2. Сталин укрепляет свои позиции

2. Сталин укрепляет свои позиции

Как уже отмечалось, смерть Ленина не только не положила конец борьбе в партийной верхушке за власть, но в немалой степени стимулировало эту борьбу, придавая ей новый, более широкий масштаб и более острые формы проявления. Правда, руководство партии, в первую очередь сам Сталин, в первые недели и месяцы после кончины Ленина прилагали большие усилия, чтобы представить дело так, будто смерть вождя только сплотила ряды партии и стала катализатором процесса укрепления партийного единства и сплоченности. И в самом деле, по всем разумным критериям было более чем опасным и вредным для самих лидеров партии сразу же демонстрировать, как говорится, перед всем миром взаимную вражду и наличие принципиальных разногласий по коренным вопросам политики. Однако первоначальная взаимная сдержанность, беспрерывные клятвы верности заветам усопшего вождя — все это не могло служить серьезным препятствием для развертывания очередного раунда внутрипартийных баталий. Расстановка сил в высшем эшелоне власти в первые месяцы после смерти вождя оставалась некоторое время прежней: главная роль в решении всех принципиально важных вопросов как внутрипартийной жизни, так и государственных проблем, принадлежала по-прежнему тройке в лице Сталина, Зиновьева и Каменева. Однако этот временный союз, как подчеркивалось еще в первом томе, был обречен на неизбежный крах. Все зависело только от времени и стечения обстоятельств. Как писал еще Плутарх, «…По-видимому, то, что назначено судьбой, бывает не столько неожиданным, сколько неотвратимым»[50]. Неотвратимым и был сначала кризис, а потом и полный развал руководящей тройки.

Но этому предшествовала целая череда важных событий, на которых необходимо остановиться, чтобы понять не столько саму логику внутрипартийной борьбы, сколько основные черты и важнейшие особенности политической стратегии Сталина в данный период. Нас в данном случае в первую очередь интересуют именно эти аспекты проблемы, а не сложные, порой чрезвычайно запутанные и противоречивые детали противостояния в рамках правящей тройки.

Итак, смерть Ленина стала новым исходным рубежом не только в жизни всей страны, но и в динамике развития отношений в верхах большевистской партии. Кроме форсированного создания культа личности умершего вождя, тогдашние лидеры партии наметили и провели ряд мер, нацеленных на консолидацию и расширение ее влияния среди многомиллионного все еще полуграмотного населения страны. Ведь ситуация выглядела не столь уж радужной, как стремилась изобразить партийная пропаганда. Есть доля истины в словах биографа Сталина А. Улама, охарактеризовавшего положение партии в стране следующей метафорой — «крошечный гарнизон во враждебной стране»[51]. Одним из способов укрепления позиций власти и партии стали меры по увеличению ее численности, в первую очередь за счет рабочих.

Состоявшийся в конце января 1924 года пленум ЦК объявил ленинский призыв в РКП(б). Пленум подчеркнул, что тяга передовых рабочих в партию наблюдалась и в предшествовавший период. На основе этого еще XIII партийная конференция поставила задачу вовлечь в РКП(б) не менее 100 тысяч промышленных рабочих. Пленум принял постановление «О приеме рабочих от станка в партию» и обращение «К рабочим и работницам», в котором говорилось: «Партия целиком и безоговорочно идет навстречу этой братской помощи со стороны своего класса. Партия призывает всех беспартийных товарищей, рабочих и работниц помочь ей в деле приема новых бойцов. На них, на стоящих у машин и станка, ставит партия свою ставку. С помощью всех рабочих в партию войдут лучшие, наиболее стойкие, наиболее преданные, наиболее честные и смелые сыны пролетариата»[52].

Первоначально намеченный трехмесячный срок завершения приемной кампании пришлось продлить в связи с огромным наплывом желающих вступить в ряды партии. В основном ленинский призыв был завершен к XIII съезду партии (май 1924 г.), к началу которого численность партии составила 736 тыс. человек; из них — около 242 тыс. членов партии и 128 тыс. кандидатов ленинского призыва[53]. После ленинского призыва значительно изменился социальный состав партии, процент рабочих в ней составил около ? общего количества членов. Сталин и другие руководители партии отдавали себе отчет в том, что в партию в связи с массовой кампанией проникали и элементы, ничего общего не имеющие с идеалами коммунизма. «Конечно, в отдельных случаях в этом массовом притоке в партию придут и ненадежные, случайные элементы, — отмечалось в письменном отчете ЦК партии о работе за время с предыдущего съезда партии. — Мы не должны закрывать глаза на то, что часть рабочих, входящих теперь в наши организации, идет по мотивам узко личным, даже шкурным, так, например, из боязни сокращений, расчетов и пр. Но все же эта часть составляет лишь небольшое количество в этом огромном приливе рабочих в нашу партию, которые вошли по ленинскому призыву»[54].

Было обращено внимание и на расширение влияния партии в деревне. Всячески поощрялось и поддерживалось различными способами, в частности, путем предоставления различных льгот, и кооперативное движение на селе. К концу 1924 года производственные кооперативы объединяли более 211 тыс. дворов, преимущественно из бедняков и середняков. Росла и прослойка членов партии в деревне: всего на селе к тому времени насчитывалось 150 тыс. коммунистов и 300 тыс. комсомольцев[55].

Короче говоря, был сделан беспрецедентный шаг на пути превращения партии в массовую партию. И в этом нельзя не видеть своего рода отхода от заветов Ленина, который с нескрываемым чувством внутренней гордости подчеркивал в свое время, что партия революционного рабочего класса — «единственная правительственная партия в мире, которая заботится не об увеличении числа членов, а о повышении их качества»[56]. Именно этим и объяснялась грандиозная чистка партии, проведенная начиная с 1921 года. А сам ленинский призыв (какими бы благородными побуждениями он не объяснялся) фактически означал радикальный пересмотр партией прежней установки своего вождя. В ретроспективном освещении он предстает как шаг, направленный на расширение социальной базы сторонников генсека, на то, чтобы в лице молодых членов партии обрести своих новых и надежных единомышленников. Суммируя, можно в каком-то смысле сказать: призыв в партию в 1924 году по форме был, безусловно, ленинским, а по своему реальному содержанию и по воздействию на дальнейшую политическую линию сталинским. В этом, в частности, и состояла весьма причудливая диалектика того времени.

Но Сталина беспокоил не только вопрос о количественном росте партии. Немалую озабоченность вызывал низкий уровень образования и культуры членов партии вообще и новых партийцев, в частности. На XIII съезде партии Сталин отмечал, что бросается в глаза большой процент политнеграмотности — что он подразумевал под этим довольно расплывчатым понятием, неизвестно; скорее всего речь шла об элементарной неграмотности. Так, по некоторым губерниям она доходила до 70%. В среднем по нескольким губерниям центральной России политнеграмотных — 57%; в прошлом году было около 60%. «Это один из основных дефектов нашей работы»[57], — подчеркнул он.

Я не стану растекаться мыслью по древу относительно низкого образовательного и вообще культурного уровня основной массы членов партии, да и не только их, но и среднего и даже высшего звена партии. Этот факт, взятый сам по себе, многое может объяснить из перипетий внутрипартийной борьбы и создания механизма четкого послушания низов указаниям сверху. Этот факт необходимо постоянно держать в уме, когда речь идет о тех или иных поворотах в партийной политике и соответствующей реакции со стороны низов на такие повороты. Сталин, будучи сам не особенно обремененным уровнем образованности, (хотя, как уже подчеркивалось в первом томе, семинарское обучение в целом примерно соответствовало гимназическому, а, кроме того, основным методом для Сталина стал метод самообразования, благодаря которому он смог подняться до уровня, отвечающего требованиям современной ему эпохи), повышению уровня образования придавал первостепенное значение.

Аксиомой является то, что необразованными или малообразованными людьми легче управлять, легче манипулировать. Но это имеет и обратную сторону — они менее способны решать все более усложнявшиеся задачи, встававшие перед страной. Поэтому в тот период, в особенности после столь значительного увеличения численности партии в итоге ленинского призыва, на первый план вполне закономерно выплыла задача идейно-политического просвещения как членов партии в целом, так и ленинского призыва в первую голову. Сталин нисколько не преуменьшал стратегической важности данной задачи. Да ее и вообще трудно было преуменьшить, учитывая реальное положение дел.

Но, строго говоря, помимо сугубо просветительских, идейно-образовательных функций политического просвещения, для Сталина данная проблема имела и иное измерение. Имеются в виду цели сугубо политической направленности. Если выражать мысль несколько упрощенно, то Сталин ставил перед собой задачу вооружить членов партии (в первую очередь рядовой состав и средний эшелон) сталинской интерпретацией ленинизма. Возможно, где-то в глубине души у него теплилась идея дать партийной массе (пастве) нечто вроде революционного Нового Завета. Этот набор теоретических и политических догм и постулатов должен был в ясной, в доступной пониманию простого человека, форме, причем выраженной в лаконичном стиле, изложить главные моменты ленинского учения. А затем на базе такого эталона должна была развернуться пропагандистская работа — так называемое политпросвещение.

На первый взгляд, может показаться, что данная задумка отдавала душком откровенной утилитарности, если не сказать примитивности. Однако воздержимся от поспешных умозаключений. Скорее всего, это был продуманный, верно выверенный долговременный политико-стратегический расчет генсека. Помимо непосредственной цели — вооружить партийные массы сталинской интерпретацией ленинского учения — план Сталина в этой области преследовал и другие, отнюдь не малозначимые цели.

Речь идет о том, что одной из необходимых и фундаментальных предпосылок укрепления общих позиций Сталина как главного претендента на ленинское политическое наследие являлось создание себе ореола (как сказали бы сейчас, имиджа) крупного партийного теоретика. И дело вовсе не сводилось только к самоутверждению Сталина в данной ипостаси. Замысел и размах носили гораздо более универсальный и масштабный характер. Сталин, как это стало ясно впоследствии даже отнюдь не дальнозорким его соперникам, стремился заложить духовно-интеллектуальные, теоретические основы для своих политических устремлений. И мне думается, что несколько легковесным и поверхностным выглядит утверждение Бухарина, выраженное им через четыре года после рассматриваемых здесь мною событий, о том, что Сталина «съедает жажда стать признанным теоретиком. Он считает, что ему только этого не хватает»[58].

В действительности Сталин смотрел на вопросы теории гораздо глубже и объемнее. Он органически увязывал их не только, а может быть, и не столько с сугубо личными претензиями и амбициями, сколько с утверждением определенной политической философии. В апреле 1920 года в связи с 50-летием В.И. Ленина он писал: «С наступлением революционной эпохи, когда от вождей требуются революционно-практические лозунги, теоретики сходят со сцены, уступая место новым людям…

Чтобы удержаться на посту вождя пролетарской революции и пролетарской партии, необходимо сочетать в себе теоретическую мощь с практически-организационным опытом пролетарского движения»[59].

Едва ли можно подвергнуть сомнению такую вещь: Сталин считал, что со смертью Ленина в российской истории, а значит и в жизни партии, наступила новая эпоха, и в соответствии с этим должна произойти и смена важнейших стратегических координат. Безусловно, это не оставляло за своими рамками и всю сумму теоретических проблем. И здесь он выступал как последовательный и ортодоксальный марксист, поскольку именно практику это учение рассматривает в качестве базиса теории и одновременно главного критерия истинности того или иного теоретического постулата.

В российской, а также в западной сталиниане, особенно часто мусолится вопрос о несостоятельности Сталина как теоретика, как политического мыслителя. И не просто ставятся под большой вопрос его способности к теоретическому мышлению и теоретическим обобщениям, но и вообще даже высмеиваются любые попытки как-то отметить и оценить его теоретический вклад в развитие теории коммунизма. Мне уже приходилось выше давать краткую оценку личного вклада Сталина в марксистско-ленинскую теорию. Однако данная проблема столь обширна и многогранна, а к тому же на каждом крутом изломе исторического развития страны она обретала порой принципиально новые параметры и формы, что к ней приходится и еще придется возвращаться не раз и не два.

Уже затасканным аргументом, долженствующим проиллюстрировать мнимую теоретическую импотенцию Сталина, служит один из эпизодов начала 20-х годов, когда Рязанов[60] — крупный знаток марксистских сочинений — бросил в адрес Сталина следующую резкую реплику: «Прекрати, Коба, не выставляй себя на посмешище. Все знают, что теория — не твоя стихия»[61]. Комментируя этот эпизод, Р. Такер замечает: «Рязанов сказал это без обиняков, но он, видимо, плохо знал Сталина и не понимал, что его слова могут задеть его. Он не осознавал того, что теория была одной из тех областей, в которых Сталин желал прославиться. В дебатах о политическом курсе партии, развернувшихся после смерти Ленина, Сталин избрал амплуа идеолога большевизма как по личным, так и по политическим мотивам. И действительно, мог ли он стать «лучшим ленинцем», не будучи самым последовательным, самым проницательным, самым эрудированным и вообще самым верным ленинцем из всех партийных толкователей Ленина и ленинизма? Постепенно те, кто тесно соприкасался со Сталиным, поняли его желание быть признанным первым крупным после Ленина теоретиком партии»[62].

Примерно в таком же ключе и в такой же политической тональности характеризуют усилия Сталина утвердиться в качестве теоретика и другие западные и некоторые современные российские биографы Сталина. Я не решусь утверждать, что все их критические пассажи в отношении Сталина как теоретика полностью безосновательны и не заслуживают ни малейшего внимания. Отнюдь нет! Речь идет о том, чтобы оценки были соразмерны реалиям эпохи и отражали не взгляд на события прошлого через испорченный оптический прибор современности. Эти оценки в значительной части продиктованы пристрастной, а потому уже и заведомо однобокой исходной позицией, далекой от объективности.

Мне уже приходилось в первом томе давать общую оценку тех новаций и свежих идей, которыми Сталин обогатил теоретический арсенал большевизма в области национального вопроса, политической стратегии и тактики большевиков на отдельных этапах революционного движения и др. проблем. Не повторяясь, замечу, что факты решительно опровергают утверждения тех (пионером в этом деле был Троцкий), кто как-то снисходительно, насмешливо-иронически говорит и пишет о Сталине как тусклом и беспросветно примитивном теоретике. Здесь не просто просматриваются, а прямо-таки вопиют о себе безмерные амбиции и колоссальная переоценка собственных потенций оппонентов Сталина на этой стези.

В период, о котором сейчас идет речь, все главные политические конкуренты генсека были прямо-таки одержимы научно-теоретическим и публицистическим пылом. Они постоянно писали и публиковали свои эссе и выступления, а затем облекали все это свое творчество в многотомные фолианты собрания своих сочинений. В 1924–26 гг. выходило в свет многотомное собрание сочинений Троцкого. Издавали свои сочинения Зиновьев (1924–26 гг.) и Каменев: «Статьи и речи. (1905–1925 гг.)» (Ленинград 1925–29 гг.)[63]. Не говоря уже о Бухарине, не только пользовавшимся репутацией крупнейшего теоретика партии, но и подкреплявшего эту репутацию несметным числом своих произведений. Просматривая труды этих теоретиков, невольно задаешься вопросом: а когда же они просто работали? Именно в их адрес гораздо уместнее применить формулу о безмерном тщеславии и стремлении заработать себе реноме выдающихся теоретиков большевизма. На их фоне теоретические изыскания Сталина выглядят гораздо скромнее.

Скромнее — еще не значит менее весомо и менее содержательно, не говоря уже о политической актуальности. Здесь, справедливости ради, надо сказать, Сталин ничуть им не уступал, а даже превосходил. И основная причина коренилась в том, что его теоретические изыскания целиком и полностью диктовались не жаждой прославить себя в качестве теоретика, а требованиями самой реальности, жизненными запросами эпохи. Это вытекает даже из самого толкования им теории: «Теория есть опыт рабочего движения всех стран, взятый в его общем виде. Конечно, теория становится беспредметной, если она не связывается с революционной практикой, точно так же, как и практика становится слепой, если она не освещает себе дорогу революционной теорией. Но теория может превратиться в величайшую силу рабочего движения, если она складывается в неразрывной связи с революционной практикой, ибо она, и только она, может дать движению уверенность, силу ориентировки и понимание внутренней связи окружающих событий, ибо она, и только она, может помочь практике понять не только то, как и куда двигаются классы в настоящем, но и то, как и куда должны двинуться они в ближайшем будущем»[64].

Приведенная цитата взята из работы Сталина «Об основах ленинизма». Эта работа заслуживает того, чтобы на ней остановиться подробнее, поскольку, помимо чисто содержательных моментов, приходится касаться и ряда других, привходящих, но имеющих определенную с нею связь, обстоятельств. Прежде чем перейти к содержательной части, коснусь вопроса об авторстве Сталина, поскольку данный аспект в соответствующей литературе получил, на мой взгляд, достаточно одиозную интерпретацию.

Вопрос об авторстве Сталина, точнее о том, что он позаимствовал многие важные формулировки из брошюры некоего Ф. Ксенофонтова, по существу впервые был выдвинут в качестве чуть ли не абсолютно неопровержимого факта российским историком Р. Медведевым. До него ряд авторов, в первую очередь Троцкий, концентрировали свои нападки на примитивном уровне самих теоретических положений, выдвинутых Сталиным в своей работе. Так, Троцкий писал о Сталине: «Он одарен практическим смыслом, выдержкой и настойчивостью в преследовании поставленных целей. Политический его кругозор крайне узок. Теоретический уровень совершенно примитивен. Его компилятивная книжка «Основы ленинизма», в которой он пытался отдать дань теоретическим традициям партии, кишит ученическими ошибками. Незнакомство с иностранными языками вынуждает его следить за политической жизнью других стран только с чужих слов. По складу ума это упорный эмпирик, лишенный творческого воображения. Верхнему слою партии (в более широких кругах его вообще не знали) он казался всегда человеком, созданным для вторых и третьих ролей»[65].

Не станем снова полемизировать с Троцким по этому поводу — в первом томе об этом уже сказано достаточно подробно, если не сказать, чрезмерно много. Возвратимся к нити нашего изложения.

В доказательство того, что Сталин многое позаимствовал у Ф. Ксенофонтова, Р. Медведев приводит, в частности, определение ленинизма, а также некоторые другие формулировки, в первую очередь, по национальному вопросу[66]. Сходство, конечно, есть. Но есть и существенные различия, которые проходят мимо внимания Р. Медведева, запрограммированного на доказательство того, что Сталин является чуть ли не плагиатором. Я не считаю нужным в деталях рассматривать эту проблему. Хочу лишь сделать несколько принципиальных замечаний.

Во-первых, весь строй, вся логика рассуждений и выводов работы, своеобразная аргументация и методология подхода к рассмотрению поставленных вопросов, не говоря уже о стиле изложения, — все это с бесспорной очевидностью свидетельствует о том, что работа «Об основах ленинизма» является плодом труда Сталина.

Во-вторых, представляется, по меньшей мере, смешным тот факт, что Сталин якобы позаимствовал у Ксенофонтова даже постановку национального вопроса в ленинизме. Какая-то чушь получается: общепризнанный (даже своими политическими противниками) знаток национального вопроса, на протяжении ряда лет выступавший с докладами на высших партийных форумах по данному вопросу, якобы заимствовал у безвестного партийного аппаратчика (Ксенофонтов работал в секретариате Сталина) важнейшие положения по национальному вопросу. Как говорится, курам на смех! Такие критики Сталина и сталинизма, как Р Медведев, не могут не понимать, что в национальном вопросе Сталин был бесспорным специалистом. Даже один этот момент заставляет не просто критически, а с величайшим сомнением воспринимать всю остальную «доказательную базу», которой оперируют те биографы Сталина, которые весь свой запал и всю свою эрудицию ставят на службу доказательства несостоятельности генсека как теоретика. Особенно предвзятым такой подход выглядит, когда мы обращаемся к сопоставлению цитат из работы Ксенофонтова с работой Сталина. В частности, приводится следующее положение из Ксенофонтова:

«Национальный вопрос для Ленина есть часть общего вопроса о диктатуре пролетариата, о пролетарской революции…», «Национальный вопрос может быть разрешен только через разрешение общего вопроса, коренного вопроса — вопроса о свержении власти капитала и установления власти рабочего класса…», «Проблема движущих сил пролетарской революции решается самим Лениным так: соединение пролетарской революции с крестьянской войной не только внутри «собственного» государства, но и с крестьянской войной, национально-освободительной борьбой народов Востока с империализмом. Это есть коалиция, единый фронт социалистической борьбы пролетариата, метрополии и национально-освободительной борьбы народов Востока против общего врага — империализма»[67].

Р. Такер утверждает, что «спасение эпизода с Ксенофонтовым от возможного забвения— одна из многих услуг, оказанных Медведевым науке». И далее он утверждает, что брошюра Ксенофонтова помогла «придать книге «Об основах ленинизма» некоторый импульс и интеллектуальную выразительность. И если эта догматическая по содержанию и шероховатая по стилю брошюра не попала в разряд банальных, то во многом благодаря Ксенофонтову.

Сталин также воспользовался подсказкой Ксенофонтова и в вопросе о связи национально-освободительного движения Востока с пролетарской революцией Запада»[68].

Я специально под углом зрения возможного заимствования важнейших положений (правда, уже со стороны Ксенофонтова) просмотрел важнейшие статьи и выступления Сталина по национальному вопросу после победы Октябрьской революции и без труда обнаружил весьма простую вещь: формулировки самого Ксенофонтова в той или иной форме позаимствованы ни у кого другого, как у Сталина. Имеются в виду основополагающие положения и выводы. К примеру, из статьи Сталина «К постановке национального вопроса», опубликованной в 1921 году, где содержатся такие принципиальные положения, как:

«1) национальный и колониальный вопросы неотделимы от вопроса об освобождении от власти капитала;

2) империализм (высшая форма капитализма) не может существовать без политического и экономического порабощения неполноправных наций и колоний;

3) неполноправные нации и колонии не могут быть освобождены без низвержения власти капитала;

4) победа пролетариата не может быть прочной без освобождения неполноправных наций и колоний от гнёта империализма…Победу мировой пролетарской революции можно считать обеспеченной лишь в том случае, если пролетариат сумеет сочетать свою собственную революционную борьбу с освободительным движением трудовых масс неполноправных наций и колоний против власти империалистов, за диктатуру пролетариата»[69].

Можно было бы привести и другие пассажи, однозначно говорящие за то, что базисные положения по национальному вопросу содержались в более ранних работах Сталина. Так что Сталину едва ли нужна была подсказка со стороны Ксенофонтова, чтобы обнаружить «связь между национально-освободительным движением Востока с пролетарской революцией Запада». В целом «заслуга» Р. Медведева перед наукой не выглядит столь бесспорной, как это представляет Р. Такер. Объективный анализ дает основание считать, что в данном вопросе мы имеем дело с типично предвзятым подходом, где внешне убедительные совпадения без их должной оценки с точки зрения генезиса преподносятся как факты теоретического плагиата.

И, наконец, последнее замечание. Сталин как секретарь ЦК мог, конечно, давать своему аппарату задание подобрать те или иные материалы при подготовке лекций в Свердловском университете, а также при подготовке докладов и т. д. Ничего необычного здесь усмотреть нельзя, если заранее не запрограммировать себя в каком-то заданном направлении. Однако во всей обширной сталиниане общепризнанным и, по существу, никем не оспариваемым, является мнение, что Сталин сам писал свои произведения. Это видно при анализе особенностей его стиля, манеры письма. Словом, по всему комплексу признаков, удостоверяющих и подтверждающих авторство как таковое. В данном конкретном случае позволительно сослаться и на такого патологически враждебного по отношению к Сталину сочинителя, как Д. Волкогонов: «Справедливости ради нельзя не отметить, что над своими статьями, речами, репликами, ответами генсек трудился сам. Свидетельства его помощников, в разное время работавших с ним, других ответственных лиц из аппарата Генерального секретаря дают основания сделать вывод: при огромной загруженности Сталин весьма много работал над собой. Ему ежедневно по его специальным заказам делали подборку литературы, приносили вырезки из статей, сводки по материалам местной партийной печати, обзоры зарубежных изданий, наиболее интересные письма»[70].

Как видно из вышесказанного, версия Р. Медведева получила определенное распространение в историографии о Сталине и сталинизме. Отдает ей положенную дань и Р. Такер, посвятивший данной проблеме специальный раздел в своем первом томе биографии Сталина. Однако он в своих выводах все-таки счел необходимым проявить некоторую сдержанность. Завершил он свои изыскания по данной теме следующим заключением:

«Трактаты Сталина и Ксенофонтова — это вовсе не два варианта одной книги.

Основываясь на данных Медведева о том, что Ксенофонтов помогал Сталину в теоретических вопросах, можно предположить, что Сталин попросил его собрать материалы о ленинизме и что талантливый Ксенофонтов, хорошо разбиравшийся в предмете, подготовил рукопись, на публикацию которой он и испрашивал разрешения. Во всяком случае, Сталин, использовав рукопись Ксенофонтова и не пожелав признать этот факт, опубликовал заметно отличавшуюся от нее работу, с явными признаками собственного творчества. Если бы это было не так, то сомнительно, нашла бы издателя рукопись Ксенофонтова даже в плюралистической атмосфере Советской России 1925 г.»[71]. Как говорится, спасибо и на этом. В действительности же всерьез говорить о том, что базисной основой работы Сталина явилась брошюра (в виде рукописи) Ксенофонтова — значит серьезно извращать то, что имело место в действительности. Сталин не был новичком, а тем более дилетантом ни в вопросах знания ленинизма, ни в национальном, ни в других вопросах, имевших отношение к предмету. А Ксенофонтов отнюдь не выглядит корифеем творческой марксистской мысли того времени и своего рода наставником бывшего семинариста в вопросах революционной теории. Не знаю, как для кого, но для меня здесь общая картина вполне ясна. Нужна не только объективность в такого рода оценках, но и определенное чувство меры и соразмерности, которые, кстати сказать, также являются неотъемлемым компонентом исторической объективности.

И, наконец, последний аккорд этой, невольно несколько замкнувшейся на отдельных деталях темы. Американский биограф Сталина Р. Конквест, завоевавший широкую известность особенно резкими нападками на героя нашего повествования, следующим образом охарактеризовал работу генсека: «Она написана в догматической и схематической манере, созвучной стилю всех сталинских трудов»[72]. Если смотреть на вещи легковесным и предубежденным взглядом, то можно и согласиться с мнением маститого историка советской действительности сталинской эпохи. Хотя, разумеется, лишь в известной степени. Брошюра в самом деле выдержана в строгой манере сталинского письма, где приоритет отдается не искусственной псевдонаучности и прочей «зауми», а четкости и ясности в постановке вопросов, живому анализу реальных противоречий, обобщению и доступному для понимания более или менее грамотного человека формулированию основных постулатов и выводов. Это касается, в частности, и определения ленинизма. Можно спорить по поводу того, насколько его определение полно и исчерпывающе, но едва ли подлежит сомнению, что оно выделяет наиболее существенные, главные черты ленинского учения.

Критики Сталина-теоретика неизменно акцентируют внимание на слишком простом, упрощенном до примитивности (по их словам), его подходе к сложным теоретическим проблемам. У некоторых из них набор эпитетов, уничижительных по отношению к Сталину как теоретику, поражает своей однообразностью и безапелляционностью. Кажется, что они незримо соревновались друг с другом — кто выразится «круче». Например, у Волкогонова читаем: Сталин «до конца так и не разобрался в соотношении теории и метода, взаимосвязи объективного и субъективного, сути законов общественного развития». «Вульгаризация, упрощенчество, схематизм, прямолинейность, безапелляционность придали взглядам Сталина примитивно-ортодоксальный характер»[73]. Еще дальше в своем рвении опорочить и принизить значение работы Сталина идет английский историк Дж. Хоскинг. Кстати, его книга по рекомендации прежних руководителей российского министерства образования стала чуть ли не основным учебником по истории советского периода. Так вот этот самый Хоскинг утверждает: «В 1924–25 гг. он продолжил эту работу по созданию догмы. «Основы ленинизма», опубликованные Сталиным, — это целиком выдержки из произведений покойного»[74] — имеется в виду Ленин.

Я не стану утомлять читателя цитированием подобных оценок, поскольку они в той или иной степени схожи друг с другом, иногда настолько, что возникает невольный вопрос — а не одному ли человеку они принадлежат? В каком-то смысле вопрос закономерен, поскольку ответ на него у меня есть: первоисточником этих и подобных им обличений были и остаются уничижительные отзывы и оценки, выходившие из-под пера Троцкого. Его последователи в этом вопросе (в данном случае уместно воспользоваться термином, охотно употреблявшимся самим Троцким, — эпигоны) лишь дополняли и тиражировали филиппики, обращенные против «малообразованного», «примитивного», лишенного «европейского блеска» Генерального секретаря. Как он смел вторгнуться в святая святых — сферу теории, где, мол, все места были уже забронированы его более одаренными и наделенными теоретическим талантом соперниками!

Невольно складывается впечатление, что ясность мысли и формы ее выражения почему-то из достоинства превратились в недостаток. Видимо, признаком подлинно научного подхода у подобного рода критиков явилась бы надуманная и искусственная сложность формулировок. Таких формулировок, после чтения которых приходишь не то что в недоумение, а в оцепенение. К примеру, вот как выглядит определение сталинизма, данное одним из представителей подобной же «глубоко образованной» элиты, но уже современного розлива. Статью, специально посвященную исследованию данной проблемы, он завершает следующим фундаментальным выводом несокрушимой научной убедительности: «Подводя итоги, вернемся к определению природы и телеологии сталинизма. Последний представляется нам специфической формой трансформации нетрансформативных обществ через создание типологически близких исходному теоцентристскому, но неустойчивых, саморазрушающихся социокультурных образований. Объективным содержанием сталинизма является разрушение и уничтожение исходного целого и подготовка почвы для дальнейшего эволюционного развития»[75].

Не знаю, как читатель, но я в этом наборе слишком заумных терминов и нанизыванием их одно на другое, толком ничего и не понял. Видимо, скажут, что я недостаточно теоретически подготовлен. Ну, что же, избави Бог нас от такой учености!

Возвращаясь к существу рассматриваемого вопроса, надо заметить: работа Сталина выполнена, конечно, не в таком ключе, образчик которого я привел выше. Не надо упускать из виду одно — она была адресована не записным теоретикам и философам, не амбициозным представителям из числа большевиков-эмигрантов, почитавших себя интеллектуальной элитой партии, а массе членов партии, прежде всего ленинского призыва. Именно к ним апеллировал Сталин, именно им он стремился привить свое понимание и толкование ленинизма, именно в них он видел своих потенциальных сторонников и единомышленников. Отсюда и методология подхода, отсюда и стиль изложения и манера письма. Словом, отсюда все то, что как раз и отличает Сталина как писателя (конечно, не в широком, а в специфическом смысле слова).

Лекции, прочитанные Сталиным в Свердловском университете, составившие этот труд, на протяжении 15 дней публиковались в газете «Правда», а затем вышли отдельным изданием. Таким образом, они получили самую широкую по тем временам известность и самую большую аудиторию. Этой работе не грозила участь быть забытой или валяться в пыли на книжных полках: она стала острым инструментом политической борьбы с оппонентами по руководству партией. Рассматривая различные определения ленинизма и давая им критическую оценку, Сталин в завуалированной форме полемизировал с Зиновьевым, Каменевым, Троцким и другими претендентами на ленинское теоретическое наследие. Этот момент следует особо выделить, поскольку он проливает свет на то, что уже тогда Сталин рассматривал столкновение с ними на политическом и теоретическом поле не просто как одну из вероятностей, а в качестве неизбежного и неотвратимого факта.

Я не стану пересказывать содержание работы Сталина, поскольку в этом нет необходимости. Позволю себе остановиться лишь на некоторых моментах, характеризующих сталинскую политическую философию на данном историческом отрезке времени. Но этому я предпошлю оценку своей работы, данную самим автором почти через 15 лет после ее выхода в свет. Выступая на совещании пропагандистов Москвы и Ленинграда в 1938 году, Сталин говорил: «Я не хочу сказать, что в книге Сталина все подробно сказано. Если хорошо прочесть, не два-три раза, а десять и пятнадцать раз сочинения Ленина, то там можно будет открыть куда больше новых мыслей, установок, брильянтов, которые Ленин внес в сокровищницу марксизма. Но все-таки, книга Сталина представляет попытку изложить основные новые мысли, внесенные Лениным в сокровищницу марксизма, и в этом смысле книга, более или менее, удовлетворительная. Но это еще не значит, что для изучения ленинизма достаточно изучать «Основы ленинизма» по Сталину. Ничего подобного. Одно дело, изложить то новое, что Ленин дал в сравнении с Марксом и Энгельсом, другое дело поставить вопрос о том, как изучить ленинизм»[76].

Сталин неизменно в фокус внимания ставит революционные, так сказать, наступательные аспекты ленинизма. Он подчеркивает решительность Ленина как теоретика и практика, его бескомпромиссный дух, последовательную непримиримость к проявлениям оппортунизма со стороны вождей II Интернационала. Гибкость Ленина как политика и тактика, его готовность отступить, когда это было нужно, остаются у Сталина за кадром или же проглядывают довольно смутно. Иными словами, основной акцент делается на тех чертах ленинизма, которые созвучны всему строю политического мышления самого Сталина.

В этом свете не кажется чистой случайностью то, что актуальные вопросы реализации новой экономической политики у Сталина оказываются как бы в тени: хотя он и касается их в связи с анализом ряда последних ленинских работ, все-таки они остаются на заднем плане. В изображении Сталина смена эпохи военного коммунизма НЭПом не предстает как поистине коренной пересмотр прежнего курса большевистского руководства. А ведь Ленин еще в 1921 году подчеркивал: «Мы рассчитывали, поднятые волной энтузиазма, разбудившие народный энтузиазм сначала общеполитический, потом военный, мы рассчитывали осуществить непосредственно на этом энтузиазме столь же великие (как и общеполитические, как и военные) экономические задачи. Мы рассчитывали — или, может быть, вернее будет сказать, — мы предполагали без достаточного расчета — непосредственными велениями пролетарского государства наладить государственное производство и государственное распределение продуктов по-коммунистически в мелкокрестьянской стране. Жизнь показала нашу ошибку»[77].

Сталин в работе «Об основах ленинизма» мало говорит об ошибках. Его внимание концентрируется на проблемах, в решении которых большевики проявили наибольшую активность и добились внушительных успехов. Удельный вес практических проблем, затрагиваемых Сталиным, довольно ограничен. Гораздо больше внимания он обращает на анализ империализма и его противоречий, причем пока еще высказывает на этот счет мысли и положения, которые ему в дальнейшем придется пересматривать или подвергать серьезной корректировке. В качестве сквозной темы, красной нитью проходящей через всю работу, звучит тема мировой революции. Причем здесь Сталин вносит кое-какие уточнения, не меняющие сути его принципиальной трактовки проблемы грядущей мировой революции: «Раньше принято было говорить о пролетарской революции в той или иной развитой стране, как об отдельной самодовлеющей величине, противопоставленной отдельному, национальному фронту капитала, как своему антиподу. Теперь эта точка зрения уже недостаточна. Теперь нужно говорить о мировой пролетарской революции, ибо отдельные национальные фронты капитала превратились в звенья единой цепи, называемой мировым фронтом империализма, которой должен быть противопоставлен общий фронт революционного движения всех стран»[78].

Вопрос о мировой революции и перспективах строительства социализма в одной, отдельно взятой стране, мною будет рассмотрен в специальном разделе, поэтому сейчас я оставляю в стороне эту проблему — одну из самых ключевых во всем теоретическом и практическом наследии Сталина. Здесь же я затрону еще несколько других проблем, раскрывающих особенности политического мышления и методологии самого Сталина. Так, при анализе диктатуры пролетариата Сталин сознательно смещает акцент на то, что эта диктатура есть не ограниченное законом и опирающееся на насилие господство пролетариата над буржуазией, пользующееся сочувствием и поддержкой трудящихся и эксплуатируемых масс. Отсюда вытекает и плохо замаскированное, мягко говоря, пренебрежение к созидательным сторонам такой диктатуры, а именно то, что она отнюдь не исчерпывается только насилием, но и включает в себя много элементов конструктивного взаимодействия и сотрудничества с другими классами, в том числе и с частью поверженного господствовавшего класса. Не надо большого воображения, чтобы понять: столь однолинейное и одностороннее понимание и толкование диктатуры пролетариата оказало колоссальное — и отнюдь не созидательное — воздействие на всю сумму сталинских политических воззрений и сталинскую практику последующих лет.

Бросается в глаза и явная недооценка и принижение методов парламентской борьбы. Сталин писал: «Разве история революционного движения не показывает, что парламентская борьба является лишь школой и подспорьем для организации внепарламентской борьбы пролетариата, что основные вопросы рабочего движения при капитализме решаются силой, непосредственной борьбой пролетарских масс, их общей забастовкой, их восстанием?»[79]. Взятое само по себе, в контексте тех исторических условий, это положение, очевидно, и было справедливым. Но, рассматривая проблему в более широкой исторической перспективе, а тем более в теоретическом аспекте, слишком однобоко и прямолинейно придавать парламентской борьбе второстепенное значение — было равносильно ее серьезной недооценке. Вообще Сталин чуть ли не с начала своей революционной деятельности проявлял нескрываемый скептицизм в отношении как парламентаризма в целом, так и парламентской борьбы, в частности. Это просматривается во всех его работах, а не только в данном труде.

Гораздо более содержательным и аргументированным предстает раздел о национальном вопросе. Здесь Сталин, хотя и не внес каких-либо принципиально новых идей и положений, тем не менее четко и с расстановкой нужных акцентов осветил основополагающие взгляды большевиков в национальном вопросе. Особенно ценным мне представляется то, что он как бы вернул из забытья глубокую по смыслу мысль Ф. Энгельса — «не может быть свободным народ, угнетающий другие народы»[80]. Через несколько десятилетий, когда после смерти Сталина углубился кризис в социалистическом лагере, эта формула превратилась в мощное оружие в руках тех сил, которые рассматривали свои страны как угнетенные Советским Союзом. Но это все будет еще впереди. В данном же случае возрождение формулы Энгельса было явлением важным со всех точек зрения.

Явно слабым местом работы «Об основах ленинизма» являются те пассажи, где автор пытался строить какие-то политические прогнозы. Видимо, он полагал, что без такого долгосрочного политического прогнозирования его труд будет выглядеть несколько ущербным, лишенным элементов дара провидения. А именно этому моменту большевики все время придавали исключительное значение, приписывая теории марксизма некие провиденциальные качества. И Сталин, размышляя о том, где «прорвется цепь» империалистического фронта, т. е. где произойдет революция в ближайшей перспективе, пришел к совершенно парадоксальному заключению. Здесь я позволю себе привести довольно обширную выдержку из его работы, характеризующую слабость Сталина как пророка будущих революционных потрясений (опять-таки на тот исторический отрезок времени!). «Где прорвётся цепь в ближайшем будущем? Опять-таки там, где она слабее. Не исключено, что цепь может прорваться, скажем, в Индии. Почему? Потому, что там имеется молодой боевой революционный пролетариат, у которого имеется такой союзник, как освободительное национальное движение, — несомненно большой и несомненно серьёзный союзник. Потому, что перед революцией стоит там такой, всем известный, противник, как чужеземный империализм, лишённый морального кредита и заслуживший общую ненависть угнетённых и эксплуатируемых масс Индии.

Вполне возможно также, что цепь может прорваться в Германии. Почему? Потому, что факторы, действующие, скажем, в Индии, начинают действовать и в Германии, при этом понятно, что громадная разница в уровне развития, существующая между Индией и Германией, не может не наложить своего отпечатка на ход и исход революции в Германии»[81].

Чтобы читателю была ясна вся некорректность данного политического прогноза, нужно напомнить, что именно в этот исторический отрезок времени на авансцену национально-освободительной борьбы выступал Китай, а отнюдь не Индия, где, хотя и происходили массовые выступления против английского колониализма, но их характер был отнюдь не боевой. А скорее окрашенный в цвета учения Ганди о ненасильственном сопротивлении. В такой обстановке прогнозировать взрыв революции и даже ее победу в Индии было равносильно благому, но несбыточному пожеланию.

Еще меньше оснований имелось рассматривать Германию в качестве такого слабого звена в цепи империализм. Очевидно, Сталин, как и партия большевиков в целом, еще находились под эйфорическими парами революционных выступлений в Германии осенью 1923 года. Поражение этих выступлений они рассматривали как некий временной перерыв в общей динамике развития революционного процесса в этой стране. А действительное положение там характеризовалось совершенно иными тенденциями развития. Словом, Сталин в этой своей работе не обнаружил столь желанные для него и столь ценимые в большевистских верхах качества политического провидца. Хотя в виде не оправдания, а объяснения, нужно сказать, что это были фактически его первые шаги на данном поприще.

И, наконец, чтобы поставить точку в сюжете, касающемся «Основ ленинизма», следует отметить, что наиболее фундаментальным, четко построенным и хорошо аргументированным оказался раздел «Стратегия и тактика». Здесь автор проявил себя как тонкий знаток важнейших законов и канонов политической стратегии и тактики и изложил их лаконично и убедительно. Кстати сказать, именно блестящее понимание фундаментальных основ политической стратегии и тактики, четкое разграничение между ними, уяснение вопросов, связанных с применением этих основ на практике, — все это, по-моему мнению, явилось одной из важнейших предпосылок дальнейших побед Сталина над его политическими соперниками. В более широком смысле — владение им законами стратегии и тактики сыграло свою колоссальную роль в период Великой Отечественной войны, когда он являлся Верховным главнокомандующим.