3. Конец «ежовщины»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

3. Конец «ежовщины»

Трезвая, основанная на фактах, а не на эмоциях, оценка «великой чистки», дает основания сделать однозначный вывод: репрессии осуществлялись Сталиным как органическая составная часть его общего политического курса. Главная, но отнюдь не единственная цель репрессий состояла в том, чтобы устранить любые, даже потенциально маловероятные выступления как лично против самого вождя, так и против проводимого им стратегического курса в области внутренней и внешней политики. При этом Сталин полагал, что радикальное изменение международной обстановки и увеличение опасности войны оправдывают как масштабы репрессий, так и их исключительно суровый и всеобъемлющий характер. Причем следует особо подчеркнуть, что репрессиям подвергались прежде всего как остатки бывших эксплуататорских классов, так и многие представители партийно-государственной номенклатуры. Это, как уже было показано выше, прежде всего касалось армейской верхушки, поскольку потенциально именно военные располагали реальными возможностями устранить Сталина, если бы такой заговор имел место в действительности.

Однако в глазах Сталина не меньшую опасность представляли и сами органы безопасности, поскольку там свили себе гнездо многие ставленники Ягоды. Поэтому одной из первоочередных и самых актуальных задач Ежова являлась чистка самих органов внутренних дел. И здесь репрессии не менее впечатляющи, чем проведенные в РККА, если принять во внимание сравнительную численность армии и органов безопасности. Сталин растянул чистку НКВД примерно на два с половиной года. Ведь одним махом такую грандиозную кампанию провести было невозможно без риска вообще парализовать деятельность самих этих органов. А Сталин нуждался в том, чтобы эти органы функционировали бесперебойно, не допуская малейших сбоев. Вначале репрессиям подверглись руководители центрального аппарата НКВД, включая начальников почти всех отделов, и прежде всего Секретно-политического, в обязанности которого входила агентурно-разведывательная и репрессивная работа в отношении бывших активных участников разбитых оппозиционных групп, в первую голову троцкистских группировок. Но дело, конечно, не ограничивалось членами троцкистской оппозиции. В круг подозреваемых включались все, кто в той или иной форме выражал когда-либо в прошлом несогласие и даже просто сомнение в отношении правильности политики Сталина.

Параллельно с чисткой центрального аппарата НКВД шла чистка и местных органов внутренних дел, причем диапазон охвата был чрезвычайно широк По неполным данным только с октября 1936 года по июль 1938 года было репрессировано 7298 работников НКВД[993]. Подавляющее большинство из них осуждено по политическим обвинениям и, главным образом, за участие в так называемых «заговорах в органах НКВД», возглавлявшихся вначале Ягодой, а потом Ежовым. Арестованным сотрудникам НКВД вменяли также в вину шпионаж, террор, другие тяжкие преступления. Сам Ежов впоследствии, когда он попал на скамью подсудимых, с гордостью говорил: «Я почистил 14 000 чекистов. Но моя вина заключается в том, что я мало их чистил. У меня было такое положение. Я давал задание тому или иному начальнику отдела произвести допрос арестованного и в то же время сам думал: ты сегодня допрашиваешь его, а завтра я арестую тебя. Кругом меня были враги народа, мои враги. Везде я чистил чекистов. Не чистил лишь только их в Москве, Ленинграде и на Северном Кавказе. Я считал их честными, а на деле же получилось, что я под своим крылышком укрывал диверсантов, вредителей, шпионов и других мастей врагов народа»[994]. Несколько ранее он с чувством гордости заявлял: «Несмотря на все эти большие недостатки и промахи в моей работе, должен сказать, что при повседневном руководстве ЦК — НКВД погромил врагов здорово»[995].

Словом, те, кто по указанию Сталина столь масштабно осуществляли репрессии, сами с самого начала были обречены на то, чтобы разделить участь своих жертв. В этом как раз и состояла одна из характерных особенностей политики репрессий, осуществлявшихся по указаниям вождя. Задним числом можно лишь выразить недоумение в связи с тем, что будущие жертвы из числа самих чекистов так легко поддавались на уловки вождя. Однако дело, конечно, было не в том, будто они не чувствовали нависшей над ними самими опасности. Считать их всех поголовно настолько ограниченными, чтобы не ощущать нависшей над ними угрозы, нельзя. Просто они попали в заколдованный круг, где судьба палачей и жертв была связана некоей единой нитью. Многие из них хотели бы вырваться из этого заколдованного зловещего круга, но это было выше их сил и возможностей.

Большинство репрессированных в 1937–1941 гг. руководящих деятелей наркомата внутренних дел были осуждены Военной коллегией Верховного суда (ВКВС) СССР или военными трибуналами (ВТ) войск НКВД. Но в 1937–1938 гг. практиковались осуждения в «особом порядке», то есть решение о расстреле принималось Сталиным и его ближайшими соратниками и оформлялось документом, подписанным «комиссией» — наркомом внутренних дел и Прокурором СССР (Н.И. Ежовым и А.Я. Вышинским, а иногда их заместителями)[996].

В связи с чисткой рядов самих органов безопасности, конечно, можно сказать и так справедливая кара для тех, кто повинен в истреблении невиновных. Ведь богиня мести и справедливости Немезида никогда не дремлет и воздает по заслугам тем, кто повинен в преступлениях. Доля истины в такой точке зрения безусловно есть. Однако нельзя забывать и о том, что и среди репрессированных сотрудников НКВД наверняка были и многие совершенно невиновные люди, всего лишь исполнявшие свой долг. Но вся соль в том, что именно в этом и выражался непостижимый парадокс тогдашней ситуации.

Особо следует выделить репрессии в отношении членов и кандидатов в члены ЦК и Комиссии партийного контроля. Потенциально именно от этих лиц Сталин мог ожидать серьезной угрозы. Только члены ЦК партии обладали формальным правом отстранения его от должности Генерального секретаря. И хотя о практической реализации такой возможности в рассматриваемый период говорить было бы в корне неверно, начисто исключать такую возможность Сталин, конечно, не мог, учитывая весь опыт предшествовавшей внутрипартийной борьбы. Нельзя сбрасывать со счета и присущую вождю подозрительность и мстительность. Обладая превосходной памятью, он хорошо помнил тех, кто когда-либо выражал свои сомнения или колебания относительно проводимого им курса. Такое понятие как за давностью лет, якобы освобождавшее от ответственности за содеянное, ему было знакомо. Более того, он не раз говорил публично, что нельзя постоянно помнить ошибки прошлого, нужно уметь и прощать, употребляя при этом русскую пословицу — кто старое помянет, тому глаз вон! Однако такие заявления на деле оборачивались лишь красивыми декларациями.

Репрессии в отношении членов центральных руководящих партийных органов достигли пика в 1937 году. Июньский пленум ЦК утвердил следующее предложение Политбюро ЦК: За измену партии и родине и активную контрреволюционную деятельность исключить:

— из состава членов ЦК ВКП(б) и из партии: Антипова, Балицкого, Жукова, Кнорина-Лаврентьева, Лобова, Разумова, Румянцева, Шеболдаева;

— из состава кандидатов: Благонравова, Вегера, Колмановича, Комарова, Кубяка, Михайлова В., Полонского, Попова П.П., Уншлихта[997].

По мере хода времени нарастали и масштабы репрессий. Так, только на октябрьском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года было принято решение о заочном исключении из партии и объявлении врагами народа 24 членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б). В декабре 1937 года для исключения из партии членов ЦК ВКП(б) Сталин не стал даже созывать пленум, а разослал по этому вопросу членам и кандидатам в члены ЦК следующую телеграмму:

«На основании неопровержимых данных Политбюро ЦК ВКП(б) признало необходимым вывести из состава членов ЦК ВКП(б) и подвергнуть аресту, как врагов народа: Баумана, Бубнова, Булина, Межлаука, Рухимовича и Чернова… Иванова В. и Яковлева Я. Михайлова М. и Рындина… Все эти лица признали себя виновными. Политбюро ЦК просит санкционировать вывод из ЦК ВКП(б) и арест поименованных лиц.

И. Сталин»[998]

Одним из наиболее чудовищных фактов во всей кампании репрессий была практика так называемых списков (лимитов). В соответствии с этой практикой для республик, краев и областей утверждались количественные лимиты подлежащих репрессиям лиц. По представлению НКВД Политбюро 31 июля 1937 г. утвердило списки (лимиты) по республикам. Лица, обрекавшиеся на включение в эти списки, подразделялись на две категории:

К первой категории относились все наиболее враждебные из числа кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов. Они подлежали немедленному аресту и по рассмотрении их дел на тройках — расстрелу.

Ко второй категории относились все остальные менее активные, но все же враждебные элементы. Они подлежали аресту и заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет, а наиболее злостные и социально опасные из них, заключению на те же сроки в тюрьмы по определению тройки.

В постановлении ПБ говорилось далее, что согласно представленным учетным данным наркомами республиканских НКВД и начальниками краевых и областных управлений НКВД, утверждается следующее количество подлежащих репрессии: и далее следует список республик, краев и областей с точным указанием числа репрессируемых. Они варьировались от нескольких сот до 5000 человек (Московская область). Согласно решению ПБ, начать операцию намечалось 5 августа 1937 года и закончить в четырехмесячный срок[999]. 31 января 1938 г. ПБ приняло предложение НКВД СССР о дополнительном количестве подлежащих репрессии антисоветских элементов, где снова прилагался список по республикам с перечислением количества по категориям. Счет шел уже в основном на тысячи и лишь в отдельных республиках на сотни[1000].

Принципиально важное значение имеет вопрос об общем числе жертв репрессий в 1937–1938 гг. Дело в том, что некоторые авторы легко оперируют такими цифрами, как миллионы жертв. Складывается впечатление, что для таких авторов человеческие жизни представляют собой лишь чисто арифметические понятия, поэтому вопреки имеющимся достоверным документальным данным они многократно увеличивают число репрессированных. Мне представляется, что это не только противопоказано с точки зрения исторической правды, но и даже кощунственно по отношению к самим жертвам репрессий. Ибо, злонамеренно преувеличивая число жертв, они как бы обесценивают значимость самой жизни. В таких преувеличениях есть свой политический смысл и своя логика. Однако по всем меркам здравого смысла нет никакой необходимости в искусственных преувеличениях, поскольку реальные цифры репрессированных настолько значительны, что не нуждаются в преувеличениях.

Общая картина массовых репрессий видна из статистической отчетности НКВД за 1937 — 1938 годы[1001].

1937 г. 1938 г. Арестовано 936.750 чел. 638.509 По характеру преступлений: К-p. организации и политпартии 78.450 64.320 троцкистов 41.362 20.377 правых 15.122 17.546 Из них шпионаж: 93.890 171.149 Польский 45.302 56.663 Японский 18.341 34.565 Германский 11.868 27.432. Английский 532 5.459

Приведенная таблица едва ли нуждается в каких-либо комментариях. Но я все же сделаю несколько замечаний. Во-первых, приведенные цифры не носят характер какой-либо дезинформации, поскольку они взяты из секретной статистической отчетности НКВД и предназначались для руководства страны, т. е. Сталина. А вводить в заблуждение вождя даже с помощью цифр начальники из НКВД, само собой понятно, не могли. Да и особого смысла в этом не было. Во-вторых, четко обозначена тенденция в 1938 году к сокращению числа арестованных — в общей сложности почти на одну треть по сравнению с 1937 годом. В третьих, чуть ли не в два раза возросло число арестованных за шпионаж причем шпионаж в пользу Польши занимает первое место, что едва ли находит рациональное объяснение. Число же арестованных за шпионаж в пользу Англии за год возросло более чем в 10 раз! Эта цифра явно свидетельствует об определенном повороте во внешней политике, который тогда намечался Сталиным и на котором я остановлюсь в последующих главах.

Выше было сказано, что статистика репрессированных, очевидно, отражает реальную картину того времени. Однако, как свидетельствует исторический опыт, статистика — вообще довольно странная штука. В тех же официальных данных, но взятых из другой отчетности, фигурируют цифры, отличающиеся от приведенных выше. Так, число арестованных в 1937 году — составляет 779056 человек; а в 1938 году — 593336 человек. Всего за 1937 и 1938 годы арестовано 1372392 человека, из них расстреляно 681692 человека, в том числе, по неполным данным, по решениям внесудебных органов 631897 человек. В числе репрессированных, по неполным данным, было членов и кандидатов в члены ВКП(б) в 1937 году — 55428 человек, в 1938 году — 61457 человек[1002].

К началу 1938 года, когда репрессии, как лесной пожар, бушевали по стране, Сталин, по всей вероятности, начал склоняться к мысли, что дальнейшее их массовое проведение может подорвать и его собственную власть, приведя к полному или частичному параличу партийных и государственных органов. Еще не приостанавливая вал репрессий, он начал готовиться к тому, чтобы постепенно подготовить почву для их ограничения. И это было продиктовано отнюдь не соображениями гуманизма, а реальным политическим расчетом — в стране явно складывалась совершенно аномальная обстановка, шпиономания и мания вредительства буквально захлестнули все общество и грозили перейти все границы. Видимо, вождь пришел к выводу, что репрессии как метод реализации определенных политических целей выполнили свою роль и их дальнейшее в массовом порядке проведение уже входит в глубокое противоречие с политической стратегией, рассчитанной на перспективу.

Только этими соображениями можно объяснить, что в середине января 1938 года был созван пленум ЦК партии, на котором в числе других вопросов был заслушан доклад Г.М. Маленкова «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков». Маленков в докладе сообщил, что в первом полугодии 1937 года из партии исключено 24 тысячи коммунистов, а во втором полугодии — 76 тысяч, привел ряд фактов формального и огульного подхода к решению вопросов о судьбе коммунистов.

По утверждению Маленкова, «руководители партийных организаций не сумели разглядеть и разоблачить… искусно замаскированных врагов этих злейших вредителей, которые громче всех кричат о бдительности с тем, чтобы скрыть свои собственные преступления перед партией, которые создают провокационную обстановку в партийной организации».

Далее, Маленков обвинил многих руководителей обкомов, крайкомов и ЦК нацкомпартий в том, что они «своим неправильным руководством создают обстановку безнаказанности для карьеристов-коммунистов, играют на руку замаскированным врагам партии». Маленков призвал «разоблачить и до конца истребить замаскированных врагов, пробравшихся в наши ряды и стремящихся фальшивыми криками о бдительности скрыть свою враждебность и сохранить себя в партии, чтобы продолжать в ней свою гнусную предательскую работу, стремящихся путем проведения мер репрессий перебить наши большевистские кадры, посеять неуверенность и излишнюю подозрительность в наших рядах»[1003]

Неоспоримо, что идеи, озвученные на пленуме Маленковым, являлись в действительности идеями самого Сталина. Он стал задумываться над тем, что взятые Ежовым масштабы и темпы репрессий, грозят перебить все большевистские кадры. Хотя истины ради, следует заметить, что не кто иной, как сам вождь, нацелил наркома внутренних дел именно на такие масштабы и темпы. И Сталин начал, как обычно заблаговременно, работу по сворачиванию масштабных репрессий. Ежов — интеллектуальное ничтожество и фигура явно мелковатого формата — продолжал еще в глазах общественности маячить в качестве железного сталинского наркома. Даже сам Сталин в начале января 1938 года публично провозгласил здравицу в его честь. Приведу соответствующее высказывание вождя на встрече с депутатами впервые избранного Верховного Совета СССР. «Вы все стараетесь теперь быть бдительными, где бы вы не работали, — говорил он. — Это хорошо, но один работает хозяйственником, другой на производстве, третий — кооператор, четвертый — торгует, пятый — пропагандист, шестой — авиатор, седьмой — военный — они к войне всегда готовы, но войны дождаться не могут, правда, готовиться надо — когда нет войны (Аплодисменты). Но есть у нас один орган бдительности, т. к. мы все в процессе работы можем кое-что прозевать. Они за всех нас осуществляют бдительность. Они всегда и всюду должны быть начеку. (Аплодисменты. Крики «Ура» и «Да здравствует товарищ Ежов».) Никому на слово, товарищи, верить нельзя, я извиняюсь перед вами, может быть это неприятно, но это крайне необходимо. (Аплодисменты.)

За органы бдительности во всесоюзном масштабе, за чекистов, за самых малых и больших.

Чекистов у нас имеется десятки тысяч героев, и они ведут свою скромную, полезную работу. За чекистов малых, средних и больших. (Аплодисменты, крики «Ура». «Да здравствует товарищ Ежов».)

Тов. СТАЛИН продолжает. Не торопитесь, товарищи, торопливость вещь плохая, сидите смирно, успокойтесь. Я предлагаю тост за всех чекистов и за организатора и главу всех чекистов — товарища Ежова. (Бурные аплодисменты)[1004].

Некоторые авторы считают, что Ежов сосредоточил в своих руках такую власть, что сам вождь начал опасаться его. Так, например, автор книги о Ежове пишет: «Хозяин уже опасался и той власти, которую сосредоточил в своих руках этот маленький и с виду послушный человек, и ореола народного героя, созданного Ежову в последнее время. А вдруг у него хватит ума спровоцировать какие-нибудь выступления, приписать их ближайшему сталинскому окружению, а потом, подавив все это, взять власть в свои руки, оставив Сталина чисто номинальным правителем — Сталин допускал это и в конце тридцать седьмого уже решил избавиться от Ежова. Но сразу это теперь не сделаешь. Ежов не Ягода, слишком сильны позиции и очень популярен, да и время сейчас не то. Надо постепенно подрубать ему корни, продолжая пока гладить по головке»[1005].

Какой-то резон в таких рассуждениях есть. Однако, как мне представляется, Сталин ничуть не переоценивал возможности Ежова, для этого он его слишком хорошо знал. И замедленный, постепенный ритм отстранения Ежова от власти был продиктован не столько опасениями вождя, что Ежов может поднять руку и на него, сколько тактикой самого Сталина. Он, как правило, тщательно готовил свои политические ходы и о них не догадывались даже его ближайшие соратники. И проводил их не в авральном порядке, а подготовив для этого соответствующую почву. А это требовало времени.

На первый взгляд, Ежов обладал огромной властью, будучи кандидатом в члены Политбюро, секретарем ЦК, председателем Комиссии партийного контроля и в дополнении ко всему — наркомом внутренних дел, т. е. вершителем судеб не только простых граждан, но и высокопоставленных партийных и государственных деятелей. Однако не следует преувеличивать его реальной власти. Он не представлял собой фигуру серьезного политического формата, а был лишь орудием в руках вождя. Все сколько-нибудь важные решения он принимал только с санкции Сталина. Как говорится, без разрешения последнего он и шага сделать не мог. Так что, повторяю, на мой взгляд, версия, согласно которой Сталин устранил Ежова из-за опасений, что тот решится на выступление против хозяина, выглядит скорее умозрительной, нежели реальной.

Процесс постепенной подготовки отстранения Ежова занял несколько месяцев. В апреле 1938 года Ежов был по совместительству назначен наркомом водного транспорта — в дополнение ко всем занимаемым им постам. Уже одно это совместительство отчетливо обозначило мрачную перспективу, которая открывалась перед «железным наркомом». Еще более явным признаком скорой замены Ежова явилось решение Политбюро от 21 августа 1938 г. о назначении Л. Берия первым заместителем наркома внутренних дел с освобождением от этой должности Фриновского — человека Ежова. Через две недели Берии присвоили звание комиссара государственной безопасности 1-го ранга. В сентябре 1938 года ПБ приняло постановление об изменении организационной структуры НКВД. Начальником первого Главного управления государственной безопасности был назначен Берия, его заместителем — В.Н. Меркулов — один из будущих фигурантов нашего повествования[1006].

В том же сентябре 1938 года было принято постановление ПБ об утверждении в ЦК ВКП(б) ответственных работников. В этом постановлении подробно перечислялись номенклатурные должности, подлежащие обязательному утверждению ЦК. По существу, все сколько-нибудь важные должности в ряде ведущих наркоматов (внутренних дел, обороны, иностранных дел, оборонной промышленности, ВМФ и др.) подлежали утверждению со стороны Сталина. Хотя и прежде высшие номенклатурные должности занимались лицами, которых утверждал по существу лично Сталин. Новое постановление еще более расширяло круг этих должностей, что свидетельствовало о стремлении вождя сосредоточить в своих собственных руках буквально все важнейшие рычаги государственного управления[1007].

Если оценивать значение всех этих мер, то становится очевидным одно — Сталин решил свернуть широкомасштабные репрессии (ни в коем случае не прекращая их полностью!), заменить Ежова другой фигурой, а на отстраненного наркома внутренних дел возложить ответственность за все, как тогда выражались, перегибы в проведении «великой чистки». Нарком Ежов сделал свое дело и он должен (а не может, как Мавр у Шекспира) уйти.

Тот факт, что Сталин поручил Маленкову выступить с докладом на пленуме, явно свидетельствовал о принятом принципиальном решении вождя постепенно подготовить устранение Ежова. Как всегда, спешки он не проявлял, тем более, что здесь был особый случай — устранение и открытое развенчание Ежова могло самым прямым и недвусмысленным образом поставить под вопрос всю «великую чистку». Пойти на такой шаг Сталин, естественно, не мог. Отстранение Ежова не должно было бросить тень на всю репрессивную политику Сталина, и тем более тень на самого вождя. Ежов, естественно, был козлом отпущения, причем таким, смещение которого воспринималось с бурным (но при этом молчаливым) одобрением буквально во всех слоях общества, начиная с членов Политбюро и кончая простыми людьми. Принимая решение о смещении Ежова, вождь, кроме всего, не без оснований рассчитывал на получение дополнительного политического капитала: общественная молва приписывала ему заслугу в этом деле, поскольку именно он распознал сущность и опасность ежовщины и положил ей конец.

Как вспоминал авиаконструктор А. Яковлев, Сталин однажды сказал ему, когда речь зашла об аресте невиновных людей:

— «Да, вот так и бывает. Толковый человек, хорошо работает, ему завидуют, под него подкапываются. А если он к тому же человек смелый, говорит то, что думает, — вызывает недовольство и привлекает к себе внимание подозрительных чекистов, которые сами дела не знают, но охотно пользуются всякими слухами и сплетнями… Ежов мерзавец! Разложившийся человек. Звонишь к нему в наркомат — говорят: уехал в ЦК Звонишь в ЦК — говорят: уехал на работу. Посылаешь к нему на дом — оказывается, лежит на кровати мертвецки пьяный. Многих невинных погубил. Мы его за это расстреляли».

После таких слов создавалось впечатление, что беззакония творятся за спиной Сталина. Но в то же время другие факты вызывали противоположные мысли»[1008].

Конечно, возмущение Сталина тем, что Ежов «многих невинных погубил», было справедливым и полностью оправданным. Столь же обоснованным было и его негодование в отношении запойного алкоголизма, которым страдал железный нарком. Однако жесткая оценка вождем своего ставленника и протеже выглядела, по меньшей мере, запоздалой и явно показной — ведь он и до этого не мог не знать, что творил Ежов, причем в основном по собственным указаниям Сталина. Кое в чем, разумеется, он проявлял и собственную инициативу, чтобы выслужиться перед вождем и продемонстрировать свою безграничную лояльность, что расширяло рамки и масштабы репрессий. Но в целом он с самого начала играл роль послушного орудия в руках Сталина. И историческая вина за тот период, который прочно вошел в советскую историю под названием ежовщины, лежит прежде всего и главным образом на самом Сталине. Ежовщину можно назвать Варфоломеевской ночью, затянувшейся более чем на два года.

Интересно проследить, как проходил сам процесс отстранения Ежова и замены его на посту наркома внутренних дел Берией. На этот счет в распоряжении историков имеется ряд версий, достоверность которых примерно одинаково относительна. Одна из них принадлежит Н.С. Хрущеву. В своих мемуарах он пишет: «Однажды, когда я был в Москве, приехав из Киева, Берию вызвали из Тбилиси. Все собрались у Сталина, Ежов тоже был там. Сталин предложил: «Надо бы подкрепить НКВД, помочь товарищу Ежову, выделить ему заместителя». Он и раньше ставил этот вопрос, при мне спрашивал Ежова: «Кого вы хотите в замы?». Тот отвечал: «Если нужно, то дайте мне Маленкова». Сталин умел сделать в разговоре паузу, вроде бы обдумывая ответ, хотя у него уже давно каждый вопрос был обдуман. Просто он ожидал ответа Ежова. «Да, — говорит, — конечно, Маленков был бы хорош, но Маленкова мы дать не можем. Маленков сидит на кадрах в ЦК, и сейчас же возникнет новый вопрос, кого назначить туда? Не так-то легко подобрать человека, который заведовал бы кадрами, да еще в Центральном Комитете. Много пройдет времени, пока он изучит и узнает кадры». Одним словом, отказал ему. А через какое-то время опять поставил прежний вопрос: «Кого в замы?». На этот раз Ежов никого не назвал. Сталин и говорит: «А как вы посмотрите, если дать вам заместителем Берию?». Ежов резко встрепенулся, но сдержался и отвечает: «Это — хорошая кандидатура. Конечно, товарищ Берия может работать, и не только заместителем. Он может быть и наркомом»[1009].

Совершенно иную версию, со слов своего отца Г.М. Маленкова, предлагает его сын в своих воспоминаниях. По словам Маленкова-сына, дело обстояло следующим образом. Маленков знал, что Ежов пользуется большой поддержкой в Политбюро и располагает (по крайней мере располагал ранее) полным доверием Сталина, который и породил, по существу, это чудовище, чтобы его руками убрать всех, могущих оказать сопротивление его личной власти. Но Маленков понимал также, что Ежов, получив в свои руки огромную исполнительную власть, был якобы готов уже идти и против самого Сталина. В этих условиях Маленков мог рассчитывать и на поддержку Сталина, которому Ежов становился не только ненужным, но и опасным.

«Тщательно подготовившись, Маленков в августе 1938 года передает Сталину личную записку «О перегибах». Далее я пишу по рассказу отца, записанному мною и затем проверенному им по моей записи: «Я передал записку И. Сталину через Поскребышева, несмотря на то, что Поскребышев был очень близок с Ежовым. Я был уверен, что Поскребышев не посмеет вскрыть конверт, на котором было написано — «лично Сталину». В записке о перегибах в работе органов НКВД утверждалось, что Ежов и его ведомство виновны в уничтожении тысяч преданных партии коммунистов. Сталин вызвал меня через 40 минут. Вхожу в кабинет. Сталин ходит по кабинету и молчит. Потом спрашивает: «Это вы сами писали записку?» — «Да, это я писал». Сталин молча продолжает ходить. Потом еще раз спрашивает: «Это вы сами так думаете?» — «Да, я так думаю». Далее Сталин подходит к столу и пишет на записке: «Членам Политбюро на голосование. Я согласен».

Таким образом вождь выразил недоверие Ежову. И тогда же он якобы попросил Маленкова подобрать человека на должность первого заместителя наркома НКВД, который бы удовлетворял трем условиям: имел опыт работы в органах, опыт партийной работы и чтобы он, Сталин, мог ему лично доверять.

Маленков поручил одному из своих ответственных сотрудников, В.А. Донскому, подобрать по картотеке кандидатуру первого зама Ежова. Донской предложил кандидатуру Л.П. Берии, который удовлетворял поставленным Сталиным условиям. Он имел опыт работы в органах и партии, а после того, как заслонил Сталина своей грудью во время организованного им же мнимого покушения на «вождя», пользовался доверием Сталина. Маленков предложил Донскому подобрать еще шесть кандидатур и затем все семь представил Сталину. Сталин выбрал Берию»[1010].

Версия, изложенная сыном Маленкова, мягко говоря, вызывает весьма серьезные сомнения. Прежде всего, если судить по ней, то Сталин во всем этом деле играет роль чуть ли не статиста — инициатива в постановке вопроса о прекращении масштабных репрессий якобы исходит от Маленкова. Да и сама записка последнего Сталину выглядит чуть ли не откровением, побудившем вождя поставить вопрос о Ежове. Однако, столь важные и столь потенциально взрывоопасные вопросы мог не только решать, но даже просто ставить сам Сталин. В ином же случае, если такую инициативу проявил кто-либо другой, даже из когорты ближайших соратников вождя, он рисковал навлечь на себя своей инициативой подозрение. Это одно существенное соображение. Другое состоит в том, что Сталин заранее тщательно продумывал персональные кандидатуры на сколько-нибудь важные партийные и государственные посты. Что же касается поста наркома внутренних дел, то этот вопрос, как говорится, стоял в эпицентре внимания вождя по причинам, о которых просто излишне распространяться. Для видимости, конечно, он мог поручить представить ему список возможных кандидатур, но как-то совсем невероятным выглядит то, что он, как известный персонаж Гоголя, перечислял необходимые достоинства, которые могли бы сочетаться в предлагаемом кандидате. Как-то это все не похоже на стиль Сталина и на его методы подбора ключевых фигур в государстве.

Берию Сталин, конечно, знал не понаслышке и тем более не по анкетным данным. По всей видимости, Берия попал в поле зрения вождя с середины 20-х годов, когда Сталин посещал Грузию, а, может быть, даже и в начале 20-х годов[1011]. На протяжении ряда лет Сталин протежировал Берии, в результате чего тот сделал не только большую карьеру в чекистских органах Закавказья, но и по партийной линии — стал первым секретарем Закавказского крайкома ВКП(б), а затем после ликвидации закавказской федерации стал первым секретарем ЦК компартии Грузии. Есть все основания полагать, что вождь долго присматривался к Берии, подвергал его различного рода проверкам (и не только на лояльность, но и на профессиональные качества), прежде чем наметить его кандидатуру в качестве замены Ежова. На долю Берии выпадали уже иные задачи, хотя характер самой работы оставался прежним — практически осуществлять линию вождя в сфере государственной безопасности и ликвидации любой возможной оппозиции политике Сталина.

Устранение Ежова было осуществлено, как я уже отмечал, постепенно, чтобы не вызывать нежелательных последствий — в смысле дискредитации самой линии на репрессии. Для отставки железного наркома использовался излюбленный вождем метод — в ЦК поступило письмо от начальника Ивановского областного управления НКВД Журавлева, в котором последний сообщал, что в свое время докладывал Ежову о подозрительном поведении некоторых ответственных работников НКВД, но нарком не проявил к его сигналам должного внимания, хотя сигналы оказались верными. На заседании ПБ это заявление Журавлева подверглось детальному обсуждению. Фактически это обсуждение приняло характер политического осуждения самого Ежова и крупнейших провалов в его работе. В частности, ему вменялось в вину засорение следственных органов шпионами иностранных разведок, но главное — в утрате надлежащего контроля за отделом охраны членов Политбюро и правительства.

19 ноября 1938 г. в кабинете Сталина состоялось совещание или заседание членов и кандидатов в члены Политбюро, в котором приняли участие, кроме самого Сталина, Молотов, Ворошилов, Андреев, Каганович, Микоян, Жданов, а также Маленков и заместитель председателя комиссии партийного контроля Шкирятов. Заседание прошло в два этапа — сначала оно проходило без участия Ежова, а затем уже после 11 часов вечера на него были вызваны нарком внутренних дел и его заместитель Фриновский. Второй этап продолжался с 23 ч. 10 м. до 4 ч. 20 м. утра. Именно на этом полуночном заседании и была, по всей видимости, решена участь Ежова. 23 ноября 1938 г. Ежов был вызван на встречу со Сталиным, Молотовым и Ворошиловым, которая проходила в сталинском кабинете с 9 ч. 15 м. вечера до часа ночи 24 ноября[1012].

Итогом этой встречи явилось письмо Ежова, адресованное Политбюро ЦК т. Сталину. В этом письме он подверг самокритике свою работу и просил освободить его от обязанностей наркома внутренних дел. Он, в частности, писал:

«Во-первых: Совершенно очевидно, что я не справился с работой такого огромного и ответственного Наркомата, не охватил всей суммы сложнейшей разведывательной работы.

Вина моя в том, что я вовремя не поставил этот вопрос во всей остроте, по-большевистски, перед ЦК ВКП(б).

Во-вторых: Вина моя в том, что, видя ряд крупнейших недостатков в работе, больше того, даже критикуя эти недостатки у себя в Наркомате, я одновременно не ставил этих вопросов перед ЦК ВКП(б). Довольствуясь отдельными успехами, замазывая недостатки, барахтался один, пытаясь выправить дело. Выправлялось туго, — тогда нервничал.

В-третьих: Вина моя в том, что я часто делячески подходил к расстановке кадров. Во многих случаях, политически не доверяя работнику, затягивал вопрос с его арестом, выжидал, пока подберут другого. По этим же деляческим мотивам во многих работниках ошибся, рекомендовал на ответственные посты, и они разоблачены сейчас как шпионы.

В-четвертых: Вина моя в том, что я проявил совершенно недопустимую для чекиста беспечность в деле решительной очистки отдела охраны членов ЦК и Политбюро. В особенности эта беспечность непростительна в деле затяжки ареста заговорщиков по Кремлю (Брюханов и др.).

В-пятых: Вина моя в том, что, сомневаясь в политической честности таких людей, как бывший нач. УНКВД ДВК (Дальневосточного края — Н.К.) предатель Люшков и последнее время Наркомвнудел Украинской ССР предатель Успенский, не принял достаточных мер чекистской предупредительности и тем самым дал возможность Люшкову скрыться в Японию и Успенскому пока неизвестно куда, и розыски которого продолжаются.

Все это вместе взятое делает совершенно невозможным мою дальнейшую работу в НКВД»[1013].

Что можно сказать по поводу этого письма-покаяния? Видимо, Сталин в беседе с Ежовым дал понять, что с ним поступят не как с врагом, а как с человеком, просто допустившим крупные ошибки в своей работе. Поэтому Ежов, можно сказать, с каким-то патологическим пафосом писал о своих ошибках и заверял: «Даю большевистское слово и обязательство перед ЦК ВКП(б) и перед тов. Сталиным учесть все эти уроки в своей дальнейшей работе, учесть свои ошибки, исправиться и на любом участке, где ЦК сочтет необходимым меня использовать, — оправдать доверие ЦК»[1014]. Постановление Политбюро тоже было выдержано в либеральном ключе, что опять-таки вполне укладывалось в тактику постепенного, растянутого во времени, отстранения Ежова, которой придерживался Сталин. Принимая во внимание как мотивы, изложенные в заявлении Ежова, так и его болезненное состояние, не дающее ему возможности руководить одновременно двумя большими наркоматами, ПБ освободило его от обязанностей наркома внутренних дел и сохранило за ним должности секретаря ЦК ВКП(б), председателя комиссии партийного контроля и наркома водного транспорта[1015].

Еще до принятия формального решения об отрешении Ежова от должности по указанию Сталина Берия развернул чистку рядов НКВД от людей, так или иначе связанных с «железным наркомом». В период с сентября по декабрь 1938 года была проведена практически полная замена не только начальников отделов ГУГБ НКВД СССР и их заместителей, но и почти всех руководителей республиканских, краевых и областных управлений НКВД. Только за период с сентября по декабрь 1938 года было арестовано 332 руководящих работника НКВД (140 человек в центральном аппарате и 192 на периферии), среди которых было 18 наркомов внутренних дел союзных и автономных республик[1016]. В это же время Сталиным была дана директива, согласно которой секретари ЦК нацкомпартий, крайкомов и обкомов ВКП(б) активно включились в работу по проверке работников НКВД, а также по приему и освобождению их от службы. Ранее на основе циркуляра ГУГБ НКВД СССР от 27 июля 1936 года прием в органы госбезопасности осуществлялся минуя проверку и утверждение в партийных органах[1017]. 15 ноября 1938 г. за подписью Сталина и председателя Совнаркома Молотова была разослана лаконичная, но весьма важная секретная директива, согласно которой приостанавливалось с 16 ноября 1938 г. впредь до распоряжения рассмотрение всех дел на тройках, в военных трибуналах и в Военной коллегии Верховного Суда СССР, направленных на их рассмотрение в порядке особых приказов или в ином, упрощенном порядке. Прокурорам военных округов, краев, областей, автономных и союзных республик предписывалось проследить за точным и немедленным исполнением данного указания[1018].

Указанные меры явились как бы подготовительными шагами к принятию фундаментального по своему характеру и значению совместного секретного постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия» от 17 ноября 1938 г. Этим постановлением Сталин как бы подводил итог «великой чистки» и явственно обозначал принципиально новые контуры своей политики в данной сфере. Если упрощенно определить смысл данного поворота, то это можно было бы сделать с помощью одной фразы — отныне массовых и масштабных чисток больше не будет, хотя репрессии как таковые вовсе не переходят в разряд исторических понятий. Указанное постановление заслуживает того, чтобы на нем остановиться более подробно.

В нем признавалось, что работники НКВД настолько отвыкли от кропотливой, систематической агентурно-осведомительной работы и так вошли во вкус упрощенного порядка производства дел, что до самого последнего времени возбуждают вопросы о предоставлении им так называемых «лимитов» для производства массовых арестов.

Своего рода «открытием Америки» стало признание некоторых элементарных правовых норм и принципов, которые прежде беспардонно игнорировались. В постановлении признавалось, что крупнейшим недостатком работы органов НКВД является глубоко укоренившийся упрощенный порядок расследования, при котором, как правило, следователь ограничивается получением от обвиняемого признания своей вины и совершенно не заботится о подкреплении этого признания необходимыми документальными данными (показания свидетелей, акты экспертизы, вещественные доказательства и проч.). Нередки случаи, когда в протокол допроса вовсе не записываются показания обвиняемого, опровергающие те или другие данные обвинения. Органы Прокуратуры, со своей стороны, не принимают необходимых мер к устранению этих недостатков, сводя, как правило, свое участие в расследовании к простой регистрации и штампованию следственных материалов. Органы Прокуратуры не только не устраняют нарушений революционной законности, но фактически узаконивают эти нарушения.

Таким образом, круг будущих козлов отпущения и виновников нарушений революционной законности был в целом очерчен достаточно определенно. Наконец, нужно было однозначно возложить вину за все это снова на врагов народа: «Такого рода безответственным отношением к следственному произволу и грубым нарушениям установленных законом процессуальных правил нередко умело пользовались пробравшиеся в органы НКВД и Прокуратуры — как в центре, так и на местах, — враги народа. Они сознательно извращали советские законы, совершали подлоги, фальсифицировали следственные документы, привлекая к уголовной ответственности и подвергая аресту по пустяковым основаниям и даже вовсе без всяких оснований, создавали с провокационной целью «дела» против невинных людей, а в то же время принимали все меры к тому, чтобы укрыть и спасти от разгрома своих соучастников по преступной антисоветской деятельности. Такого рода факты имели место как в центральном аппарате НКВД так и на местах.»

Отметив и осудив ряд других грубейших нарушений законности, постановление предписывало:

1. Запретить органам НКВД и Прокуратуры производство каких-либо массовых операций по арестам и выселению.

В соответствии со ст. 127 Конституции СССР аресты производить только по постановлению суда или с санкции прокурора.

2. Ликвидировать судебные тройки, созданные в порядке особых приказов НКВД СССР, а также тройки при областных, краевых и республиканских Управлениях РК милиции. Впредь все дела в точном соответствии с действующими законами о подсудности передавать на рассмотрение судов или Особого Совещания при НКВД СССР. Органы Прокуратуры обязаны тщательно и по существу проверять обоснованность постановлений органов НКВД об арестах, требуя в случае необходимости производства дополнительных следственных действий или представления дополнительных следственных материалов. Кроме того, они обязаны не допускать производства арестов без достаточных оснований — в этом последнем положении как раз и заключалась загвоздка, поскольку вся предшествовавшая практика однозначно показывала, что органы надзора, т. е. прокуратура, не располагали достаточными возможностями (реальными, а не только чисто формальными) для того, чтобы противостоять органам безопасности, когда те фабриковали искусственные дела. Весьма любопытно, что в эту кампанию «по искоренению беспорядка и наведению порядка» активно включился и главный прокурор-прокуратор Вышинский. Его голос тоже органично влился в хор тех, кто гневно осуждал нарушения законности. В письме Сталину и Молотову он заговорил о том, что некоторые сотрудники НКВД во время допросов доходили до изуверства, в частности, применяли пытки, приводившие к смерти подследственных[1019]. Как говорится, куда он смотрел раньше? Но это уже ария из другой оперы.

Совместное постановление заканчивалось ясным и недвусмысленным предостережением: «СНК СССР и ЦК ВКП(б) предупреждают всех работников НКВД и Прокуратуры, что за малейшее нарушение советских законов и директив Партии и Правительства каадый работник НКВД и Прокуратуры, невзирая на лица, будет привлекаться к суровой судебной ответственности»[1020].

Одновременно с освобождением Ежова ЦК ВКП(б) «по единодушному предложению членов ЦК, в том числе и т. Ежова» (так говорилось в шифртелеграмме, от 25 ноября 1938 г, подписанной Сталиным и адресованной первым секретарям ЦК нацкомпартий, крайкомов и обкомов) утвердил Л.П. Берия народным комиссаром внутренних дел СССР[1021]. Новому народному комиссару предстояло принять дела от Ежова, для чего была создана комиссия в составе самого Берии, Андреева и Маленкова. Срок сдачи-приемки был определен в 7 дней. Процесс передачи дел превратился в первый этап накопления материалов по будущему делу бывшего наркома внутренних дел. Что его песенка спета, было ясно, как говорится, и ежу, а не только самому Ежову.

Еще за пару недель до снятия Ежова Сталин направил в адрес бюро горкомов, обкомов, крайкомов и ЦК нацкомпартий директиву об учете и проверке в партийных органах ответственных сотрудников НКВД. В соответствии с директивой практически все ответственные работники центрального аппарата и местных органов НКВД подлежали взятию на учет и заведению на них личных дел, которые должны были храниться в партийных органах. Один из центральных пунктов этой директивы гласил: «провести тщательную проверку всех взятых на учет работников НКВД, путем внимательного изучения всех документов о работниках (личные дела, материалы спецпроверки и т. п.) и личного ознакомления с ними, не дожидаясь при этом представления этих работников начальником НКВД на утверждение обкома, крайкома, ЦК нацкомпартий. В результате этой проверки органы НКВД должны быть очищены от всех враждебных людей, обманным путем проникших в органы НКВД, от лиц, не заслуживающих политического доверия»[1022].

Это был не просто формальный шаг в деле восстановления контроля над органами безопасности. По существу, он ставил известный предел всевластию этих органов и подчинял их в известной степени контролю со стороны соответствующих партийных комитетов на местах. В период разгула ежовщины (да и во многих случаях и раньше) партийные инстанции лишь штамповали решения работников НКВД и не располагали серьезными рычагами для сколько-нибудь серьезного надзора за их деятельностью. Сталин отдавал отчет в том, что такой контроль необходим не только наверху, но и на уровне местных партийных органов. В противном случае обозначившаяся тенденция, когда органы НКВД действовали абсолютно бесконтрольно, могла привести к тому, что партия перестанет играть ту роль, которая ей предназначалась. А как раз именно в партии, а отнюдь не в органах безопасности, вождь видел главный и наиболее эффективный инструмент осуществления своей политической линии. Сложившийся ко второй половине 30-х годов явный и чреватый непредсказуемыми последствиями перекос в сторону всевластия органов безопасности мог поставить под угрозу реализацию всей политической стратегии вождя. Поэтому финал ежовщины следует рассматривать не только и не столько в контексте замены одних фигур другими, а в более широком историческом плане — как устранение явно тревожного симптома наметившейся утраты партией ее руководящей роли.