4.2. Исходные позиции

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

4.2. Исходные позиции

«Само III Отделение находилось в слабом и дезорганизованном состоянии, и трудно себе представить более дрянную политическую полицию, чем была тогда. Собственно для заговорщиков следовало бы беречь такую полицию, — при ней можно было бы, имея единый план переворота, натворить чудес. При тогдашнем правительстве, тогдашнем настроении общества и офицеров, да еще при такой полиции, — положительно возможно бы было организовать дворцовый переворот. Но, на счастье России, наши революционеры были все-таки мальчишки и невежды. Они болтали о революции в народе, боялись «буржуазии», боялись «конституции» и вовсе не желали сознательно низвергнуть правительство и тем менее захватить власть в свои руки. Они шли «в террор» просто по бунтовскому темпераменту, по досаде, из мщения за своих собратьев и, — в самом сознательном случае, — из надежды «дезорганизовать» правительство… Как будто можно было желать более дезорганизованного правительства, чем было тогда! /…/ возник «террор» совершенно бесцельный, ибо /…/ революционеры совершенно не ставили себе цели, а называли только причину того или иного убийства, и все больше мелкие, нелепые причины, вроде жестокости, притеснений и т. д.».[786]

Оставим на совести Тихомирова оценку тогдашней полиции. Отметим нотку сожаления о том, что можно было бы, имея единый план переворота, натворить чудес. В то же время к этим разухабистым строкам воспоминаний Льва Тихомирова не нужно относиться совсем всерьез. Они писались уже тогда, когда Тихомиров стал деятелем, которого уже цитированный С.Л. Чудновский характеризовал так: «Бывший народоволец и террорист (и не рядовой, а генералиссимус[787]), а ныне состоящий редактором «Московских ведомостей» и крупнейшим столпом наших реакционеров и обскурантов».[788]

Понятно, что бывшему «генералиссимусу» хотелось несколько принизить свою прошлую деятельность. Но именно Тихомиров организовал в мае 1879 совершенно секретную террористическую организацию под знаменательным названием «Свобода или смерть»,[789] объединив самых решительных сторонников террора, находившихся в столице.

В нее вошли пятнадцать человек: сам Тихомиров, Е.Д. Сергеева, ставшая его женой, Н.А. Морозов, А.А. Квятковский, А.И. Баранников, С.Г. Ширяев, Г.П. Исаев, Г.П. Гольденберг, А.В. Якимова, В.В. Зеге фон Лаутенберг, А.Б. Арончик, Н.Н. Богородский, С.А. Иванова, В.М. Якимов и Н.С. Зацепина — к значительной роли последних двоих мы еще вернемся; остальные — созвездие будущих террористов «Народной Воли».

Тихомиров начал привлекать и других полезных людей, в частности, А.В. Корбу (1849–1939) — разведенную даму, ушедшую, как упоминалось, медсестрой на войну, а теперь оставшуюся не у дел: «Это было в мае 1879 года. Я была уже знакома с Морозовым, С.А. Ивановой, Гесей Гельфман, с Квятковским и Тихомировым»[790] — вспоминала она. Ей тоже предстояло стать виднейшей деятельницей «Народной Воли» и, сверх того, подругой Александра Михайлова. Ее собственным и собранным ею свидетельствам о последнем мы и обязаны доброй половиной сведений о деятельности «Народной Воли» — они уникальны и незаменимы.

Отсутствие самого Александра Михайлова в списке не должно удивлять: вскоре после эпизода с неудачным арестом он действительно выехал из столицы: попытался разрешить проблему, остававшуюся до последних дней «Народной Воли» ахиллесовой пятой организации — проблему денег. Теперь Михайлов намеревался заполучить средства, обещанные арестованным Лизогубом.

Михайлов поехал в Киев, где тогда находился Зунделевич, также покинувший столицу накануне покушения Соловьева. Зунделевич, ведший до этого финансовые дела с Лизогубом, просветил Михайлова насчет связи с ним, сидящим в Одесской тюрьме, и Михайлов направился в Одессу — подробности последующего — чуть ниже.

Деятельность Тихомирова по организации «Свободы или смерти» в отсутствии Михайлова только подчеркивает особую роль Тихомирова в инициировании террора: «В 1879 г. Тихомиров предложил мне вступить в общество «Свобода или смерть». Я изъявил согласие, но практического значения это не имело»[791] — сообщает «пиротехник» А.А. Филиппов.

Это не имело значения только ввиду краткого срока существования этого тайного общества. На самом деле Тихомиров успел с самого начала позаботиться о производстве динамита: «В скором времени /…/ была нанята мною вместе с Степаном Ширяевым квартира, где мы учились домашним способом приготовлять нитроглицерин и из него динамит. С этого времени и до 1-го марта 1881 г. весь нитроглицерин и динамит приготовлялся при моем участии»[792] — вспоминает А.В. Якимова.

Когда к концу лета 1879 было принято решение о закладывании мин под железнодорожное полотно, террористы уже располагали необходимыми запасами динамита.

Трудно поверить в то, что Тихомиров, которому в это время было уже 27 лет и который, «увы! и тогда [т. е. еще в 1877 году], как в течение еще многих лет впоследствии, пользовался всеобщим уважением и самой лестной и широкой популярностью»,[793] затевал «террор» совершенно бесцельный!

Сам Тихомиров иногда противоречил своей собственной скромной оценке своих прежних желаний и возможностей: «мы были вполне уверены, /…/ что мы авангард неизбежного общего движения, революции, и что поэтому мы — сила, огромная сила, не по данному наличному составу, очевидно ничтожному, но по своему, так сказать, положению. Не сами по себе сильны, а как представители неизбежно грядущей революции»[794] — свидетельствовал в 1890 году Тихомиров, рассказывая о революционном движении семидесятых — и то, и другое задолго до рождения ленинского учения о партии!

По тону это совершенно не соответствует уверениям в бесцельности террора!

Но идеологические трудности и опасения террористов указаны Тихомировым абсолютно верно.

Весной и летом 1879 года деятельность основного ядра революционеров, количественно ничтожного, но состоявшего уже из опытных и сработавшихся кадров, действительно оказалсь на распутьи.

Покушение Соловьева, задуманное и осуществленное всего несколькими людьми, фактически покончило с возможностью ведения пропагандистской деятельности — репрессивный зажим стал практически непреодолим.

Правительство, в то же самое время, продолжало оставаться возле нижней точки популярности у образованной публики.

Все это время продолжала сохраняться угроза серьезной войны, а перед ее лицом правительство вело себя вяло и безинициативно. Русских выпирали и с Балкан, и из зоны Черноморских проливов, ставили им преграды в Центральной Азии. За всем этим стояли англичане, а никаких союзников у России практически не было.

Поэтому и правительство можно было бы понять: о какой активности могла идти речь при таких нелегких обстоятельствах?

Но всем было обидно за державу!

Только в январе 1879 состоялось подписание мира в Константинополе, завершившего Русско-турецкую войну.

16-17 / 28–29 апреля 1879 года — через две недели после покушения Соловьева! — Тырновское народное собрание приняло конституцию Болгарии и избрало Александра Баттенбергского болгарским князем. Вслед за тем русские войска покинули Болгарию, на что болгары уже устали надеяться.

В России это только подлило масла в огонь: какая-то полудикая Болгария (автор этих строк ничего подобного про болгар не думает!) получает конституцию, а освободившие ее русские — дулю с маслом!

А далее — новые унижения за унижениями.

Царь пытался расколоть кольцо дипломатической блокады, в котором оказалась Россия со времени Берлинского конгресса. Летом 1879 года посол в Берлине П.А. Сабуров зондировал у Бисмарка возможность возобновления «Союза трех императоров», но не преуспел.[795]

В августе того же года Александр II прислал к Вильгельму I письмо о том, что недопустимые личные отношения между Бисмарком и Горчаковым вносят осложнения во взаимоотношения между державами; Бисмарк это трактовал как попытку России подчинить Германию и резко ужесточил антирусскую политику, несмотря на противодействие кайзера.[796]

В сентябре 1879 Бисмарк составил в Вене тайный договор о взаимопомощи с Австро-Венгрией и начал кампанию уговоров Вильгельма I, считавшего этот договор изменой обязательствам по отношению к России.[797] Бисмарк-таки уговорил старого кайзера подписать этот документ; аргумент, к которому он прибег, оказался таким: он, Бисмарк, якобы предотвратил нападение России на Австро-Венгрию в 1876 году, вступившись за нее, и тогда войска, собранные в Бессарабии, были развернуты против турок[798] — чистейшей воды фантазия!

Одновременно по инициативе канцлера в германской прессе развернулась пропагандистская кампания против России как очага и панславизма, и нигилизма.[799] Австро-Венгрия же, вопреки решениям Берлинского конгресса, в этот момент оккупировала Новобазарский санджак — клин между Сербией и Черногорией, официально остававшийся под юрисдикцией Турции[800] — еще одна пощечина России.

Правительство подтвердило свою репутацию неудачника, сложившуюся во время Крымской войны, и все последующие войны еще ниже роняли его престиж — так дело и дошло до февраля 1917 года.

Все это и привело к концу не только внешнеполитическую карьеру Царя-Освободителя, но и его жизнь: волна террористических актов, нашедших живейшее сочувствие российской образованной публики, продолжилась именно вследствие нижайшего падения царского престижа в 1878–1879 годы.

Историческая ответственность за гибель Александа II должна быть в значительной степени возложена и на Бисмарка.

До гибели царя еще оставалось достаточно времени, но наиболее проницательные политические деятели прекрасно понимали, что пассивностью теперь ограничиться невозможно, нужно перехватывать инициативу у обстоятельств и у судьбы и что-то делать с продолжающимся скольжением к пропасти.

Поставить жизнь на жесткий якорь — таково было теперь стремление Каткова и иже с ним. Совсем иного мнения придерживалось другое крыло политических деятелей, которое теперь снова возглавилось уже хорошо знакомым нам Валуевым.

Последний был председателем многих комитетов, комиссий, совещаний, на которых обсуждались и принимались решения по различным вопросам внутриполитической жизни страны, но особую роль из них играло «Особое совещание для изыскания мер к лучшей охране спокойствия и безопасности в империи», в которую преобразовался тот совет, который был создан сразу после оправдания Веры Засулич, первые заседания которого в апреле 1878 были нами рассмотрены выше. «Состояло оно из министров, так или иначе ответственных за карательную политику (внутренних дел, юстиции, просвещения и военного), а также шефа жандармов и Главноуправляющего III Отделением под председательством министра государственных имуществ П. А. Валуева и созывалось лишь в экстренных случаях — как правило, после крупных актов красного террора».[801]

Оно и выработало Положение о генерал-губернаторствах сразу после покушения Соловьева: «По инициативе Валуева /…/ вводится институт временных генерал-губернаторов. В записке, датированной 2 апреля, т. е. днем покушения, посвященной мерам борьбы с «крамолой», он указывал на необходимость учреждений временных генерал-губернаторов в Петербурге, Харькове, Одессе или Николаеве, а также предоставление аналогичных полномочий генерал-губернаторам Московскому, Варшавскому и Киевскому».[802]

Ответную реакцию революционной публики передает Фроленко: «правительство, напуганное предыдущими событиями, а особенно выступлением Соловьева, объявляет на военном положении Питер, Харьков, Киев, Одессу и дает генерал-губерн[аторам] право вешать, ссылать в Сибирь бесконтрольно. Начинается настоящая вакханалия. Вешают по-пустому, ссылают безо всякой вины[803]. В ответ на это в Одессе решаем уничтожить генерал-губернатора Тотлебена. Я с рабочими начинаем следить, чтоб составить план нападения, но тут в обществе поднимается крик, что так жить нельзя, что надо найти выход, что недостаточно уничтожать шефов, генералов: «Лес велик, всего не вырубишь, надо покончить с лесничим». Некоторые стали предлагать себя, говоря: «Дайте мне оружие да помогите встретить царя, и я, мол, его уничтожу».

Эти крики заставили тогда оставить в покое Тотлебена, а обратить внимание на Александра II, и меня послали в Питер договориться там с землевольческим центром. Я поехал и узнал, что и там у многих явилась та же мысль, но так как это в программу «Земли и Воли» не входило, то решено было устроить съезд /…/, на который собирать людей с юга меня же и отрядили».[804]

Валуев прекрасно представлял себе сложность стоящих перед ним задач: он отмечал в дневнике: «Чувствуется, что почва зыблется, зданию угрожает падение».[805]

Александр II, уезжая в Крым в середине апреля 1879, поручил Особому совещанию под председательством Валуева «исследовать и выяснить причины быстрого распространения в среде молодого поколения разрушительных учений и изыскать действенные практические меры, чтобы положить предел их растлевающему влиянию».[806] Задание было выполнено к концу мая.

Валуев 24 мая 1879 года (накануне суда над Соловьевым) представил Александру II весьма обстоятельный доклад, в котором обращал внимание царя на то, что большинство образованной части общества само встревожено ростом революционной активности народников, но как бы сохраняет нейтралитет, не выступая за правительство. Он утверждал, что большинство господствующего класса настроено к правительству оппозиционно: «Вообще во всех слоях населения проявляется какое-то неопределенное, обуявшее всех, неудовольствие. Все на что-то жалуются и как будто желают и ждут перемены».[807] При этом Валуев убеждал царя, что положение дел в стране, несмотря на все опасности и затруднения, «не может и не должно признаваться безвыходным».[808]

Валуев, которому в этом году исполнялось уже 65 лет и, что было важнее, который уже 18 лет близко сотрудничал с царем, действовал на него практически в одном направлении, но успеха так и не добился, понимал поэтому ограниченность собственных возможностей. Потому-то он и постарался в это время обзавестись более молодым, энергичным помощником, а главное — свежим в Петербурге лицом, обладавшим к тому же харизмой военного победителя и удачливого гражданского администратора.

Имелся в виду граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов (1825–1888).

Лорис-Меликов не обделен вниманием наших современников — особенно в последние годы. О нем опубликовано не мало статей (в том числе — в Интернете) и весьма солидная книга.[809]

Лорис-Меликов родился в Тифлисе в армянской семье, известной с XVI века. В 1832 году ее причислили к российскому дворянству. Одиннадцатилетнего Лорис-Меликова отправили на учебу в Москву — в Лазаревский институт восточных языков, закончить который ему не удалось: он был исключен за грубую шалость (намазал клеем стул одного из преподавателей — с соответствующим результатом). В 1841–1843 годах Лорис-Меликов учился в Петербурге — в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В последний год, снимая частную квартиру, делил ее с приятелем — будущим знаменитым поэтом Н.А. Некрасовым.

Затем — служба на Кавказе, в почти беспрерывных войнах. В 1854 он отличился при осаде и штурме Карса, а в 1878 был уже командующим при новой осаде и штурме того же Карса — и заслужил за это (сверх орденов) графский титул. Дальнейшая его карьера продвигалась по гражданской части, где его покровителем и оказался Валуев.

Особые взаимоотношения Валуева с командующим корпусом на Кавказе Лорис-Меликовым начались, когда тот оказывал покровительство служившему под его начальством старшему сыну Валуева — тоже Петру. Это покровительство послужило поводом для переписки между Валуевым и Лорис-Меликовым и их личного знакомства.

Старший сын царского министра был головной болью отца. Его легкомысленное поведение было для Валуева неразрешимой проблемой, поэтому он был искренне благодарен Лорис-Меликову за его участие в судьбе беспутного сына.[810] Но Валуев разглядел в Лорис-Меликове не только средство для решения своих семейных проблем, но и человека, способного помочь ему, ближайшему сподвижнику Александра II, в реализации своих политических замыслов.

Лорис-Меликов в начале 1879 года был назначен астраханским генерал-губернатором: там в это время возникла угроза эпидемии чумы. Валуев проявил инициативу и по дальнейшему продвижению Лорис-Меликова: его заслуги по борьбе с чумой (непонятно, в чем они заключались, кроме изоляции локального очага — очевидной общепринятой меры в борьбе с таким бедствием) были растрезвонены прессой, и неслучайно вслед за тем Лорис-Меликов и очутился в роли одного из новых генерал-губернаторов — Харьковского, как уже упоминалось. Валуев всеми силами создавал Лорис-Меликову репутацию способного и опытного администратора.

Валуев предложил Лорис-Меликову свои услуги по информированию генерала о настроениях и делах в высших государственных и правительственных сферах. Именно Валуев увидел в «победителе Карса» человека, способного провести в жизнь валуевскую политическую программу, разработанную еще в 1863 году.[811]

В целях более близкого знакомства генерала с правительственными сферами он летом 1879 года пригласил его в Петербург принять участие в работе возглавляемого им Особого совещания.[812]

Тогда между Валуевым и Лорис-Меликовым сложились довольно тесные отношения, причем каждый из них был в этом заинтересован. Переписка между министром и генералом стала для Лорис-Меликова одной из нитей, связывающих амбициозного генерала с высшими правительственными сферами. Политический альянс между Валуевым и Лорис-Меликовым стал возможным потому, что их взгляды на многие вопросы внутриполитической жизни страны совпадали. Более того, было не только совпадение взглядов, но и понимание путей к их осуществлению. Главное, в чем были единодушны и Валуев, и Лорис-Меликов, — это понимание необходимости пересмотреть созданную на базе великих реформ систему общественных отношений.[813]

Дальнейшая карьера Лорис-Меликова ныне считается досконально изученной; теперь уже вскрыты тонкости его доверительных отношений и с Валуевым, и с другими лицами на вершине российского государственного управления. Общеизвестна и связь поступков и стремлений кавказского карьериста с параллельной деятельностью его оппонентов-террористов. Однако не принято подозревать, что фактическая связь этих вроде бы противоборствующих политических сил могла иметь прямой и согласованный функциональный характер, в отдельные моменты проявлявшийся совершенно очевидным образом.

Хотя связи Лорис-Меликова с его тогдашними начальниками и соратниками по государственному управлению, повторяем, достаточно хорошо изучены, но его взаимоотношения с ближайшими сотрудниками, находившимися у него в подчинении, почти совершенно не исследованы, и, ввиду очень особой тонкости этих отношений, так, вероятно, и не будут никогда полностью расшифрованы.

Назначение Лорис-Меликова именно в Харьков имело свою логику: в Москве, Киеве и Варшаве оставались прежние генерал-губернаторы, Тотлебен был уже достаточно знаком с Одессой, бывшей его тылом во время недавней войны, на Петербург Лорис-Меликов еще не тянул — вот и оставался Харьков. Но ведь это предоставило Лорис-Меликову совершенно неожиданные возможности!

Политический розыск там оставался в руках Добржинского — это сулило его начальству совершенно невероятные перспективы. В свою очередь Добржинский явно нуждался в начальнике, который его понял бы и оценил, и позволил бы использовать все необычные возможности на пользу карьеры обоих.

Так Лорис-Меликов приобрел трамплин для последующего прыжка, какого никогда не имел его покровитель Валуев, уже менее чем через год неприятно пораженный баснословной карьерой своего недавнего протяже.

В историю вошла малоправдоподобная легенда о том, что Г.П. Судейкин якобы собирался сделать невероятную политическую карьеру с помощью террористов. Зато нам уже случалось писать о том, как С.В. Зубатов и А.А. Лопухин (не упомянутый выше Александр Алексеевич, действовавший в 1870-е годы, а его сын Алексей Александрович, действовавший на рубеже веков) вполне реально продвигали свои карьеры с помощью Азефа.[814] Но пионерами-то этого сюжета были Лорис-Меликов и Добржинский!

Последний держал за горло Фроленко и Перовскую. И, хотя мы почти нигде и почти ничего (кроме эпизода с Г.П. Гольденбергом) не можем прочитать о деятельности Добржинского (в отличие от Лорис-Меликова и многих других современников не удостоившегося даже упоминания в современных справочниках и энциклопедиях) — просто его имя упорно упоминается в важнейших эпизодах тогдашних следственных дел, но зато его почти невидимая деятельность объясняет удивительные изгибы народовольческих судеб в сочетании с удивительнейшей же карьерой Лорис-Меликова.

Уже в апреле 1879, вскоре вслед за назначением Лорис-Меликова в Харьков, деятельность Фроленко приобретает новый, необычный характер.

Специфическое положение этого предтечи Азефа (сколько таких было еще — и до Азефа, и после!) не могло не накладывать отпечаток и на конкретные мотивы его поведения, и на образ действий. Харьковское покушение Гольденберга, несомненно, поставило Фроленко в тяжелое положение перед харьковским же полицейским руководством. Все последующее свидетельствует о том, что Фроленко доложил начальству все, что знал о Гольденберге, и максимальным образом способствовал его аресту. Но тут получилось так, что Гольденберг оказался затем в самой гуще петербургских заговоров, а Фроленко, зная об этом или нет, обосновался в Одессе — и поэтому решительно ничего не мог предпринять для ареста Гольденберга.

Отсутствие значительных успехов в интересах полиции заставляло этого суперагента подтягивать и эту сторону своей деятельности. Фроленко постарался проделать это в весьма специфической манере: чтобы и овцы были целы, и волки сыты.

Весной 1879 года Фроленко присоединяется к группе, ведущей подкоп под Херсонское казначейство. В ее состав входили: Ф.Н. Юрковский («Сашка-инженер»), Е.И. Россикова, Л.Д. Терентьева, А.А. Алексеева, Г.М. Фриденсон, В.И. Сухомлин.

Операция завершается почти успехом: 3 июня 1879 года экспроприаторы докапываются до хранилища денег и завладевают громадной суммой — до полутора миллионов рублей; этого хватило бы для финансирования революции не в одной России!

Но уже на следующий день похищение открывается полицией, почти все деньги достаются ей (часть Юрковский закопал, но никто из революционеров не вернулся их добывать — и, возможно, правильно поступили!), но все участники подкопа вовремя и благополучно разбегаются, захватив с собой какую-то относительно ничтожную сумму — что-то порядка десяти тысяч рублей. Эта финансовая катастрофа резко ограничила дальнейшие возможности революционеров.

Начальство должно было быть довольно: сорвано финансирование революции, но и революционеры все же уцелели — чем не шедевр провокаторского искусства!

Вопрос возникает лишь в том, оказался ли этот шедевр продуктом совершенно самостоятельной политики Фроленко или все же был согласован с полицейским руководством. Однозначный ответ на него мы пока дать не можем, но будем упорно стараться в этом разобраться, рассматривая последующую террористическую деятельность Фроленко и его соратников по революции.

Хотя к моменту выезда Александра Михайлова из Петербурга дело с Херсонским казначейством не было еще закончено, но, возможно, это сугубо локальное предприятие южных революционеров (в том числе Фроленко) было просто не известно в то время в столице.

Недостаток места не позволяет изложить красочные подробности похождений Михайлова с мая по сентябрь 1879 (в Питере, Москве, Одессе, на съездах заговорщиков в Липецке и Воронеже, в имении Лизогуба где-то на Украине и т. д.), но основные сведения все же приведем.

Одесситы радовались отлично налаженной ими связи с заключенными в тюрьме, осуществляемой через солдат-жандармов (одним из них был, напоминаем, якобы невинный виновник ареста И.М. Ковальского), а радоваться-то было нечему. Похоже, что вся эта связь происходила под бдительным надзором начальства. Только из этой переписки начальство и узнало о спонсорской роли Лизогуба. Фактически это и стало причиной сурового приговора Лизогубу и его казни в августе 1879 — что и покончило с расчетами революционеров на его капиталы. Доверенность на имя Александра Михайлова, которую составил Лизогуб и передал на волю и которую Михайлов должен был предъявить В.В. Дриго — управляющему имениями Лизогуба, также не осталась секретом для властей.

Дриго же, пользуясь отсутствием шефа и столковавшись с его родственниками, уже начал злоупотреблять своим положением в их и в собственных корыстных целях. Возникновение конкурентов в лице Александра Михайлова вовсе его не обрадовало — но с Михайловым шутить не приходилось. Тут же, однако, к Дриго нагрянули жандармы. Дриго, воспользовавшись этим, сначала по-хорошему попытался избавиться от Михайлова, а затем предал его. Но великий «Дворник» и тут сумел унести ноги, находясь даже в совершенно незнакомой местности.

Целый год жандармы пытались как-то использовать завербованного Дриго, но это было уже бесполезно. Тогда его арестовали в августе 1880 года и вкатали ему каторжный срок за финансовую помощь революционерам — договоренность с жандармами, не подкрепленная пользой для них, многого не стоила!

Михайлов же, хотя и спасся, но остался в результате этой истории без искомых денег.

Рассмотрим теперь другие организационные проблемы террористов.

Когда террористы готовили еще покушение Соловьева, их оппоненты в собственных рядах уже подняли вопрос и получили принципиальное согласие террористов на общий съезд всей организации для выяснения назревших проблем. Плеханов и Попов устроили в Саратове организационный центр этого мероприятия. Нетрудно было поддерживать связь с ведущим центром, оставшимся в Питере, но значительно труднее было оповестить всех пропагандистов, рассеянных по провинции, и тех деятелей, которые разбежались из столицы по всей России накануне покушения Соловьева и сразу после него. Попову и другим пришлось проделать немало поездок, чтобы обеспечить общий сбор. Он был назначен в Тамбове и названы его приблизительные сроки в конце июня 1879.

Александр Михайлов, поставленный в курс дела, оповещал нужных встреченных людей во время своих лихорадочных перемещений, в частности — установил контакты с Желябовым, после пропагандистских попыток летом 1878 года вынужденным перейти на нелегальное положение.

Притом и Фроленко совершил упомянутый вояж в Петербург (очевидно — уже после провального завершения дела в Херсоне) и тоже собирал людей на съезд. Он пригласил туда Желябова (это сделал и Михайлов), Баранникова и Колодкевича[815] — но не Перовскую!

Террористы, однако, не надеясь получить большинство на съезде и добиться необходимых для них резолюций, и затеяли поэтому заговор внутри заговора. В столице Тихомиров именно с этой целью сформировал тайное общество «Свобода или смерть», большинство которого собиралось появиться и на съезде. Для того, чтобы сговориться с собственными потенциальными единомышленниками в провинции, они решили собрать свою фракцию перед общим съездом — в Липецке.

«Здесь были как некоторые члены организации народников, так и отдельные лица, более определенные по своим воззрениям /…/. Не зная, как будет решен вопрос на /…/ [общем] съезде, /…/ предполагали два исхода; или организация народников признает необходимым такую борьбу, тогда Липецкая группа возьмет на себя ее, или, при отрицательном решении, необходимо будет разделение на две организации. /…/

Липецкий съезд продолжался три или четыре дня, от 17 до 20 июня. Вопросы были поставлены программные и организационные. Результатом совещаний были: программа партии Народной Воли, опубликованная впоследствии от имени Исполнительного Комитета и план организации этой партии. Но ни одно практическое предприятие здесь обсуждаемо не было»[816] — показывал А.Д. Михайлова на следствии через полтора года.

То, о чем предпочел умолчать Михайлов перед следователями, пояснил позднее Фроленко: «В Липецке мы собрались, сорганизовались, окончательно порешили с вопросом об Александре [II] и, выбрав распорядительную комиссию из трех: Алекс[андра] Михайлова, Тихомирова и меня, поехали на Воронежский съезд».[817]

Тун пишет чуть по-иному, не претендуя на абсолютную точность и основываясь на опубликованных показаниях Гольденберга: «На липецком съезде, как говорят, присутствовали Александр Михайлов, Фроленко, Тихомиров, Колодкевич, Желябов, Ширяев, Квятковский, Морозов, Кошурников [Баранников], Гольденберг. Михайлов, Фроленко и Морозов были избраны руководителями Исполнительного Комитета, а Тихомиров и Морозов — редакторами органа. /…/ Тихомиров /…/ в 1871 г. занялся пропагандой, был арестован в 1873 году и оставался в заключении до 1878 года. После этого он являлся главным руководителем всех террористических предприятий».[818]

В Липецке произошел крайне интересный инцидент. Фроленко, обнаружив среди собравшихся Гольденберга, резко протестовал за его спиной перед остальными, заявив, что болтливость и несерьезность этого субъекта исключают возможность доверить ему какие-либо серьезные конспиративные секреты. Заявление было принято к сведению: при Гольденберге старались говорить не обо всем, его не информировали о последующем общем съезде, куда он, в отличие от остальных участников сбора в Липецке, так и не попал.[819] Позднее, после ареста Гольденберга (об этом ниже), «прогноз» Фроленко действительно полностью оправдался: следствие выяснило у Гольденберга все подробности Липецкого съезда и многое сверх того.

Показания Михайлова уже на следствии над ним и имели целью дезавуировать сведения Гольденберга.

Первые же приехавшие в Тамбов революционеры (Попов, Вера Фигнер, Аптекман и еще несколько) сразу стали объектами пристального внимания полиции. Во избежание общего провала место съезда было изменено — и об этом сообщено в Питер. В результате все участники Липецкого съезда (кроме, разумеется, Гольденберга) прямо проследовали по новому названному адресу — в Воронеж. Тех же, кто не был в Липецке, но были приглашены, но еще не доехали до Тамбова, постарался встретить и перенаправить Попов.

На вокзале в Козлове, где, по-видимому, была изначально назначена контрольная явка — в качестве поста, предупреждающего о возможной опасности, Попов встречал всех подъезжающих и направлял в Воронеж.

Кто именно пригласил на съезд Перовскую — не ясно, но Попов в Козлове встретил и ее — и она уже была вдвоем с Фроленко![820]

Об участниках съезда в Воронеже сведения несколько разноречивы. Фигнер называет 19 участников: будущие народовольцы — Александр Михайлов, Квятковский, Морозов, Баранников, Тихомиров, Ошанина, Фроленко, Желябов, Н.Н. Колодкевич, Перовская, В. Фигнер, Ширяев, будущие чернопередельцы — Н.А. Короткевич, М.Р. Попов, Плеханов, Г.М. Тищенко («Титыч»), С.А. Харизоменов, Аптекман, О.Е. Николаев.[821]

Попов не упоминает Короткевича и Николаева, но называет еще народовольцев Сергееву и Г.П. Исаева и чернопередельцев М.В. Девеля, Г.Н. Преображенского («Юриста») и Хотинского. Он пишет: «Не ручаюсь, что я перечислил всех /…/, но ошибка не превышает двух-трех человек».[822] Разночтения несущественны: забытыми, очевидно, оказались самые молчаливые, а главное ядро террористов и их оппонентов заведомо имелось в наличии.

О самом течении съезда такие свидетельства:

М.Р. Попов: «Всех заседаний съезда было четыре: два /…/ в одном из уединенных мест ботанического сада, и два — в роще по реке Воронежу, близ водяной мельницы. Председателем съезда был избран Титыч; он формулировал и постановления съезда».[823]

Н.А. Морозов: «приехав /…/ в Воронеж, мы с удивлением увидели, что большинство провинциальных деятелей не только не думает нас исключать, но относится к нам вполне сочувственно. Только Плеханов и Попов держали себя непримиримо и оставались в меньшинстве, а Плеханов даже ушел со съезда, заявив, что не может итти с нами.

В первый момент мы оказались в нелепом положении: мы были тайное общество в тайном обществе, но по возвращении в Петербург увидели, что образовавшаяся в «Земле и Воле» щель была только замазана штукатуркой, но не срослась».[824]

М.Р. Попов: «Александр Михайлов, Желябов, Морозов действовали с полным убеждением, что никакой другой деятельности в данный момент нет места, как борьбе за политическую свободу»; мы «— назову нас правыми в «Земле и Воле» — /…/ бессильны были создать скоро что-либо, что имело бы агитационное значение среди наличного революционного настроения в данный момент, притом же многие, как напр[имер] Баранников, Перовская и другие, прямо заявляли, что они временно только присоединяются к левым и не потому, что разделяют мнение таких представителей «Земли и Воли», каковыми были Желябов, Зунделевич и Михайлов, а лишь потому, что раз начатое дело нужно кончить (таковым начатым делом было не сделанное Соловьевым)».[825]

М.Ф. Фроленко: «Здесь удалось добиться того, что большинство согласилось на уничтожение Александра II и предоставило это тем, кто был в Липецке, но с одним условием, чтобы партию «Земля и Воля» не раскалывать, а иметь в ней лишь две фракции. При этом выбраны были от каждого отдела по одному представителю, на обязанности коих и было согласовать возникающие недоразумения. В число этих двух попал и я, но должен признаться, что я и одного дня не занимался этим делом».[826]

М.Р. Попов: «поставлен был вопрос о начатом уже деле, т. е. об убийстве Александра II, который и был решен большинством в положительном смысле. /…/ Из прежнего состава редакции «Земли и Воли» редакторами оставались два [т. е. выбыл Плеханов]: Тихомиров и Морозов, и к ним выбрали третьего — Титыча; администрация выбрана была из трех лиц: председателя совета Титыча, Фроленко и Михайлова. Закончился конгресс тем, что решено было тратить на террористическую деятельность не больше 1/3 имеющихся денежных средств, остальные 2/3 предназначались для деревенской деятельности. Так называемая левая фракция «Земли и Воли», известная потом под именем террористов, рассчитывая на то, что в деревне пока нет дела, которое требовало бы больших денежных средств, согласилось на такое распределение средств, в надежде на то, что не будут же тратиться деньги, ассигнованные на деятельность среди крестьян, если этой деятельности не будет».[827]

Деталям о составе руководящих органов, приведенным Поповым, противоречит его собственное замечание в отношении последующих событий: «весь состав бюро «Земли и Воли» перешел в партию «Народной Воли».»[828] Морозов также подтверждает сохранение прежнего состава руководства, избранного еще в Липецке: Фроленко, Михайлов, Тихомиров.[829] Возможно, у Попова или редакторов его текста получилась просто описка или опечатка: не «Титыч» (Тищенко), а «Тигрыч» (Тихомиров).

Плеханов и Попов понапрасну понадеялись на поддержку провинциальных пропагандистов. Из собравшихся в Воронеже одни готовы были осуществлять цареубийство собственными силами, а другие не возражали, поскольку их от этой чести освободили, но в принципе почти все были за.

Тихомиров комментировал это таким образом: «Революционеры еще раз чувствовали свою слабость, и еще раз заключали из этого не о необходимости изменить свои идеи, а о том, что нужно еще логичнее их развивать. В их среде идет страстная пропаганда сплотить силы на терроре и объединить их безусловною дисциплиной, слепым повиновением центру (который еще требовалось создать). Наконец — нужно произнести слово — все эти силы, все силы «революции», слитые как один человек, проповедывалось направить на Цареубийство.

В этом /…/ преступлении из преступлений дух анархии находил свое последнее слово.

И с ним же он произнес, бессознательно, высшее признание Самодержавной власти. /…/

Россия национальная — которую требовалось разрушить — была неохватна, недосягаема, недоступна нападению. И «революция» сказала, что тогда нужно обрушиться на Государя России, что это одно и то же».[830]

Процитируем собственный текст из другой книги: «можно быть монархистом, а можно таковым не быть; можно быть против конкретного царя, а можно быть за, но в любом случае более значимого преступления в самодержавной России, чем цареубийство, не было и быть не могло! Люди, которые на такое решались /…/, брали на себя как бы сверхчеловеческую задачу, ставящую их самих выше всех и всяческих моральных принципов. Такие люди приобретали значительное моральное превосходство над всеми прочими (пусть это было превосходство с заведомо отрицательным знаком!), и могли решаться на поступки, совершенно немыслимые при любом ином раскладе — так действительно происходило с некоторыми террористами второй половины XIX века /…/.

/…/ что такое /…/ для тех, кто всерьез берется играть царской головой, /…/ их жизни для них самих!».[831]

В такое состояние был приведен Соловьев вопреки его воле. Теперь же подобное должны были испытывать все участники Липецкого и Воронежского съезда и все их единомышленники, санкционировавшие цареубийство и ощутившие к этому причастность.

Возникает лишь вопрос о том, насколько эту иллюзию разделял сам Тихомиров, так великолепно ее разъяснявший через десяток лет, а в 1879 году сделавший более остальных для того, чтобы внедрить эту идею в сознание соратников, менее способных к абстрактным рассуждениям? Или изначально он предполагал обратить все силы, слитые как один человек, на достижение каких-то иных целей? А провозглашенное цареубийство — только средство их объединить в нерассуждающем порыве?

Детали организованных террористических актов дают ответы на эти вопросы.

Интереснейший момент связан с выступлением Андрея Желябова. Об этом рассказывает Вера Фигнер:

«Ввиду интереса, который вызывает личность Желябова, /…/ не лишне упомянуть о вопросе, который он задал на съезде, когда речь зашла о введении в программу аграрного террора. «На кого думает опираться революция, — спрашивал он, — на народ или на либеральную буржуазию, которая сочувствует ниспровержению абсолютизма и водворению политической свободы?» «Если первое, то уместен и фабричный, и аграрный террор», — говорил он; «если ж мы хотим искать опоры среди промышленников, земцев и деятелей городского самоуправления, то подобная политика оттолкнет от нас этих естественных союзников». И он указал, что в Черниговской и Таврической губерниях, в Киеве и Одессе есть деятели, которые в видах общности политических целей ищут сношений с революционной партией. Так, Осинский, тогда уже казненный, имел в Киеве довольно обширные связи с либеральными кругами, и было заметно, что он сам уклоняется от социализма к программе чисто политической. А в Одессе в то время в городской думе существовала большая группа интеллигентов, которая устраивала собрания и обсуждала ни более, ни менее, как проекты конституции. «Парижская комунна», — называл эту думу Панютин, правая рука генерал-губернатора Тотлебена, и летом того же 1879 г. не преминул разгромить этих преждевременных конституционалистов, отправив лидеров в отдаленные места Сибири.

На вопрос Желябова последовал единодушный ответ, что мы будем опираться на народные массы и сообразно с этим строить свою программу, теоретическую и практическую».[832]

Ее дополняет Михаил Попов: «уже после Воронежского съезда, когда пред партией «Земля и Воля» стоял вопрос, как быть с либералами, — и когда Желябов, в то время стоявший за чисто политическую программу, предлагал совершенно прекратить писать в органе «Земля и Воля» об аграрном вопросе, дабы не отпугивать либералов, которые относятся к партии «Земля и Воля» с недоверием и считают представителей организации «Земля и Воля» волками в овечьей шкуре, Баранников был против этого и предлагал мистифицировать либералов изданием особого листка от Исполнительного Комитета, программа которого должна была быть только политической, продолжая издание газеты «Земля и Воля» по той же программе».[833]

Это очень принципиальный момент.

С одной стороны, террористы и их ближайшие товарищи оставались социалистами, т. е., прежде всего — противниками капитализма, причем доводящими свои лозунги до логического предела. Аграрный террор и фабричный террор — это соответственно террор против помещиков (а возможно — и кулаков!) и против капиталистов. Террор — это не иносказание, а совершенно конкретная вещь: они призывали убивать помещиков и капиталистов. Опять же теоретически в этом ничего противоестественного не было: в 1917 и 1918 годах их единомышленники так и поступали — притом в массовых масштабах, а еще в течение двадцати лет после того (формально вплоть до Конституции 1936 года, а фактически и позднее) принадлежность по происхождению к помещикам и капиталистам (а потом и к кулакам) гарантировала те или иные репрессивные или дискриминационные меры против каждого индивида — кроме членов коммунистической партии (которые уже по другим мотивам могли оказаться «врагами народа») и особо ценных специалистов (тоже, конечно, ни от чего не гарантированных).

Однако в конкретной ситуации 1879 года призыв к аграрному и фабричному террору был явной утопией: никто ему следовать не собирался, хотя единичные конфликты на социальной почве могли приводить к подобным эксцессам — но даже и единичных примеров история практически не сохранила (в отличие от дореформенных времен). Следовательно, это было просто фантазией и свидетельством незрелости тогдашних революционеров — на что справедливо позднее указывал Тихомиров.

В то же время чисто практически Желябов был вполне прав: либералы (т. е. в основном те же помещики) оставались естественными союзниками революционеров, которых не следовало отталкивать. Даже Баранников это понимал, а Морозов выражался совершенно четко: «Либералы же нам были по временам очень нужны. Так, у известного историка литературы [В.Р.] Зотова я держал на сохранении устав «Земли и воли» и все необходимые документы. На имя своего теперешнего хозяина [квартиры] — [Е.В.] Корша я устроил текущий счет в банке для наших расходов. Другие «либералы» доставляли нам ценные сведения о действиях высшей администрации, на адрес третьих получались наши письма, у четвертых происходили различные конспиративные собрания. Все они сочувствовали исключительно политической (а не социальной) части нашей деятельности и были готовы помогать нам лишь постольку, поскольку мы способствовали расшатыванию абсолютизма в России».[834]

Но ведь как раз расшатывать абсолютизм и не следовало! Социалисты и этого поколения ничуть не хуже Ишутина и его современников понимали, что падение самодержавия и приход буржуазных свобод — самая что ни на есть кратчайшая дорога к торжеству капитализма — как, согласимся, и подтверждает весь мировой опыт последних трех веков!

«В Петербурге в 1868–1869 гг. на собраниях некоторых «радикальных» студенческих кружков ставился даже на баллотировку вопрос: что предпочтительнее — самодержавие и демократическое правительство (sic!) или республика при буржуазном правительстве? Значительным большинством голосов вопрос решался обыкновенно в пользу первого…»[835]

Но ведь с тех пор ничто на свете в столь общем плане практически не переменилось. Тот же Морозов цитирует Клеменца, с которым (и с Тихомировым и Плехановым) он еще недавно редактировал «Землю и Волю». Клеменц заявлял: «В основе всего должно лежать крестьянство и его общинные инстинкты! Капитализм в России прививается правительством насильно и не имеет никакого будущего, буржуазная республика нам не нужна! Она для нас хуже самодержавия, потому что умнее!»[836]

Социалист-революционер историк Е.Е. Колосов, близко сотрудничавший в конце века с Н.К. Михайловским, писал в 1917 году — прямо накануне большевистского переворота и за три месяца до разгона большевиками Учредительного собрания: «и Халтурин, и Кравчинский, и Клеменц — самым решительным образом отрицают и всеобщее избирательное право (Клеменц над ним прямо смеется) и какие бы то ни было парламентарно-государственные учреждения. Парламент для них — это «Всероссийская говорилка», не больше».[837]

Сам же Н.К. Михайловский (под псевдонимом Гроньяр) опубликовал в № 3 «Народной Воли» (датирован 1 января 1880) программную статью, в которой говорилось: «Союз с либералами тоже не страшен. /…/ Они к вам пристанут, а не вы к ним. В практической борьбе безумно не пользоваться выгодами союзов, хотя бы случайных и временных. /…/ интеллигенция осуждена на роль вечно политического недоноска».[838]

О какой борьбе за политическую свободу могли при таком подходе говорить Александр Михайлов, Желябов и Морозов? Но ведь говорили же! И Желябов указывал, что тогда не нужно настаивать на социалистической прогамме!

Все это в совокупности было совершенно справедливо: невозможно соединить теоретические принципы социализма с борьбой за политическую свободу (современные западные «социалисты» — просто извращенцы, как и утверждала коммунистическая пропаганда до падения СССР!); невозможна и борьба за социализм в условиях политических свобод, которых так не хватало тогдашним российским либералам!

Все, что оставалось этой маленькой группе людей — это признать, что они абсолютнейшие утописты и никому не нужные персонажи, как оно вроде бы и было на самом деле.

И подобные настроения в их среде действительно возникали в то время. Заведующий их типографией Николай Бух вспоминал: «В августе 1879 года меня потянуло за границу. Я видел, что только Клеточников спасает нас от провокаторов, собравшихся большой группой у пределов нашего заколдованного круга. Это было ненормально, это ясно указывало на ошибочность нашего пути. Хотелось разобраться в этом, поискать более верной дороги к намеченной нами цели».[839]