности каждого государства», «безоговорочное уважение права на самоопределение народов» (к сожалению, не было должным образом оценено то, что эти две позиции могут противоречить друг другу), энергичное продвижение процесса разоружения и контроля над вооружениями, поэтапное создание структур общеевропейского сотрудничества и т. д. Советский Союз и ФРГ обратились к государствам СБСЕ с призывом включиться в общую работу над будущей архитектоникой Европы.

Такая работа уже шла по многим направлениям. В Париже 23 июня завершился первый этап Конференции по человеческому измерению СБСЕ. Впервые завязались контакты между НАТО и ОВД, ЕЭС и СЭВ, Европейским парламентом и Верховным Советом СССР. Парламентская ассамблея Совета Европы (ПАСЕ) приняла решение предоставить Советскому Союзу статус «специально приглашенного государства». Переданное мне приглашение выступить на заседании ПАСЕ в Страсбурге было логическим результатом такого развития событий.

В своем выступлении в Страсбурге я не стал уклоняться от полемики с теми, кто под преодолением раскола Европы имел в виду «преодоление социализма». Такой линии, подталкивающей к новой конфронтации, я противопоставил политику нового мышления, исходным пунктом которой является признание свободы выбора. Время подтвердило мою правоту: то, что произошло в Восточной Европе, — результат внутренних процессов, а не навязанное извне. Идеологизированный же подход был особенно рискованным и опасным в условиях начавшегося там брожения, сулившего бурный характер перемен. И то, что не всем удалось к переломному моменту в полной мере освободиться от старых стереотипов, сильно осложнило ситуацию.

В страсбургской речи я отверг взгляд на Европу как на арену конфронтации, расчлененную на «сферы влияния» и чьи-то «предполья», как объект военного противоборства, «театр военных действий». Между тем именно такими стереотипами прошлого подогревались подозрения, будто Советский Союз по-прежнему вынашивает гегемонистские замыслы, намерен оторвать США от Европы. А кое-кто даже настаивал отказаться от деголлевского понимания Европы «от Атлантики до Урала», ограничить ее пространством «от Бреста до Бреста». СССР якобы слишком велик для совместного проживания, другие будут чувствовать себя не очень уютно рядом с ним.

— СССР и США, — заявил я, — являются естественной частью европейской международно-политической структуры. И их участие в ее эволюции не только оправданно, но и исторически обусловлено. Хельсинкский процесс уже начал эту большую работу всемирного значения. Вена и Стокгольм вывели его на принципиально новые рубежи. Теперь всем нам предстоит как можно полнее использовать созданные общим трудом предпосылки. Этому служит и наша идея общеевропейского дома…

Раскрытие этой идеи применительно к конкретной ситуации середины 1989 года и было основной темой моего выступления. Речь шла о такой перестройке сложившегося в Европе порядка, которая вывела бы на первый план общеевропейские ценности, позволила заменить традиционный баланс сил балансом интересов, исключить вероятность вооруженных столкновений, саму возможность применения силы или угрозы силы, и прежде всего военной — союза против союза, внутри союзов, где бы то ни было. На смену доктрине «сдерживания» должна прийти доктрина «сдержанности». Выступление перед европейскими парламентариями получило благоприятный отклик.

События, развернувшиеся в странах Восточной Европы осенью 1989 года, по-новому поставили проблему безопасности. Задача создания новых структур безопасности для всей Европы вышла на передний план европейского процесса. Наши дипломатические усилия в тот период были сконцентрированы на переговорах в рамках формулы «2 + 4» по германским делам, на венских переговорах и подготовке совещания руководителей государств — членов СБСЕ. Увязка этих трех направлений позволяла на деле синхронизировать процесс объединения Германии с формированием новой структуры безопасности в Европе. Это было одной из главных тем переговоров, которые я вел летом 1990 года с Бушем, Тэтчер, Миттераном, Андреотти и, конечно, с канцлером Колем. В результате был открыт путь к Парижскому саммиту.

Предложение провести вторую после хельсинкской 1975 года общеевропейскую встречу в верхах, не дожидаясь намеченного для нее срока (1992 г.), было высказано мною в Страсбурге. К этой инициативе сначала отнеслись настороженно, но потом подхватили и включились в подготовку. Правда, Хельсинки-2 остались «на своем месте», то есть их по-прежнему планировали на 1992 год. А решено было провести специальную встречу в Париже, приурочив ее к заключению договора об обычных вооруженных силах в Европе. Она состоялась 19–21 ноября 1990 года. В ней приняли участие главы государств и правительств 34 стран — участниц СБСЕ.

Накануне открытия Общеевропейской встречи в верхах в зале торжеств Елисейского дворца собрались главы делегаций и министры иностранных дел стран — членов НАТО и Организации Варшавского Договора. В торжественной обстановке они подписали Договор об обычных вооруженных силах в Европе (подготовленный на переговорах в Вене) и Совместную декларацию 22 государств. Было торжественно заявлено, что отныне подписавшие Декларацию государства не являются противниками, будут строить новые отношения партнерства и протягивают друг другу руку дружбы.

Уходила в прошлое эпоха, отмеченная двумя мировыми войнами и почти полувековым ядерным антагонизмом двух военно-политических блоков и общественных систем. Итогом встречи стало принятие документа, получившего название «Парижская хартия для новой Европы», под текстом которого поставил свою подпись каждый из 34 руководителей стран — участниц СБСЕ, а от имени Европейских сообществ — председатель Комиссии ЕС Жак Дэлор.

Помимо подтверждения общих для всех участников СБСЕ принципов Хартия содержала положения о новых структурах и институтах общеевропейского процесса. Решено было создать Совет в составе министров иностранных дел как центральный форум для проведения регулярных политических консультаций; Комитет старших должностных лиц; Секретариат СБСЕ; Центр по предотвращению конфликтов; Консультативный комитет.

Парижская конференция знаменовала новый, постконфронтационный этап международных отношений в Европе. Предстояло ввести в действие (ратифицировать) Договор об обычных вооруженных силах в Европе, провести третий этап Конференции по человеческому измерению СБСЕ, развернуть подготовку к Хельсинки-2.

Но произошли события, к которым изменившаяся во многом Европа оказалась неготовой. Августовский путч в СССР, дезинтеграция страны, а затем и ликвидация Советского Союза, к тому времени ставшего одной из главных опор нового, мироутверждающего баланса в Европе и в мире, междоусобная война и распад Югославии кардинально изменили ситуацию в Европе. Общеевропейский процесс вступил в полосу серьезных испытаний, вновь созданные структуры не успели заработать на полную мощность и накопить опыт, не сумели оказать сколько-нибудь серьезное сдерживающее влияние на возникшие в Европе вооруженные конфликты.

Все-таки усилия в этом направлении предпринимаются. Можно не сомневаться, что совместные действия европейских государств позволят избавить континент от войн. К этой теме я еще вернусь. А пока остановлюсь на двусторонних отношениях с главными актерами европейского процесса в этот период.

Франция: откровенные беседы с Франсуа Миттераном

В декабре 1989 года по инициативе Миттерана у нас состоялась короткая встреча в Киеве. Его интересовала прежде всего моя оценка только что прошедших на Мальте переговоров с Бушем. Вторым крупным вопросом, который мы обсуждали, были события в Германии (Коль только что выступил со своими «10 пунктами» — «нажимной» программой объединения Германии). Не первый раз мы говорили на эту тему, последний такой разговор состоялся по телефону всего за полтора месяца перед встречей в Киеве.

На 20 декабря у Миттерана был запланирован визит в ГДР, и его интересовала моя оценка хода событий.

«Ситуация противоречива, — сказал Миттеран. — Конечно, когда народ проявляет сильную волю, высказывает ее, трудно это не учитывать. Точно так же трудно не учитывать то, что граница между двумя Германиями — это не то же самое, что граница, разделяющая разные народы.

С другой стороны, в Европе никто не хочет, чтобы на континенте произошли глубокие пертурбации в результате объединения Германии, которое неизвестно что принесет. Нам надо совершенствовать свое сообщество на западе континента. Вы должны увидеть, как дальше пойдет дело в странах, входящих в Организацию Варшавского Договора. И естественно, мы должны все вместе работать над дальнейшим углублением общеевропейского процесса. База европейского развития — решения совещаний общеевропейского характера. Необходимо добиться того, чтобы общеевропейский процесс развивался быстрее германского вопроса, обгонял немецкое движение. Мы должны создать общеевропейские структуры. А германский компонент должен быть одним из элементов европейской политики… Это не только моя точка зрения. Так думают практически все европейцы. Они считают, что мы должны вместе идти вперед, чтобы минимизировать германскую проблему. Я не боюсь воссоединения Германии. Но надо, чтобы оно проходило демократически и мирно.

Я сделал, признаюсь, замечание нашим немецким друзьям, выразив удивление по поводу того, что они, выдвигая свои соображения, не упомянули о границах с Польшей. Это — серьезная проблема».

Я согласился с Миттераном, так как наш подход был таким же в отношении перемен и на Востоке, и на Западе. И в том, что касается новой ситуации в германском вопросе.

Он должен рассматриваться в контексте общеевропейского процесса, найти в нем свое место.

К германскому вопросу мы с Миттераном вернулись во время его визита в Москву в мае 1990 года. Восприятие этой острой проблемы в нашем обществе, в том числе и мое собственное, претерпевало быструю эволюцию. Если еще пару лет назад я считал практическое решение этого вопроса делом будущего, то теперь стремление немцев в обеих частях Германии к воссоединению страны стало таким мощным, что надо было это учитывать, чтобы не сорвался весь европейский процесс.

Вопрос был не в том, чтобы блокировать объединение, а в том, как, какими темпами, на каких условиях этот процесс будет идти. Как он отразится на ситуации в Европе, к каким последствиям приведет с точки зрения интересов безопасности нашей и общеевропейской. Этот вопрос задавали себе не только в Москве, но и в Варшаве, Праге, Брюсселе, Гааге, Лондоне и в других столицах. И конечно, в Париже.

Несмотря на официальную поддержку со стороны НАТО и ЕЭС, отношение к тому, что происходило в эти месяцы в Германии, было весьма неоднозначным. Об этом я могу судить на основании моих личных встреч со многими западноевропейскими политиками.

Суммируя мои тогдашние впечатления, можно сказать так: большого энтузиазма не испытывал никто, в разных странах были разные представления о том, какими методами и в каких масштабах следует реагировать на происходящее.

На определенном этапе у меня возникло ощущение, что Бонн форсирует процесс объединения при поддержке США, пытаясь поставить остальных перед лицом свершившихся фактов.

Миттеран довольно ясно дал понять, что, по его мнению, в сложившихся условиях ставить вопрос о неучастии объединенной Германии в военно-политических союзах или об одновременном участии в НАТО и ОВД — дело малоперспективное.

Едины мы были в том, что в качестве условий воссоединения должно быть обязывающее заявление германской стороны о нерушимости восточных границ объединенной Германии, ее однозначный отказ от всяких притязаний на обладание ядерным, химическим и другими видами оружия массового уничтожения, а также нераспространение зоны действия НАТО на территорию ГДР и неразмещение здесь натовских войск.

В ходе проявилось общее понимание необходимости синхронизировать насколько возможно развитие общеевропейского процесса и германского объединения.

Миттеран, пожалуй, как никто другой, остро чувствовал необходимость форсировать общеевропейское сотрудничество в этот переломный период. Мне особенно импонировала его способность подняться выше сиюминутных проблем и заглянуть за политический горизонт, широко и масштабно очертить перспективы. Тонкий аналитик, он трезво оценивал не только позитивные, но и потенциально опасные последствия головокружительных темпов перемен в Восточной Европе.

Мы оба исходили из того, что в любом деле, а в политике особенно, опасно разрушать старое, не создавая одновременно нового. Обвальный характер крушения коммунистических режимов в Восточной Европе, роспуск Варшавского Договора, а затем и СЭВ породили новые проблемы, о которых тогда мало кто задумывался.

Стремясь разом перечеркнуть прошлое и начать жизнь, что называется, с новой страницы, многие из политиков, пришедших к власти на волне демократических перемен, готовы были вместе с водой выплеснуть и ребенка. В то время как Западная Европа шаг за шагом продвигалась по пути углубления интеграционных процессов, в восточной части континента развернулись центробежные тенденции. Шел стремительный разрыв традиционных связей — политических, экономических, торговых. Лозунги национального возрождения с удивительной быстротой трансформировались в национализм и сепаратизм. Словно из небытия всплывали старые территориальные споры и претензии. Уже стоял перед глазами пример Югославии и Нагорного Карабаха. Вовсю шли разговоры о разделе Чехословакии. Венгрия и Румыния готовы были силой выяснять отношения из-за Трансильвании. Появился лозунг «великой Румынии», включающей территорию Молдавии.

Я сказал Миттерану, что для меня все эти факты являются свидетельством возникновения новых источников напряженности, дополнительным аргументом в пользу того, что с реализацией планов общеевропейского сотрудничества следует спешить. Если не канализировать процессы в рамках общеевропейской кооперации и общеевропейских структур, то в скором времени мы можем столкнуться с опасной ситуацией. Попросил конкретизировать выдвинутую Миттераном идею «европейской конфедерации», поделиться соображениями о том, как можно ее перевести в план практической политики.

Обмен мнениями убедил, что не только анализ ситуации, но и концептуальные наши подходы в основном совпадают.

«МИТТЕРАН. Перед завтрашней Европой может возникнуть несколько опасностей. Первая — страны Восточной и Центральной Европы достаточно слабы. Каждая из них может вступить на путь поиска неупорядоченных соглашений или же оказаться в трагической изоляции. Вторая опасность — развал многих из этих стран, а в результате дробление всей Европы, превращение ее в хаос государств, из которых ничего не слепишь.

У вас в СССР и еще больше в Югославии тоже дают себя знать центробежные тенденции. Необходимо любой ценой продумать создание структур, которые позволили бы удержать все эти движения, предложить им иной выход из положения.

В целом я за то, чтобы придать активную жизнь структурам СБСЕ в духе Парижской хартии. Считаю, что в этом плане имеет место отставание. Развивая общеевропейский процесс, мы должны быть благоразумными. Иначе возродятся старые расколы. Ведь существуют традиции, история, идеологии.

Вы предложили прекрасное выражение — общеевропейский дом. Этот дом должен включать всех, без изъятия. Там надо говорить и об окружающей среде, и о технологии, экономике, культуре, а затем мы логично перейдем к политике. Европейские сообщества начинались с экономического объединения, но теперь мы говорим обо всем. Это хороший пример.

Я употреблял понятие «конфедерация». Можно, конечно, предложить что-то другое. Но иметь общее учреждение, общую структуру надо. И если даже потребуется девять лет для того, чтобы от отдельных переговоров перейти к такой структуре, то это совсем не так долго. Может быть, мы с вами пустим поезд, а другие встретят его на вокзале.

ГОРБАЧЕВ. Мне кажется очень важной ваша мысль о роли наших стран. Она верна не потому, что мы с вами сидим здесь, завтра нас не будет, но роль двух стран останется. По существу, на всем протяжении последних лет, когда мы размышляли о Европе от Атлантики до Урала, наши страны, их политика внесли большой вклад в развитие этих идей. Я хочу подчеркнуть одно: ситуация, возникшая на континенте в связи с новыми обстоятельствами, порождает особую актуальность, даже неотложность дальнейшей разработки общеевропейской идеи и ее трансформации в политику.

Очень важно сделать так, чтобы глубокие и сложные процессы в Европе, утверждающиеся здесь новые тенденции разворачивались по этапам, не приобретая хаотических форм. Если бы это случилось, возникли бы серьезные опасности. Именно поэтому разработка общеевропейской идеи стала столь важной.

Судя по нашему собственному опыту, опыту перестройки, функционированию наших политических институтов, могу сказать: ничто не обходится так дорого, как отставание в разработке политики. Это лишь еще одно подтверждение того, что налицо императивы, которые надо воспринять и трансформировать в сотрудничество».

Тема, которая постоянно присутствовала в наших беседах с Миттераном, — это будущее Советского Союза. В октябре 1991 года Франсуа и Даниэль Миттеран пригласили меня и Раису Максимовну заехать по пути из Мадрида к ним в загородный дом на юге Франции, в Лаче. Это у самой границы Испании, в нескольких километрах от Бискайского залива. Около 30 лет назад супруги Миттеран приобрели несколько гектаров леса и крестьянский дом, построенный в XVII веке, обосновались здесь. Мы поняли, как им нравятся эти места, как близки им люди, живущие по соседству (с некоторыми они нас познакомили). Приехали уже к вечеру, заночевали. Было, конечно, застолье, местные блюда, вино, камин, дружеские беседы.

С президентом в тот вечер мы проговорили несколько часов в «кабинете» — небольшом, уютно обставленном деревянном домике. На этот раз больше всего говорили о моей стране. Она переживала трудный период, когда после путча дезинтеграция достигла опасных масштабов. Хотя еще была надежда, что удастся через возобновление ново-огаревского процесса сохранить союзное государство, решительно его реформировав. Я рассказал президенту о сложностях на пути к новому Союзному договору, охарактеризовал позицию республик. Изложил аргументы, почему для меня неприемлема форма самоопределения через выделение из Союза. «Это — путь к конфликтам и катастрофам».

В принципе мне была известна точка зрения Миттерана на этот счет. Он неоднократно давал мне понять, что в интересах Франции было бы иметь дело с реформированным, демократическим, но целостным Союзом. Но говорил об этом обычно очень осторожно, несколько даже витиевато. На этот раз Миттеран отбросил дипломатические экивоки. Говорил четко, ясно, рублеными фразами. Чувствовалось, что это не экспромт, а хорошо продуманная, выношенная позиция:

— Я рассуждаю, — чеканил он, — совершенно холодно: в интересах Франции, чтобы на востоке Европы существовала центральная сила.

Любой распад целостности на Востоке несет нестабильность. Вот почему мы не хотим и не будем поощрять сепаратистские амбиции.

Я за то, чтобы за 2–3 года ваша страна восстановилась на федеративно-демократической основе. Это наилучший выход для всей остальной Европы.

Вы, господин Горбачев, руководствуетесь соображениями патриота своей страны. Я в данном случае исхожу из констатации исторической логики в развитии нашего континента.

…Наутро, за завтраком, мы вновь вернулись к теме, которую я бы назвал «Европа и Россия». Это был мой последний официальный визит во Францию в качестве Президента СССР, и сказанное тогда Миттераном надолго останется у меня в памяти.

Уже прощаясь, Миттеран задержал мою руку в своей и, глядя в глаза, произнес:

— Повторяю, я убежден, что Европа сформируется. Вся наша политика нацелена на то, чтобы содействовать как можно скорее достижению этой цели. Если это произойдет не так быстро, как хотелось бы, то возникнет ситуация, последствия которой Европа будет ощущать на себе веками.

Я уверен и в том, что Европа будет формироваться вместе с вами. Когда я выдвинул идею европейской конфедерации, меня тотчас же во Франции стали расспрашивать: «Как вы собираетесь создавать это вместе с коммунистической Россией?» Я отвечал: «Да, вместе с Россией, причем России самой решать, какой будет ее дальнейшая судьба».

…Что же, действительно, каждый выбирает свою судьбу сам. Когда 14 декабря Миттеран вновь позвонил мне и я рассказал ему о решениях, принятых в Беловежской пуще, он помолчал и наконец спросил: «Как же такое могло произойти, если была договоренность о заключении нового Союзного договора?»

«Вы, конечно, вправе задать такой вопрос: что же это у меня за партнеры, которые не видят очевидной опасности, отбрасывают уже согласованные позиции и решения, простите меня, ведут себя как разбойники с большой дороги?» Это все, что я мог ему тогда сказать.

Мы попрощались, договорившись держать друг друга в курсе событий. Россия и теперь уже бывшие республики бывшего СССР перевернули страницу в своей истории.

* * *

В течение семи лет мы поддерживали с президентом Франсуа Миттераном регулярный, весьма содержательный диалог. Я насчитал 17 личных встреч с глазу на глаз. Плюс к этому объемистая переписка и многочисленные телефонные разговоры.

Известный французский писатель Антуан де Сент-Экзюпери сказал: самая большая роскошь на земле — это роскошь человеческого общения. Судя по моему опыту, общение далеко не с каждым собеседником — роскошь. Но Миттеран стал для меня не только партнером в политике, но и человеком, которого я глубоко уважаю. В трудную минуту он мог, например, позвонить и сказать: «Я вам звоню, чтобы просто засвидетельствовать: мы — ваши друзья и поддерживаем вашу позицию».

Разумеется, Миттеран прежде всего политик. Политик, что называется, с большой буквы. Его отличают широта взглядов и дальновидность, понимание глубинных интересов своей страны, мужество и гибкость в проведении избранной линии, умение учитывать меняющуюся реальность и считаться с интересами других.

Англия: продолжение диалога и новые лица

На британском направлении продолжение контактов в «послемальтийский» период тоже было отмечено обоюдной тревогой в связи с начавшимся объединением Германии. Еще в октябре Тэтчер прислала мне письмо, в котором информировала о своей встрече с Колем. Спустя несколько дней я принял в Москве нового министра иностранных дел Великобритании Дугласа Хэрда.

— Зная взгляды премьер-министра и ваши высказывания, — сказал я Хэрду, — могу констатировать, что наши позиции по германскому вопросу очень близки. Нам надо ускорить создание новых структур безопасности в Европе и синхронизировать его с процессом объединения Германии. Тогда мы сможем смотреть по-другому и на само объединение.

Хэрд отреагировал на это в конструктивном духе:

— Советский Союз и Великобритания могли бы объединить свои усилия по трем крупным направлениям: действия в рамках формулы «2 + 4», Венские переговоры и перспективы проведения в конце этого года совещания на высшем уровне стран — членов СБСЕ.

Собеседник перевел разговор на ситуацию с Литвой. Он сказал, что встречался с Тэтчер вскоре после нашей с ней беседы по телефону и, по его впечатлению, она была расстроена. Видимо, предположил я, госпожа премьер-министр пришла к такому выводу в связи с моим замечанием, что возможности для маневрирования сужаются. Об этом она сообщила Бушу, который сразу же прислал мне тревожное письмо. Я обрисовал Хэрду всю сложность создавшейся ситуации. Сказал, что будем проявлять максимум гибкости, действовать ответственно. Но мы обязаны руководствоваться мандатом Третьего съезда народных депутатов, который очертил рамки возможного компромисса.

Говоря о положении в стране в целом, я информировал Хэрда, что намерен искать пути радикализации экономической реформы. Подчеркнул, что мы стоим перед необходимостью сжать переходный период. Кто знает, сколько для того потребуется времени — месяцы, год, полтора?..

В июне 1990 года Тэтчер приехала в Москву с рабочим визитом. Прошло всего несколько дней, как я вернулся (5 июня) из поездки в Соединенные Штаты и Канаду. Итоги визита явно произвели на нее большое впечатление: она и начала с того, что поздравила меня по поводу «чрезвычайно успешной встречи» с Бушем. Действительно, переговоры с Президентом США сняли ряд взаимных озабоченностей, в том числе и тех, которые мы не раз обсуждали с Тэтчер.

Остальная часть беседы была посвящена в основном внешним аспектам германской проблемы. Тэтчер рассказала о своей встрече (накануне) с Бейкером — они обсуждали ситуацию в Европе в контексте германского объединения. Отметила актуальность создания европейских структур безопасности, роль процесса СБСЕ. Я как бы размышлял вслух о проблемах европейской безопасности, возникших в связи с объединением двух германских государств. Реакция Тэтчер меня обнадежила, укрепила уверенность в том, что решение, которое бы устраивало всех, может быть найдено.

Последняя встреча с Тэтчер в бытность ее еще премьер-министром состоялась в Париже в моей резиденции 20 ноября, во время общеевропейского совещания. Много говорили о ситуации в Персидском заливе. Накануне мы обсуждали эту тему с Бушем, и Тэтчер «одобрила» наши размышления. Отвечая на мой прямой вопрос, призналась, однако, что не верит в возможность политического решения и считает применение военной силы неизбежным. Поэтому она высказалась за то, чтобы новая резолюция Совета Безопасности (о чем у нас был разговор с Бушем) была сформулирована возможно более жестко. Даже посетовала, что американцы «несколько осторожничают». Конечно, говорили, как всегда, о положении в Советском Союзе. Тэтчер не скрывала своей обеспокоенности: как опытный политик она видела подстерегающие нас опасности. Прощаясь на ступеньках у выхода из моей резиденции, тихо произнесла: «Благослови вас Господь!»

В отсутствие Тэтчер проводились перевыборы лидера консервативной партии, и Тэтчер не получила в первом туре необходимого большинства. Она говорила мне, что у нее есть враги. За одиннадцать с половиной лет у власти нельзя, мол, не нажить врагов. Но, похоже, не собиралась сдаваться. Получив в Париже сообщение о результатах голосования, заявила журналистам: вот, мол, вернусь и покажу им! Но вернувшись в Лондон, объявила о своей отставке. Это был благородный шаг. Тем не менее я воспринял его с огорчением.

В конце ноября она прислала мне «прощальное» письмо. Я ответил ей дружеским посланием. Позволю себе привести здесь два ее письма ко мне, связанные с ее уходом.

Послание премьер-министра Президенту М.С.Горбачеву

Уважаемый господин Президент!

Вероятно, к тому моменту, когда Вы получите данное послание, Вы уже услышите заявление, сделанное сегодня утром на Даунинг-стрит, 10, о моем решении освободить место для преемника и подать в отставку с поста премьер-министра, как только парламентская фракция консервативной партии завершит необходимую подготовку к избранию нового лидера партии. Разумеется, я останусь во главе правительства до тех пор, пока не будет назначен мой преемник.

Мне хотелось бы поблагодарить Вас за то великолепное сотрудничество, которое установилось между нами, и большую дружбу, которую Вы проявляли по отношению ко мне в течение всего периода, когда мы с Вами занимали свои должности и когда так многое было достигнуто, и я шлю Вам самые горячие, добрые пожелания на будущее. Я знаю, что мой преемник будет, как и я, придавать самое большое значение отношениям между нашими странами.

Я рада, что мы смогли провести свою последнюю встречу в Париже, и шлю Вам самые лучшие пожелания успеха в осуществлении тех великих реформ, которые Вы проводите. Мы будем по-прежнему следить за Вашими успехами с огромнейшим интересом.

Дэнис вместе со мной выражает Вам и Раисе Максимовне самые теплые чувства и шлет самые добрые пожелания.

Искренне Ваша,

Маргарет ТЭТЧЕР

Дорогой Михаил Сергеевич,

Я чрезвычайно благодарна, получив от Вас теплое и великодушное послание. С Вашего визита в Чекерс в декабре 1984 года до самого последнего нашего разговора в Париже я помню каждую нашу встречу, которые были чрезвычайно интересны и имели практические результаты. Я верю, что мы вместе действительно внесли вклад в изменение нашего мира. А Ваш собственный вклад является поистине выдающимся. Я разделяю Вашу надежду, что мы сможем и впредь при случае встречаться. Дэнис присоединяется ко мне, посылая Вам и Раисе Максимовне наши самые теплые пожелания.

Искренне Ваша,

Маргарет ТЭТЧЕР

Мы встретились спустя полгода, в мае 1991 года, когда Тэтчер приехала в Москву — уже в качестве частного лица. Она выступила с лекцией в Институте международных отношений, общалась со студентами, с молодежью. Живо интересовалась обстановкой в стране, задавала много вопросов. Речь зашла о позиции Запада, о «семерке>>, возможности моего участия в лондонской встрече. Тэтчер обещала использовать свое политическое влияние, связи в пользу положительного решения.

На посту лидера консервативной партии и премьер-министра Великобритании проявился большой политический талант Тэтчер. Более того — в масштабах своей страны ей было «тесновато». Стремясь утвердить свою роль в мировой политике, она, надо сказать, сделала много полезного в поддержку нашей перестройки. Конечно, она понимала ее по-своему, как перетягивание Советского Союза на западные позиции, как советский вариант «тэтчеризма». Но искренне хотела нам помочь, мобилизовать усилия Запада для содействия перестройке. А в дни августовского путча подняла голос в защиту демократии и Президента СССР, его семьи.

Нельзя отрицать ее заслуг перед своей страной. Она застала ее в ситуации перманентного отставания от других крупных в западном мире государств. И сумела существенным образом изменить положение Великобритании внутри и вовне. Однако жесткие методы Тэтчер, свойственный ей авторитаризм раздражали даже ее окружение, не говоря уже об оппозиции, приводили к конфликтам. Мне казалось, что с нею могли работать лишь те, кто готов был безропотно мириться с ее стилем и характером. Ее авторитарность проявлялась и во внешней политике, в ее склонности к силовым методам. В кризисных ситуациях она выступала за военные санкции. Даже после ухода из правительства иногда вдруг доходила информация, что она выдвигает идею бомбовых ударов. Эта жесткость проявилась особенно рельефно в ее подходе к кризису в Персидском заливе, о чем я уже упоминал.

Так что для нас Тэтчер была непростым партнером, особенно принимая во внимание ее яростный антикоммунизм, который иногда мешал ей смотреть на вещи более реалистично. Хотя во многих случаях она могла иллюстрировать свои обвинения фактами, которые мы потом сами стали подвергать переоценке и серьезной критике. В общем, защита интересов Запада, его ценностей нашла в ее лице сильного адвоката. В ней много сохранялось от старой Англии, как мы, русские, привыкли это себе представлять, — приверженность традициям, прочным, испытанным ценностям. Во время официальных встреч она была очень- внимательна, вежлива. А когда мы узнали друг друга ближе, то, несмотря на различия во взглядах и политические споры, в ее отношении ко мне, Раисе Максимовне проявлялась настоящая человеческая теплота.

Премьер-министром Великобритании в ноябре 1990 года стал Джон Мейджор — представитель нового поколения политиков. Наше первое знакомство было телефонным: 23 февраля 1991 года я позвонил ему, чтобы информировать об ответе иракского руководства на предложения по урегулированию кризиса в Персидском заливе. Поблагодарив за информацию и прокомментировав ее, Мейджор сказал, что ожидает предстоящей встречи в Москве (договоренность об этом была достигнута заранее), чтобы продолжить диалог, начатый у нас с Тэтчер.

Спустя две недели Мейджор приехал в Москву с рабочим визитом, и состоялось первое наше очное знакомство. За несколько дней до этого закончились военные операции союзных сил в Персидском заливе. Международое сообщество пережило кризис, ставший серьезным испытанием для новых критериев в мировой политике. Перед поездкой в Москву Мейджор встретился с Бушем и Колем. Поэтому переговорам с ним я придавал большое значение: важно было устранить возможное недопонимание с Западом в новых условиях.

Я изложил мотивы нашей позиции в связи с кризисом в Персидском заливе. Подчеркнул, что с самого начала с огромной ответственностью отнесся к тому, как все будут действовать в Заливе. Слава Богу, к этому времени уже была некоторая степень доверия между политиками.

Поступила конфиденциальная информация, признался я Мейджо-ру, что некоторые люди начали в тот момент поговаривать, не пора ли пересмотреть отношения с Горбачевым. Главная задача для меня была в том, чтобы уберечь достигнутое нами в международных делах, в советско-американских отношениях. И мне, и президенту Бушу приходилось испытывать огромное давление. Хорошо, что нам удалось до конца остаться на позициях взаимопонимания. Никому, в том числе и Хусейну, не удалось вбить клин между нами. Это — огромное достижение!

При обсуждении проблем, связанных с подготовкой договора о 50-процентном сокращении СНВ, я отметил положительную роль заявления Англии о необходимости договора. Собеседник затронул положение в Прибалтике, упомянув о том, что январские события, по его словам, «вызвали огромное чувство разочарования во всей Западной Европе». Мне пришлось в связи с этим сказать:

— Европа, очевидно, придерживается весьма избирательного подхода. Она молчит, когда гибнут люди в Средней Азии, в конфликте между осетинами и грузинами. А события в Прибалтике вызывают обостренную реакцию. Получается двойной стандарт, деление людей на первый и второй сорт.

Думаю, мне удалось передать собеседнику ощущение огромного психологического напряжения, которое я испытывал в те месяцы. Он сказал, что прекрасно понимает меня. Выразил удовлетворение состоявшимся обменом мнениями конкретно по Прибалтике. Чуть позже, когда мы продолжили беседу за завтраком с участием Раисы Максимовны и Нормы Мейджор, я обрисовал нашу общую ситуацию в экономике и политической сфере. Он высказывал интересные соображения, касающиеся опыта приватизации в Англии, сложностей перехода к рыночному хозяйству, роли управления экономикой в переходный период. В общем, получилась содержательная и полезная беседа.

Советско-английский диалог вступил в довольно интенсивную фазу. Вскоре в Москву вновь приехал Хэрд, и мы продолжили работу, начатую в ходе визита премьер-министра. После нашей встречи с Мейджором прошло всего две недели, но за это время в Советском Союзе произошел ряд крупных событий, важнейшим из которых, несомненно, явился референдум 17 марта. Комментируя его итоги, я обратил внимание министра на то, что фактически это означало одобрение Союзного договора, проект которого к тому времени был опубликован. Хэрд расценил организацию и проведение референдума как большое достижение.

— Многие журналисты, издатели и редакторы на Западе, и в частности в Великобритании, пытаются «переписать», переиначить нашу политику, — сказал он. — Уже сейчас на свой лад «перетасовывают», переделывают Советский Союз. Мы не участвуем в подобных упражнениях. Не стремимся к подрыву ваших планов или вашего политического курса. Конечно, имеется ряд проблем, которые вызывают у нас озабоченность. Однако нам никогда не придет в голову претендовать на то, чтобы решать их за вас. Даже если абстрагироваться от интересов СССР, западные страны нуждаются в сохранении Советского Союза как государства. Распад страны имел бы самые негативные последствия для нас, нарушил бы упорядоченное развитие и наших собственных стран.

Италия: надежный партнер и в трудные времена

В конце июля 1990 года Джулио Андреотти посетил Москву. Инициатива исходила от него, но она целиком отвечала и моему желанию. Нашей встрече предшествовал ряд важных событий: мой визит в Соединенные Штаты и встреча с Колем в Москве и Архызе. Приветствуя Андреотти как старого и доброго партнера, я сказал:

— Мы уже осенью прошлого года понимали, что столкнемся в Европе с развитием гораздо более динамичным, особенно в связи с ситуацией в Германии. Чрезвычайно важно, несмотря на все трудности, этот процесс канализировать. Не думаю, что все нам удалось, как хотелось, но главное в том, что у всех европейцев — в том числе и у Миттерана, и у Тэтчер и, естественно, у нас с вами — сохраняется такое понимание. В нынешней обстановке это дает нам возможность как-то удерживать события «в узде».

Андреотти рассказал о том, как проходила встреча в Хьюстоне, где (по уже имевшейся у меня информации) проявилось нечто новое, что сближало европейцев и Советский Союз. Итальянский премьер, в сущности, подтвердил это. Встреча, сказал он, «была по-настоящему насыщена политическим содержанием. Центральной проблемой было отношение к вашей политике, перестройке, ее значению для мирового развития».

Разговор о Хьюстоне вывел нас на обсуждение того, как Запад мог бы поддержать перестройку в конкретном плане — политическом, экономическом, финансовом, торговом. Я посвятил Андреотти в наши ближайшие планы по переходу к рынку. Не скрывал огромных трудностей. Совершая такой поворот, мы испытываем необходимость в страховочных механизмах.

Обрисовав сложившуюся в обществе ситуацию, я поставил вопрос, который попросил изучить и дать ответ:

— Мы хотели бы получить от Италии несвязанный кредит, аналогичный тому, который нам предоставила ФРГ. Во-вторых, речь идет о совместной акции европейцев и американцев — выделении 15–20 миллиардов долларов для решения проблем, связанных с переходом к рынку. От этого будет зависеть, какие шаги мы сможем сделать.

Выслушав меня, Андреотти заявил, что еще больше утвердился в необходимости скорейших и решительных шагов со стороны Сообщества и Италии. Мы понимаем, добавил он, что фактор времени приобретает сейчас решающее значение.

В канун Общеевропейской встречи в Париже (в подготовку которой итальянское руководство внесло очень большой вклад) я совершил однодневный рабочий визит в Рим. Предстояло подписать Договор о дружбе и сотрудничестве между СССР и Италией — первый такого типа договор с натовской страной, — а также ряд других документов. Кроме того, мне должны были вручить международную премию, присужденную в 1990 году генеральным советом фонда «Фьюджи».

Среди других подписанных документов следует выделить экономические соглашения.

Начало 1991 года по многим причинам оказалось особенно сложным в дипломатическом плане. Поэтому понимание, которое я встретил со стороны итальянских партнеров, было большой поддержкой.

В мае мы вновь встретились с Андреотти в Москве. Отталкиваясь от нашей внутренней ситуации и с прицелом на «семерку» в Лондоне, я поставил вопрос о новых формах сотрудничества с Западом, об определенной синхронизации наших действий с западными партнерами. Если этого не произойдет, то, очевидно, и выбор наш должен быть другим. В общем, настаивал я, нужен разговор в рамках «семерки», Европейского сообщества.

Для себя я отметил, что Андреотти не только согласился с моими выводами, но и выразил готовность действовать. Он заявил о полной поддержке приглашения СССР (в форме, которая подлежала согласованию) на лондонскую встречу. Чувствовалась, что Андреотти всерьез обеспокоен возможным усилением негативных тенденций в Европе. Его настораживала ситуация в Югославии, за которой он уже угадывал нечто большее, чем локальный конфликт.

— Мне представляется неприемлемым ужасный парадокс, с которым мы можем столкнуться, если столь позитивные события, связанные с преодолением старых режимов и началом строительства демократической жизни, приведут к процессам распада государств в Европе. Это будет поистине страшная вендетта старых демонов.

Спустя два месяца, 18 июля, мы вновь увиделись в Лондоне в неофициальной обстановке. Присутствовали Де Микелис, другие официальные лица с итальянской и нашей стороны. Я сердечно поблагодарил за поддержку в «марафоне» к встрече «7 + 1». («Без вашего вклада могло бы и не хватить сил. В Лондоне положено доброе начало».) Отметил значение предоставленной нам Италией финансовой помощи. Обсудили некоторые текущие вопросы двусторонних и международных отношений.

События, однако, развивались так, что нашим планам не суждено было осуществиться.

Северная Европа: восприимчивость к переменам. Финляндия

Так уж распорядилась история, что общественный климат в этой части Европы оказался более восприимчив к переменам в международных делах. Знаменательно, что хельсинкский процесс начался здесь. Знаменательно, что крупный шаг в развитии этого процесса — принципиальная договоренность о мерах доверия — был сделан в другой северной столице — Стокгольме. Рейкьявик стал символом надежды, что ядерное оружие не вечно и человечество не обречено жить под этим дамокловым мечом.

С именами известных политических деятелей Северной Европы связаны крупные инициативы в вопросах международной безопасности и разоружения. Это Урхо Кекконен. Улоф Пальме, гибель которого глубоко меня потрясла. Калеви Сорса, на протяжении многих лет возглавлявший Консультативный совет Социнтерна по разоружению.

Финляндии принадлежит особое место в налаживании международных связей по критериям нового мышления. Советско-финские отношения носили в течение всего послевоенного периода уникальный характер. Это во многом объясняется тем, что Финляндия сумела сохранить себя вне рамок «холодной войны». А советскому руководству хватило здравого смысла не провоцировать и не втягивать ее в конфронтацию между Западом и Востоком. В результате наши отношения являли собой как бы модель мирного существования в его первоначальном варианте и своего рода образец отношений между большой страной и малой — соседями, находящимися в разных социально-политических системах.

Мне никогда не нравился термин «финляндизация». В нем присутствовал некий намек на то, что Финляндия вроде бы не до конца свободна в своей международной политике, вынуждена постоянно «оглядываться на Москву». Что сказать на это? Довоенная история советско-финских отношений очень непроста. Финляндия была первой из провинций царской России, получившей после Октябрьской революции полную государственную независимость. Это произошло в декабре 1917 года, спустя месяц с небольшим те же люди, которые подписывали акт о признании независимости Финляндии, не могли удержаться от искушения, чтобы не поддержать «красным штыком» начавшуюся в этой стране революцию.

В 20-е и 30-е годы идиллии тоже не наступило. И виной тому не только сталинская дипломатия. В одном из своих выступлений во время моего визита в Финляндию в октябре 1989 года президент Мауно Койвисто публично признал, что в тот период и «со стороны Финляндии не прилагалось больших усилий для развития отношений между двумя странами». Печально известная «зимняя война» 1939/40 годов не была, конечно, «оборонительной» со стороны Советского Союза. Одним из следствий ее было то, что в июне 1941 годов Финляндия вступила в войну против нас на стороне Гитлера.

В 1948 году был подписан Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи. Именно в этом документе были заложены основы дружественных, доверительных отношений.

Несмотря на отнюдь не благостное прошлое, а временами даже жестокую вражду, русские и финны сумели извлечь из истории необходимые уроки. Так что известный парадокс «история нас учит тому, что она нас ничему не учит» верен не всегда.

Мы впервые встретились с президентом Койвисто в Москве через несколько месяцев после моего избрания на пост Генерального секретаря — в сентябре 1985 года. Это не был официальный визит, скорее короткая рабочая встреча, где мы оба подтвердили обоюдную линию на дружбу и доверие между нашими странами.

Официальный визит Койвисто состоялся в начале октября 1987 года.

За несколько дней до приезда Койвисто в Москву я совершил поездку по северным районам страны, выступил в Мурманске с конкретными предложениями по радикальному снижению уровня военной активности на Севере в целом — как в Восточном, так и в Западном полушарии.

К этому времени мы уже демонтировали в одностороннем порядке пусковые установки ракет средней дальности на Кольском полуострове и большую часть таких ракет на остальной территории Ленинградского и Прибалтийского военных округов. Было принято решение об ограничении военных учений во всех районах, близких к нашим северо-западным границам.