5. Бараны, идущие на бойню: февральско-мартовский пленум 1937 года

5. Бараны, идущие на бойню: февральско-мартовский пленум 1937 года

По мере приближения срока начала очередного пленума ЦК ситуация становилась все более напряженной. Сталин замыслил провести не просто пленум, а настоящее генеральное наступление против остатков уже капитулировавшей оппозиции. Но не в этом заключалась главная задумка вождя. Он решил провести пленум в такой направленности и в такой тональности, чтобы он явился сигналом для проведения широкомасштабной кампании репрессий буквально во всех областях жизни страны. Необходимо было создать обстановку осажденной крепости и задействовать все рычаги для осуществления поставленной цели. В повестке дня стояли разные вопросы, но все они сводились к борьбе с врагами народа, с вредительской и подрывной деятельностью в ведущих отраслях промышленности. Главными докладчиками должны были выступить, кроме Ежова, Орджоникидзе, отвечавший за тяжелую промышленность, Каганович, руководивший транспортом, а также сам вождь — с основным, целеопределяющим докладом. Кроме того, предстояло окончательно решить в партийном порядке вопрос о Бухарине и Рыкове. Словом, есть основания сказать, что репрессии были единственным и главным пунктом повестки дня. О значении и месте этого поистине зловещего пленума в истории нашей страны и в политической биографии Сталина речь пойдет позднее. Сначала рассмотрим события, предшествовавшие началу пленума.

Буквально накануне открытия пленума покончил жизнь самоубийством Г.К. Орджоникидзе, влиятельный член Политбюро, нарком тяжелой промышленности и один из ближайших соратников и друзей Сталина. Пришлось искать другого докладчика, и им стал Молотов. В официальной печати было сообщено, что Орджоникидзе скончался скоропостижно в результате болезни сердца. Сталин не мог допустить, чтобы истинная версия происшедшего каким-либо образом стала достоянием известности: утечка подобной информации, вне всяких сомнений, была бы колоссальным ударом по авторитету вождя и в известной мере могла поставить под вопрос ужесточение курса на репрессии. Именно поэтому власти делали все, чтобы официальная версия смерти Орджоникидзе не вызывала ни малейшего сомнения или вопросов. После гибели Орджоникидзе вокруг его имени усиленно создавался ореол верного сторонника Сталина, торжественно отмечались годовщины смерти, публиковались многочисленные мемуары о жизни наркома, в особенности о последних днях, из которых следовало одно: смерть была внезапной, обусловленной чисто медицинскими причинами. Серго был в прекрасном настроении, переполнен замыслами и планами. Любая информация, в том числе и слухи о подлинной причине его гибели, беспощадно пресекались, приравниваясь к злостной антисоветской пропаганде.

В рамках тома, естественно, нет возможности подробно рассмотреть вопросы взаимоотношений Сталина и Орджоникидзе, а также все обстоятельства, предшествовавшие роковому событию — его самоубийству. Тех, кто интересуется этим, можно отослать к небольшому по объему, но весьма содержательному, хорошо документированному исследованию О. Хлевнюка. В нем на базе архивных источников и других материалов проанализированы практически все этапы взаимоотношений между Сталиным и Орджоникидзе, в особенности в период разгула репрессий.

Итак, возникает вопрос: почему Орджоникидзе покончил жизнь самоубийством? И действительно ли он покончил с собой или был застрелен по приказу Сталина? Имеющиеся в распоряжении историков факты позволяют дать на эти вопросы если не вполне исчерпывающие ответы, то по крайней мере выдвинуть вполне убедительные, построенные на анализе объективных фактов, версии.

По некоторым свидетельствам, накануне пленума при обсуждении на Политбюро вопроса о борьбе с вредительством С. Орджоникидзе сказал, что никакого вредительства в тяжелой промышленности нет. Сталин оборвал его: — Ты ничего не понимаешь или делаешь вид, что не понимаешь. Иди отсюда — Орджоникидзе, не закончив доклада, ушел[892].

Сталин не хотел открыто демонстрировать перед другими, что у него с Орджоникидзе существуют серьезные разногласия, и прежде всего по вопросам расширения фронта репрессий. Не говоря уже о том, что серьезные стычки происходили на почве того, что Серго часто выступал в защиту сотрудников своего наркомата, которых подвергали арестам и преследованиям как замаскированных троцкистов, зиновьевцев и бухаринцев, или же агентов иностранных разведок. Известно, что Орджоникидзе пытался весьма энергично защитить Пятакова, высоко ценимого им не только в качестве своего заместителя по наркомату, но и как весьма компетентного организатора и руководителя промышленности. Однако эта попытка провалилась — Сталин не внял доводам Серго. Да и как Орджоникидзе мог оказать помощь Пятакову, если он сам находился под угрозой. Об этом свидетельствует хотя бы такой красноречивый факт: его родной брат П. Орджоникидзе был арестован и против него выдвигались отнюдь не шуточные обвинения. Если он был не в состоянии помочь своему брату, то это говорит о многом. Ситуация была уже за рамками критической.

Но это еще не все. В квартире самого Орджоникидзе сотрудниками НКВД был произведен обыск, что, конечно, выходило за все пределы допустимого в отношении действующего члена Политбюро. Даже учитывая обстановку тех лет. Когда Орджоникидзе вернулся домой, он сразу же позвонил Сталину, но тот спокойно ему заметил: «— Серго, что ты волнуешься? Этот орган может в любой момент произвести обыск и у меня. — «Значит, над правительством и Политбюро стоит госбезопасность, которая руководит ими?» — якобы, ответил Орджоникидзе. Сталин пригласил Орджоникидзе к себе для разговора. Серго бросился на улицу без верхней одежды и за ним, взяв шинель и папаху мужа, поспешила его жена Зинаида Гавриловна. Ждать у дома, где жил Сталин, ей пришлось около полутора часов. «Серго выскочил от Сталина очень взволнованный, не стал одеваться и побежал к себе домой»[893].

Уже после гибели Серго ходили слухи, что на предстоявшем пленуме ЦК он якобы намеревался выступить против курса Сталина на дальнейшее расширение репрессий и что, таким образом, имелись шансы остановить террор. Зная обо всем этом, Сталин якобы поручил начальнику охраны Ежова убить Орджоникидзе. И Серго был застрелен у себя на квартире[894].

Все эти версии выглядят всего лишь предположениями, не подкрепленными фактами и реальными доказательствами. Изображать Орджоникидзе политическим антиподом Сталина нет никаких серьезных оснований. Конечно, в силу своего характера (он был чрезвычайно вспыльчив) у него нередко бывали конфликты со Сталиным, порожденные, видимо, не столько горячностью и темпераментом Серго, сколько грубостью вождя. Это нашло свое косвенное отражение даже в переписке между ними. В одном из писем Сталина есть такая примечательная концовка: «Не ругай меня за грубость и, может быть, излишнюю прямоту. Впрочем, можешь ругать сколько влезет.

Твой И. Сталин»[895]

Конечно, неправильно было бы полагать, что ухудшение личных отношений со Сталиным не влияло на отношение Орджоникидзе и к политическому курсу вождя. Очевидно, поворот в личных отношениях в значительной мере был предопределен и различиями в подходе к политическим проблемам, прежде всего к вопросу о репрессиях. Об этом можно судить на основании воспоминаний А. Микояна. О самоубийстве Серго он писал следующее: «За 3–4 дня до самоубийства мы с ним вдвоем ходили вокруг Кремля ночью перед сном и разговаривали. Мы не понимали, что со Сталиным происходит, как можно честных людей под флагом вредительства сажать в тюрьму и расстреливать. Серго сказал, что у него нет сил дальше так работать. «Сталин плохое дело начал. Я всегда был близким другом Сталину, доверял ему, и он мне доверял. А теперь не могу с ним работать, я покончу с собой».

Я был удивлен и встревожен его выводом, поскольку до этого его высказывания были иными. Я стал его уговаривать, что он неправильно рассуждает, что самоубийство никогда не было средством решения той или иной проблемы. Это не решение проблемы, а уход от нее. И другие аргументы приводил. Мне казалось, что я его убедил. Несколько успокоились и пошли спать»[896].

Как видим, здесь личные отношения тесно переплелись с политическими проблемами. Но в данном случае акцент следует сделать не на личных отношениях, а на политической позиции Орджоникидзе. И здесь, мне думается, прав О. Хлевнюк, который выражает серьезные сомнения относительно намерения Орджоникидзе выступить против курса Сталина на ужесточение чистки и репрессий на предстоявшем пленуме. Орджоникидзе, конечно, хорошо понимал реальный расклад сил в руководстве партии, потому что сам приложил руку к невероятному укреплению единоличной власти Сталина, опиравшегося на всевластное НКВД. Что, наконец, мог сказать Орджоникидзе на пленуме? Выразить недоверие НКВД и Ежову? В устах Орджоникидзе, вокруг которого одного за другим арестовывали ближайших сотрудников и даже родственников, это могло выглядеть лишь как попытка оправдаться, шаг отчаяния и предвзятость. Орджоникидзе не мог не понимать, что на пленуме не найдут поддержки даже самые мягкие, безобидные намеки и призывы. И все его усилия перед пленумом, воспринимаемые теперь как подготовка к антисталинскому выступлению, скорее всего были ни чем иным, как попыткой переубедить Сталина накануне пленума, заставить его при помощи фактов и доказательств невиновности хозяйственников отказаться от намерений продолжать террор.

Вполне убедительно звучит вывод О. Хлевнюка в связи со всем этим делом:

«Орджоникидзе вряд ли был готов вступить в серьезную борьбу со Сталиным. Дня этого он был слишком сталинистом и слишком политически несамостоятельной фигурой. На фоне малообразованного Орджоникидзе (так же, как и Кагановича, Ворошилова и др.) Сталин выглядел и великим теоретиком, и выдающимся политиком. Сам Орджоникидзе не мог не понимать этого. Не удивительно, поэтому, что имеющиеся пока факты свидетельствуют скорее о том, что Орджоникидзе лишь пытался переубедить Сталина, хотя делал это настойчиво и, можно сказать, бесстрашно»[897].

Возвращаясь к основной теме нашего изложения, хочу акцентировать внимание на одном обстоятельстве. В своем заключительном слове на пленуме Сталин не случайно уделил немало внимания Орджоникидзе. Казалось бы, о мертвом говорят хорошо или вообще не говорят, однако Сталин, очевидно, сам серьезно озабоченный самоубийством Серго, счел допустимым высказать в его адрес ряд серьезных критических замечаний. Разумеется, сопроводив их общими словами похвалы, чтобы его замечания не воспринимались как проявление человеческого и политического цинизма. Я приведу эти высказывания здесь, по ходу изложения проблемы, хотя тем самым немного нарушаю общий и хронологический строй изложения материала.

Сталин: «Вот тоже товарищ Серго, — он был у нас одним из первых, из лучших членов Политбюро, руководитель хозяйства высшего типа, я бы сказал, он тоже страдал такой болезнью, привяжется к кому-нибудь, объявит людей лично ему преданными и носится с ними, вопреки предупреждениям со стороны партии, со стороны ЦК. Сколько крови он себе испортил на то, чтобы цацкаться с Ломинадзе. Сколько крови он себе испортил, все надеялся, что он может выправить Ломинадзе, а он его надувал, подводил на каждом шагу… Сколько он крови себе испортил и нам сколько крови испортил, и он ошибся на этом, потому что он больше всех нас страдал и переживал, что эти люди, которым он больше всех доверял и которых считал лично себе преданными, оказались последними мерзавцами».

И далее Сталин продолжал: «Я хотел бы выдвинуть опять несколько фактов из области, так сказать, практической работы некоторых наших очень ответственных руководителей. Это было у товарища Серго, которого я уважаю не меньше, а больше, чем некоторые товарищи, но об ошибках его я должен здесь сказать для того, чтобы дать возможность и нам, и вам поучиться…» Сталин весьма подробно описал инцидент, связанный с Ломинадзе, которого Серго защищал перед Сталиным. Последний же убеждал, что Ломинадзе нельзя верить, что он обязательно проявит себя противником генеральной линии партии.

Сталин: «Оно так и вышло. Попался на большем. Ну, конечно, никто так не переживал эту трагедию, как Серго, потому что лично доверял человеку, а он его личное доверие обманул. Он требовал расстрела Ломинадзе. Такая крайность. От его защиты перешел к расстрелу. Мы сказали: «Нет, мы расстреливать его не будем, арестовывать не будем, даже исключать из партии не будем. Мы его просто выведем из состава ЦК». Вот вам пример, товарищи, пример человека, товарища Серго, через руки которого проходили десятки тысяч людей, который тысячи замечательных хозяйственников и партийцев вырастил. Вот, видите ли, вот такая штука получается, когда замазываешь, скрываешь ошибки товарища и вовремя его не одергиваешь, а, наоборот, прикрываешь, — губишь его, наверняка губишь»[898].

Говоря все это, Сталин хотел показать всем участникам пленума, что необходимо проявлять не просто требовательность, а занимать непримиримую позицию по отношению ко всем тем, кто выказывал хотя бы малейшее сомнение в правильности его политического курса. Более того, своей критикой в адрес Орджоникидзе вождь как бы давал ясное и недвусмысленное предупреждение всем участникам пленума — никакой пощады своим вчерашним товарищам по партии, никакого снисхождения к ним. И кроме того — и на это следует обратить внимание — он как бы косвенно подтверждал самоубийство Орджоникидзе и одновременно давал этому акту однозначную оценку, рассматривая это в качестве предательства по отношению к партии.

Но вернемся к основным темам повестки дня. Первым пунктом стоял вопрос о Бухарине и Рыкове. Чтение стенограммы пленума оставляет впечатление, что мы являемся свидетелями заседания не пленума ЦК партии большевиков, а своего рода коллегии инквизиции: настолько драматическими, а порой и трагическими выглядела сама процедура «выяснения» вины и поведение «судей». Накануне, исчерпав все мыслимые возможности доказать свою невиновность, Бухарин объявил голодовку. Этот шаг участники пленума сочли не только проявлением малодушия, но и шантажа по отношению к пленуму. Бухарин обратился с письмом к пленуму. В нем он демонстрировал свою решимость стоять до конца: «Дорогие товарищи! Я обращаюсь к вам с настоящим письмом прежде, чем вы будете выносить решение по моему делу. Я вновь подтверждаю, что я абсолютно невиновен в возводимых на меня обвинениях, представляющих злостную и подлейшую клевету. Я в течение многих месяцев подвергаюсь мучительнейшей моральной пытке, меня объявляют соучастником троцкистских преступлений, против меня подымаются массы, выносились резолюции самого ужасного свойства, мое имя сделано позорным, меня политически уже убила подлая клевета троцкистов и правых, со мной можно сделать все, что угодно. Но я заявляю всем, что пройдя сквозь строй этих неслыханных мучений, самых страшных, я продолжаю бороться против вредительской клеветы, и никакие силы в мире не заставят меня отказаться от самых резких протестов против этой клеветы»[899].

Но обелить себя ему никак не удавалось. Снова всплыл вопрос о мнимой попытке Бухарина убить Сталина. На пленуме зафиксирован, например, такой любопытный эпизод. Один из выступавших (им был А. Рыков) сообщил: «Первое у меня воспоминание связано с тем, что однажды мне позвонили из квартиры Бухарина, что он нервный очень, и просили зайти. Я нашел его в состоянии полуистерическом… Это было в том году, когда его обвиняли, когда, как он мне передал, ему Сталин по телефону звонил и сказал: ты хочешь меня убить. (Сталин. Я ему сказал?) Я не могу вам совершенно точно сказать, но, если Сталин помнит, в тот же день, когда обвинили Бухарина, я подошел к Сталину и спросил об этом, неужели я тоже самое был безумным, и спросил Сталина о том, верит ли он действительно в то, что Бухарин может убить Сталина. (Сталин. Нет, я смеялся, и сказал, что ежели в самом деле нож когда-либо возьмешь, чтобы убить, так будь осторожен, не порежься. Смех и шум.) Я был в крайне взволнованном состоянии и подошел тогда к Сталину потому, что считал это совершенно безумным»[900].

Об обстановке, которая окружала Бухарина и Рыкова, можно судить и по следующему эпизоду. О нем на пленуме поведал Ворошилов: «А вот я вспоминаю, мы недавно вспоминали с товарищем Молотовым один случай. Это было в прошлом 1936 г. перед отпуском Рыкова. На заседании Политбюро Рыков стоял недалеко от стола председательствующего. Я подошел к нему. У него вид был очень плохой. Я спрашиваю: «Алексей Иванович, почему у вас такой вид плохой?» Я спрашиваю: «Что у тебя такой плохой вид?» Он вдруг ни с того, ни с сего, у него руки затряслись, начал рыдать навзрыд, как ребенок. (Рыков. У меня было острое воспаление…) Подожди, подожди. Мне тебя было по-человечески жаль. Я Вячеславу Михайловичу сказал, он подошел, а Рыков говорит: «Да, вот устал…» Начал бормотать неразборчиво. Я привлек Вячеслава Михайловича и стал с ним разговаривать. Он стал рыдать, трясется весь и рыдает. Тогда мы с Вячеславом Михайловичем рассказали Сталину, Кагановичу и другим товарищам этот случай и все мы отнесли это к тому, что человек переработался, что с ним физически не все благополучно.

А теперь для меня все это понятно. Слушайте, человек носил на себе груз такой гнусный, и я, который ему руки не должен был бы подавать, я проявил участие, спрашиваю у него: «Как он себя чувствует?». Очевидно, так я себе объясняю, другого объяснения найти себе не могу, почему вдруг взрослый человек ни с того, ни с сего в истерику упал от одних моих слов. Это было в прошлом году. (Молотов. В 1935 году, вероятно, осенью.) Рыков. Это можно в больнице узнать. У меня было острое воспаление желчного пузыря перед этим. Я лежал, врач у меня сидел…) Это было в прошлом году, все-таки. (Сталин. От этого не плачут.)»[901]

Вместо комментария: самое пикантное здесь последнее замечание Сталина! Мол, все это пустяки и нечего валять дурака!

Вообще в поведении вождя на этом пленуме можно обнаружить две, казалось бы, взаимоисключающие линии: с одной стороны, он пытался демонстрировать максимум объективности, внимательного отношения как к самим обвиняемым, так и к аргументам, которые Бухарин и Рыков приводили в свою защиту. С другой стороны, жестко и последовательно проводил курс на их безусловное исключение из партии, а затем и преследование уже в уголовном порядке. Поступал он так отнюдь не случайно — ему не хотелось предстать в ореоле безжалостного и мстительного человека. На пленуме, явно не без ведома самого Сталина, прозвучали даже голоса, долженствовавшие имитировать подобие критики в его адрес — мол, он вел себя до сих пор слишком либерально и не проявлял необходимой жесткости и твердости. Его верный соратник и подхалим по совместительству Каганович вещал с трибуны: «…Мы слишком долго проявляли великодушие победителей. (Голоса с мест. Правильно, правильно!) Нельзя все же. Хорошо, можно и нужно проявлять великодушие, тем более, что дело идет не столько о великодушии, сколько идет о политическом подходе. В данном случае я должен сказать, что у ЦК и у т. Сталина было проявлено большое великодушие и к Рыкову, и к Бухарину, и к другим. Мы, близкие работники, несколько раз говорили, но т. Сталин нам всегда говорил, что мы слишком ретиво подходим к вопросу, что надо попробовать этих людей сохранить в партии… По-моему, дальше продолжать это великодушие нельзя. Надо очистить нашу партию от этих людей, надо вести и дальше следствие для того, чтобы этих людей, которые хотя и не имеют за собой силы, но которые могут быть врагами, мы должны покончить с ними для того, чтобы обезвредить себя от этих людей»[902].

Одновременно Бухарина упрекали в том, что он беззастенчиво эксплуатирует такое к себе отношение со стороны вождя. Надо отметить, что Бухарин вполне серьезно, но с тонким намеком ответил на подобные обвинения, заявив: «Мне говорят, что я хочу спекулировать на доброте т. Сталина. Я думаю, что т. Сталин не такой человек, чтобы можно было на его доброте спекулировать. Он быстро раскусит всякую спекуляцию. Поэтому мне напрасно приписывалось это в качестве дополнительной отрицательной черты»[903].

Если суммировать главные обвинения, прозвучавшие с трибуны пленума в адрес Бухарина и Рыкова, то они сводились к следующему.

Во-первых, в том, что Бухарин и Рыков после подачи ими заявления о полном подчинении партии и отказе от своих правооппортунистических взглядов обманывали партию, двурушнически маскируясь, отказываясь от своих правооппортунистических взглядов. Они сохранили свою фракцию, члены которой ушли в подполье, продолжали стоять на своей старой политической платформе, не прекращая борьбу с партией, подчиняясь только своей внутрифракционной дисциплине. Для руководства этой фракцией еще в 1928 г. был создан центр, который существовал до последнего времени. Активнейшими участниками, членами этого центра были Бухарин и Рыков.

Во-вторых, Бухарину и Рыкову было предъявлено обвинение в том, что они не отказывались от своих политических, враждебных Советской стране убеждений, и стояли на платформе капиталистической реставрации в СССР.

И, в-третьих, их обвиняли в том, что для достижения поставленных ими целей по свержению сталинского руководства они пошли на прямой блок с троцкистами, зиновьевцами, «леваками», эсерами, меньшевиками и со всеми остальными фракционными группировками, которые были разгромлены давным-давно. В блоке со всеми врагами Советского Союза они перешли к методу террора, организуя вооруженное восстание, к методам вредительства[904].

Было совершенно очевидно, что Сталин, нагромоздив целую кучу обвинений, не оставлял для своих поверженных противников даже малейшего намека на возможность как-то выйти из положения. На политическом горизонте не просматривался никакой компромисс. Это видно хотя бы из обмена репликами между Сталиным и Рыковым, когда вождь упрекал последнего в отказе признать свою вину и честно во всем признаться. Вот как все это выглядело:

«Сталин. Есть люди, которые дают правдивые показания, хотя они и страшные показания, но для того, чтобы очиститься вконец от грязи, которая к ним пристала. И есть такие люди, которые не дают правдивых показаний, потому что грязь, которая прилипла к ним, они полюбили и не хотят с ней расстаться.

Рыков. В такие моменты, при этих условиях, в которых я сейчас, просто для того, чтобы выйти из этого тупика, скажешь то, чего не было.

Сталин. Вы голову потеряли. Какая корысть?

Рыков. Что, что?

Ворошилов. Какой интерес?

Сталин. Выгода какая нам?

Рыков. Я говорю, что тут просто непроизвольно скажешь то, чего не было.

Сталин. Мрачковский, Шестов, Пятаков — они хотели освободиться от грязи, в какую попали, чего бы это ни стоило. Все-таки таких людей нельзя ругать, как тех, которые дают неправдивые показания, потому что привыкли к грязи, которая к ним пристала.

Рыков. Это верно. Теперь мне совершенно ясно, что ко мне будут лучше относиться, если я признаюсь, мне совершенно ясно, и для меня будет окончен целый ряд моих мучений, какой угодно ценой, хоть к какому-то концу. (Постышев. Чего ясно? Какие мучения? Изображает из себя мученика.) Я извиняюсь, на это не нужно было ссылаться»[905].

Читая стенограмму февральско-мартовского пленума, невольно ловишь себя на мысли, что все это смахивает на плохой детектив. Столько здесь налеплено сюжетов, противоречащих один другому! Столько страстей и еще больше лицемерия, проявленного теми, кто вел расследование. Но это был не детектив, а тщательно продуманная и отрежиссированная рукой опытного мастера политическая операция. Сталин все время апеллировал к признаниям, полученным органами НКВД от тех, кого арестовали раньше и кто уже полностью капитулировал под мощным прессом давления государственной машины, на астрономическую величину которой в свое время обращал внимание вождь. Устоять против этой машины, по его мнению, было невозможно. Достойно внимания и то, что Сталин считал работу чекистов честной, не вызывающей сомнений, хотя и допускал возможность некоторых преувеличений. И что самое удивительное — абсолютно неоспоримым доказательством он расценивал данные, полученные в результате очных ставок. Как будто сами эти очные ставки нельзя соответствующим образом подготовить и заранее принудить их участников давать заведомо ложные показания. В виде иллюстрации я приведу пассаж взятый из стенограммы.

«Сталин. На последней очной ставке мы не только Бухарина привлекли, но и известного военного работника Пугачева проверили. Ведь очная ставка отличается тем, что обвиняемые, когда приходят на очную ставку, то у них у всех появляется чувство: вот пришли члены Политбюро, и я могу здесь рассказать все в свое оправдание. Вот та психологическая атмосфера, которая создается в головах арестованных при очной ставке. Если я мог допустить, что чекисты кое-что преувеличивают, — таков род их работы, что они могут допустить некоторые преувеличения, я в искренности их работы не сомневаюсь, но они могут увлечься, но на последней очной ставке, где было полное совпадение старых протоколов с показаниями в нашем присутствии, я убедился, что очень аккуратно и честно работают чекисты.

Петровский. Честно? (Сам Петровский вскоре на собственной шкуре испытает эту честность чекистов и достоверность признаний на очных ставках — Н.К.).

Сталин. Честно. Вот здесь для Радека и для всех была возможность сказать правду. Мы же просили — скажите правду по чести. Я говорю правду, и глаза его, тон его рассказа, — человек я старый, людей знаю, видал, ошибаться я могу, но здесь впечатление — искренний человек

Бухарин. Я не могу тебя переубедить, если ты думаешь, что он говорил правду, что я на охоте давал террористические директивы, а я считаю, что это чудовищная ложь, к которой я серьезно относиться не могу.

Сталин. Была у тебя с ним болтовня, а потом забыл.

Бухарин. Да ей-богу не говорил.

Сталин. Много болтаешь.

Бухарин. То, что я много болтаю, я согласен, но то, что я болтал о терроре, это абсолютная чепуха. Вы подумайте, товарищи, если мне приписывают план дворцового переворота…»[906]

Можно было бы приводить еще немало диалогов подобного рода, раскрывающих существенные черты и особенности сталинского политического мышления и подхода к решению вынесенных на пленум вопросов. Но, пожалуй, достаточно иллюстраций. Впрочем, все приведенные примеры едва ли следует называть иллюстрациями. Они скорее живые штрихи той эпохи, позволяющие хотя бы в некоторой степени воссоздать картину тех лет.

На пленуме по делу Бухарина и Рыкова была создана специальная комиссия с поручением представить пленуму соответствующий проект решения. Комиссию возглавил А. Микоян. В ее состав вошел и сам Сталин. От имени комиссии он и сделал доклад, в котором изложил суть внесенных предложений и привел доводы в обоснование решения. В частности, вождь сказал: «Комиссия пленума ЦК поручила мне сделать сообщение о результатах ее работы. Разрешите сделать это сообщение. В комиссии не было никаких разногласий насчет того, чтобы мерой наказания Бухарина и Рыкова считать, и притом как минимум, исключение их из состава кандидатов в члены ЦК и из рядов ВКП(б). В комиссии не нашлось ни одного голоса, который высказался бы против этого предложения. Были разногласия по вопросу о том, предать ли их суду или не предавать, а если не предавать суду, чем ограничиться. Часть членов комиссии высказалась за то, чтобы предать их суду Военного трибунала и добиться того, чтобы они были расстреляны. Другая часть комиссии высказалась за то, чтобы предать их суду и добиться того, чтобы им был вынесен приговор о заключении в тюрьму на 10 лет. Третья часть высказалась за то, чтобы предать их суду без предрешения вопроса о том, каков должен быть приговор. И, наконец, четвертая часть комиссии высказалась за то, чтобы суду не предавать, а направить дело Бухарина и Рыкова в Наркомвнудел. Последнее предложение одержало верх.

В результате комиссия единогласно приняла решение о том, чтобы исключить их из состава кандидатов в члены ЦК и из рядов ВКП(б) и направить дело Бухарина и Рыкова в Наркомвнудел»[907]. Решение было принято при двух воздержавшихся — Бухарин и Рыков.

Итак, вопрос о судьбе двух известнейших деятелей партии и государства был решен, точнее сказать предрешен — Сталин «забыл» сообщить, что принятое комиссией предложение было внесено им самим и выглядело как будто менее кровожадным, чем некоторые другие. Однако это была очередная уловка вождя, призванная продемонстрировать его непредубежденность и стремление во всем досконально разобраться, чтобы, не дай бог, осудить невиновных. Мало кто сомневался, чем в конце концов завершится расследование дела в НКВД

О настроениях, царивших на пленуме, говорит такой, на первый взгляд, малозначительный, но в действительности весьма симптоматический эпизод. Один из ораторов с подъемом докладывал на пленуме: «Я не стану занимать ваше время зачитыванием большого списка, у меня этот список имеется на 77 человек (Смех), из которых ? арестованы. (Сталин. Маловато что-то.) Тов. Сталин, я вам сказал, что это только начало (Смех всего зала)»[908].

Действительно, причин для смеха было более чем достаточно. Но это был смех, который для многих из присутствовавших в зале заседаний, скоро превратится в слезы. Поэтому вернее было бы переиначить поговорку: не смех сквозь слезы, а слезы сквозь смех. Вообще на пленуме было немало эпизодов, поражающих своей нелогичностью. Взять хотя бы то, что Бухарин и Рыков при голосовании воздержались, хотя категорически отрицали свою вину. Очевидно, этим своим шагом они хотели продемонстрировать партийную дисциплину и партийную традицию — не голосовать против, когда решался вопрос, касавшийся их лично. А между тем речь шла не о партийных традициях, а об элементарных понятиях — виновен или невиновен, и третьего выбора просто не было. В контексте сказанного более чем обоснованно звучит саркастическая оценка этого пленума, данная А. Уламом в его книге о Сталине: «… Они обсуждали проблему рационализации их собственной ликвидации»[909]. Оправданной представляется и оценка А. Уламом поведения членов ЦК, которых он называет баранами, идущими на бойню[910].

Говоря о работе пленума, любопытно отметить одну примечательную деталь — весьма заметную активность на нем Л. Берия. Он не только выступил с речью, но и многократно бросал реплики ораторам, причем реплики эти носили ядовитый и агрессивный характер. Громил он в своей речи бывшее руководство Закавказья и Грузии, не жалея при этом ни крепких слов, ни красок. Складывалось впечатление, что Берия прочно сидит на коне, чувствуя поддержку и патронаж со стороны вождя. Любопытен факт, что он особый сделал акцент, видимо, не без совета со Сталиным, на борьбе против интеллигенции, в особенности проявлений национализма среди старой интеллигенции: «Хотя Грузия сама по себе невелика, но актив у нее немаленький, и основная масса старой интеллигенции была заражена ядом национализма, довольно значительная часть интеллигенции была антисоветски настроена с западной ориентировкой, ориентировалась на запад, на так называемую европейскую культуру, минуя Советский Союз. ЦК Грузии в прошлом вел работу с интеллигенцией неправильно, неумело, доверял отдельные участки культурного фронта националистическим, а иногда и враждебным, элементам, проводил работу не непосредственно, а связывался с интеллигенцией через них. Благодаря этому зачастую не коммунисты влияли на эту интеллигенцию, а враждебно настроенные слои интеллигенции влияли на коммунистов»[911].

Сталин, будучи грузином, считался как бы неофициальным патроном своей родной республики, и резкая критика в адрес грузинской интеллигенции, как мне кажется, не могла не быть заранее санкционирована им лично. Берия, обладавший тонким политическим нюхом, явно старался угодить вождю, питавшему личную неприязнь к представителям той среды, против которых он вел борьбу еще в царские времена.

Коль скоро я вскользь коснулся роли Берии в те времена, то считаю уместным остановиться и на выступлении Н.С. Хрущева — будущего разоблачителя и обличителя культа личности Сталина. Его выступление ничем особо примечательным не выделялось среди других, пламенно клеймивших бывших оппозиционеров и вообще врагов народа. Свою лепту внес и Хрущев. Начал он, как было принято тогда, с самокритики: «К сожалению, я должен сказать, товарищи, что и в Московской партийной организации врагам рабочего класса, этим предателям, убийцам, троцкистам удалось также вести свою гнусную контрреволюционную работу, а отдельным из них даже пробраться в руководящие органы Московской партийной организации. У нас оказался враг троцкист — бандит Фурер, который покончил жизнь самоубийством, потому что он чувствовал, что к нему потянулись нити, что он был бы разоблачен как враг. Желая скрыть следы своей преступной работы и этим самым облегчить врагам борьбу с нашей партией, он всячески запутывал эти нити, покончив даже жизнь самоубийством»[912]. Процитирован именно данный пассаж из выступления Хрущева сознательно, поскольку по поводу упомянутого им Фурера в воспоминаниях Н.С. Хрущева дается диаметрально противоположная оценка всему этому делу.

Н. Хрущев вспоминает, что Фурер перед смертью оставил письмо Сталину, в котором хотел подействовать на Сталина, чтобы тот изменил свою точку зрения и прекратил массовые аресты. Фурер считал, что арестовывают честных людей. Далее Н. Хрущев продолжает. «Прошло какое-то время, приближалась осень. Сталин возвратился из отпуска в Москву. Меня вызвали к нему. Я пришел, совершенно ни о чем не подозревая. Сталин сказал: «Фурер застрелился, этот негодный человек» …Я очень переживал потом, что оказался глупцом, поверил ему и считал, что это искреннее письмо, что человек исповедался перед смертью. Он не сказал ничего плохого о партии, о ее руководстве… Он своей смертью хотел приковать внимание партии к фактам гибели честных и преданных людей. Для меня это было большим ударом»[913].

В данном случае, сопоставляя взаимоисключающие интерпретации одного и того же факта, я не стремлюсь уличить Хрущева в лицемерии и двуличии. Ведь каждый может возразить: а как он мог в тех условиях поступить? Идти наперекор вождю? Конечно, нет. Однако, соглашаясь с такого рода возражением, хочу отметить тот пыл и размах, с которым тогдашний руководитель Московского комитета партии заверял вождя: «Я могу с уверенностью и без бахвальства заявить от имени Московской организации, что мы все силы приложим для выполнения решений пленума и указаний т. Сталина… до конца искореним остатки недобитых враждебных классов, этих бандитов — фашистов, троцкистов, зиновьевцев и правых. (Голоса с мест. Правильно!)»[914]

Но, видимо, довольно деталей — хотя и любопытных, но отвлекающих от главной нити изложения. В целом по представленным докладам пленум принял резолюции. Стоит выделить одну из них — по докладу Ежова. Она была короткой, но содержала в себе заряд огромной взрывной силы, поскольку фактически давала карт-бланш для широкого развертывания репрессий в стране. Текст ее гласил:

«Пленум ЦК ВКП(б) постановляет:

1. Одобрить мероприятия ЦК ВКП(б) по разгрому антисоветской, диверсионно-вредительской, шпионской и террористической банды троцкистских и иных двурушников.

Обязать Наркомвнудел СССР довести дело разоблачения и разгрома троцкистских и иных агентов фашизма до конца с тем, чтобы подавить малейшие проявления их антисоветской деятельности.

2. Одобрить мероприятия ЦК ВКП(б), направленные к улучшению обстановки работы в органах Наркомвнудела, и, в частности, мероприятия организационной перестройке аппарата ГУГБ и укреплению его новыми партийными кадрами»[915]

Но, конечно, центральным событием, апофеозом работы пленума явился доклад Сталина «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников», с которым он выступил 3 марта 1937 г. Этот доклад заслуживает более обстоятельного освещения. В нем по существу была изложена стратегическая линия вождя на максимальное расширение репрессий и придание им широкомасштабного, массового характера с тем, чтобы вся страна прошла соответствующую чистку. Сталин попытался не только обосновать необходимость дальнейших репрессий, но и придать этому процессу некий оттенок исторической закономерности и неизбежности. Причем он не просто провозглашал свой курс на репрессии, но и пытался дать ему теоретическое обрамление, чтобы этот курс был воспринят не как некое случайное явление, а как необходимая предпосылка дальнейшего успешного строительства и совершенствования советского общественного строя. И в этом мне видится коренной порок всей политической философии Сталина на данном этапе развития страны. Социализм представал в качестве строя, который полностью и окончательно не может быть построен без насилия и репрессий. В этом — но не только в этом — главная историческая ошибка и вина Сталина.

Однако подводить общие итоги пока рано. Ведь речь идет об определенном историческом периоде, и этот период как раз и освещен в докладе Сталина. Он передавал не только видение вождем ситуации в целом, но и фактически являлся программой практической работы, своего рода руководством к действию.

В чем же усматривал особенность сложившейся ситуации вождь?

Во-первых, вредительская и диверсионно-шпионская работа агентов иностранных государств, в числе которых довольно активную роль играли троцкисты, задела в той или иной степени все или почти все наши организации — как хозяйственные, так и административные и партийные.

Во-вторых, агенты иностранных государств, в том числе троцкисты, проникли не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты.

В-третьих, некоторые наши руководящие товарищи как в центре, так и на местах не только не сумели разглядеть настоящее лицо этих вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, но оказались до того беспечными, благодушными и наивными, что нередко сами содействовали продвижению агентов иностранных государств на те или иные ответственные посты.

Обращает на себя внимание чеканная формула, ставшая впоследствии эталоном для определения всех, кто был занесен в разряд врагов — вредители, диверсанты, шпионы и убийцы. В будущем эта формула будет применяться чуть ли не до конца жизни вождя, ибо она, как покажет практика, была универсальна и ее легко было применить буквально ко всем обвиняемым, изменяя только лишь акценты.

В докладе Сталин особо подчеркнул, что враждебная Советскому государству деятельность является не случайной и мотивировал это своей сакраментальной ссылкой на обострение классовой борьбы. Причины того, что партийные и государственные органы, а также хозяйственные и иные организации оказались застигнутыми как бы врасплох валом подрывной деятельности, вождь усмотрел в том, что они, будучи увлечены хозяйственными кампаниями и колоссальными успехами на фронте хозяйственного строительства, забыли просто о некоторых очень важных фактах, о которых большевики не имеют права забывать. Они забыли об одном основном факте из области международного положения СССР и не заметили двух очень важных фактов, имеющих прямое отношение к нынешним вредителям, шпионам, диверсантам и убийцам, прикрывающимся партийным билетом и маскирующимся под большевика[916].

Сталин на первое место поставил то, что Советский Союз находится в обстановке капиталистического окружения, при этом особо акцентировал внимание на том, что капиталистические страны выжидают случая для того, чтобы напасть на него, разбить его или, во всяком случае, подорвать его мощь и ослабить его. И это обстоятельство, по его словам, определяет основу взаимоотношений между капиталистическим окружением и Советским Союзом. В порядке комментария надо заметить, что отнюдь не только желание напасть на СССР определяло политику западных держав в отношении Советского Союза.

Были и другие тенденции и факторы, которые Сталин сознательно опустил, сделав акцент на опасности капиталистического окружения.

Специальный раздел в докладе был посвящен троцкизму. Бросая ретроспективный взгляд на ситуацию того периода, нельзя не придти к выводу о серьезной переоценке Сталиным опасности троцкизма. К тому времени, о котором идет речь, видеть в троцкизме главную угрозу Советской власти — значило упрощать реальное положение дел. В самой партии и стране вследствие жестких репрессивных мер троцкистская оппозиция фактически была ликвидирована, а ее остатки не представляли собой какой-либо серьезной политической силы, а тем более угрозы устоям сталинского режима. Конечно, сам Троцкий и его сторонники попытались развернуть за границей свою деятельность, причем стремились придать ей международный характер (образование так называемого IV интернационала). Но факты заставляют признать, что несмотря на все усилия троцкистов, плоды их деятельности были более чем скромными. За исключением разве одного аспекта — разоблачение Троцким политики Сталина, личной безудержной критики в его адрес. Последнее обстоятельство, как мне кажется, и сыграло роль главного раздражителя для вождя. Поэтому он и сконцентрировал свой удар против троцкизма.

Он отмечал: члены партии не заметили, проглядели, что нынешний троцкизм уже не тот, чем он был, скажем, лет 7–8 тому назад, что троцкизм и троцкисты претерпели за это время серьезную эволюцию, в корне изменившую лицо троцкизма, что ввиду этого и борьба с троцкизмом, методы борьбы с ним должны быть изменены в корне. «Наши партийные товарищи не заметили, что троцкизм перестал быть политическим течением в рабочем классе, что из политического течения в рабочем классе, каким он был 7–8 лет тому назад, троцкизм превратился в оголтелую и беспринципную банду вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданию разведывательных органов иностранных государств»[917].

Сталин подверг критике взгляды тех, кто отрицал наличие у троцкистов и других бывших оппозиционеров определенной политической платформы. Такая платформа у них есть, — подчеркнул он, — и сводится она к реставрации капитализма в СССР. Более сурового и более надуманного вывода сделать было нельзя. Хотя, конечно, надо признать, что призыв к свержению власти Сталина в тот период по своему объективному содержанию мог быть с полным основанием приравнен к призыву заменить существующий строй. Ведь, как уже отмечалось ранее, социализм как новый общественный строй в те годы в глазах основной массы населения, да и по существу в глазах зарубежного мира, ассоциировался с именем Сталина. Именно поэтому вождь и проводил знак тождества между призывами устранить Сталина с линией на реставрацию капитализма в СССР.

В своем докладе вождь подчеркивал, что, перестав быть политическим течением в рядах рабочего класса, троцкизм перешел на платформу, основными компонентами которой являются: реставрация капитализма, ликвидация колхозов и совхозов, восстановление системы эксплуатации, союз с фашистскими силами Германии и Японии для приближения войны с Советским Союзом, борьба за войну и против политики мира, территориальное расчленение Советского Союза с отдачей Украины немцам, а Приморья — японцам, подготовка военного поражения Советского Союза в случае нападения на него враждебных государств и как средство достижения этих задач — вредительство, диверсия, индивидуальный террор против руководителей Советской власти, шпионаж в пользу японо-немецких фашистских сил[918].

Возможно, в те годы подобная оценка и воспринималась массой членов партии как отвечающая реальностям. Однако если говорить о мыслящем слое членов партии и населения вообще, то, на мой взгляд, она не могла не казаться не просто преувеличенной, а явно фантастической. Уже сама возможность какого-либо союза троцкистов с фашистами Германии, одним из составляющих расовой политики которых выступал оголтелый антисемитизм, выглядела как политическая фантастика, как плод больного воображения. Однако это Сталина не смущало, как не смущало наличие массы других несуразностей и противоречий в изложенном им курсе на ужесточение репрессий.

Анализируя причины недостатков в борьбе с вредительством, диверсиями и прочими антисоветскими преступлениями, Сталин в качестве главной из них назвал потерю бдительности и зазнайство, порожденные крупными успехами в деле созидания нового общественного строя. «Успехи и достижения — дело, конечно, великое, — говорил он. — Наши успехи в области социалистического строительства действительно огромны. Но успехи, как и все на свете, имеют и свои теневые стороны. У людей, малоискушенных в политике, большие успехи и большие достижения нередко порождают беспечность, благодушие, самодовольство, чрезмерную самоуверенность, зазнайство, хвастовство. Вы не можете отрицать, что за последнее время хвастунов у нас развелось видимо-невидимо. Не удивительно, что в этой обстановке больших и серьезных успехов в области социалистического строительства создаются настроения бахвальства, настроения парадных манифестаций наших успехов, создаются настроения недооценки сил наших врагов, настроения переоценки своих сил и как следствие всего этого появляется политическая слепота»[919].