С позиции защитника идеи Родины

С позиции защитника идеи Родины

Предисловие к французскому изданию книги Н.Нарочницкой «За что и с кем мы воевали»

В этом эссе мы слышим звучание непривычного для нас «колокола» в лице автора Н.А. Нарочницкой, которая является выразителем мнения подавляющего и, отчасти, молчаливого большинства ее соотечественников. Эта книга – одновременно защитная речь в пользу непризнанной России и протест против стереотипов, жертвой которых Россия себя считает. Она адресуется западным читателям. В ней, как в зеркальном отражении, порой с грустью, они могут узнать самих себя. Но, при наличии смелости взглянуть на себя другими глазами, преодолевая существующее недоверие, очевидная искренность автора и новизна ее аргументации, несмотря на ряд преувеличений, непременно, страница за страницей, будут притягивать их внимание.

Практически неизвестная широкой публике во Франции, в России Н.А. Нарочницкая пользуется бесспорным авторитетом: она была депутатом Думы от партии «Родина» и заместителем председателя Комитета по иностранным делам, она, в первую очередь, – историк, доктор наук, член Академии наук и дочь академика, тоже специалиста по международным отношениям. Н.А. Нарочницкая, кроме того, возглавляет политическое издание, где печатаются известные обозреватели и публицисты, стремящиеся донести голос России далеко за ее пределы.

И именно с позиции защитника идеи Родины – как говорят, единственной ценности, которая есть у тех, кому больше нечего терять, – она обращается к своим российским и зарубежным читателям.

Как показывает заглавие книги, выход которой был приурочен к шестидесятой годовщине победы над нацистской Германией, ее повествование касается в основном проблематики «Великой Отечественной войны» и подъема патриотизма, вызванного празднованием победы над фашизмом. Но, как истинный профессионал, автор этим не ограничивается и попутно затрагивает массу смежных тем, начиная с очень давних отношений между Россией и Западом, почти сразу же отмеченных недопониманием, а то и стойким антагонизмом, о проявлениях которого представляется важным вкратце упомянуть далее.

Не заостряя слишком внимание на расколе 1054 года, разделившем христианский мир на две части, остановимся лишь на четвертом крестовом походе и разграблении Константинополя крестоносцами. Этот факт забыт сегодня на Западе, но не в православном мире, где память о нем жива еще и потому, что события эти надолго ослабили «второй Рим», как называли тогда Константинополь, и способствовали его окончательному падению в 1453 году, а вместе с ним и Византийской империи.

К тому времени Московское княжество, единственное независимое православное государство, провозглашается местными богословами «третьим [и последним] Римом» и начинает постепенно утверждаться как православная твердыня, противопоставляющая себя римско-католическому Западу, недоверчиво наблюдающему, как Москва медленно набирает мощь, но затем сталкивается на своем пути с польско-литовским католичеством, сумевшим с началом Смуты, в 1610 году, захватить столицу. Приход династии Романовых (1613) позволил Московии вновь начать поступательный подъем, который при Петре Великом (1689–1725) и Екатерине II (1762–1796) увенчался стремительным взлетом, не примирившим ее, впрочем, с западноевропейскими державами, единодушными в своей оценке молодой и быстро развивающейся Российской империи, считая ее «варварской» и полуазиатской страной, где жизнь человека не представляла большой ценности.

«Избавьтесь от дурной славы, бытующей среди иностранцев о вашем народе», – говорил еще архиерей Феофан Прокопович, советник Петра I, своему государю, отличавшемуся жесткостью своих методов, едва ли украшавших империю, где уже и без того процветало крепостничество. И даже «философ на троне» Екатерина II не смогла коренным образом улучшить репутацию империи, которую в 1768 году в своей «Инструкции» она называет не иначе как «европейской державой». Не считал ее таковой и Дидро, сравнивая Россию с «белой страницей, на которой еще ничего не написано, страной без устройства и институтов» и соглашаясь с мнением экономиста Лемерсье де Ла Ривьера, согласно которому Россия являлась «страной, где нужно делать, а точнее, переделывать буквально все». Северной Семирамиде, как называл Екатерину II Вольтер, оставалось только сетовать на предвзятое отношение со стороны иностранных наблюдателей, но ситуация от этого не менялась.

Россия, как показывает «Путешествие в Сибирь» Шаппа д’Отроша (и многие другие работы), по-прежнему оставалась синонимом бесправия, деспотизма, рабства, жестокости и невежества.

Эта репутация останется за ней и несмотря на успехи Александра I, который не только победил Наполеона во время освободительной Отечественной войны, дойдя до самого Парижа, но и снискал настоящую популярность своими выступлениями в защиту Франции на Венском конгрессе. Однако восстание декабристов, омрачившее приход к власти Николая I, бескомпромиссного поборника права престолонаследия, и жестокое наказание этих «закоренелых преступников», никак не могли способствовать улучшению репутации империи. Как раз в это время, пишет автор, прусский певец государства Гегель, в свою очередь, высказываясь о славянских народах и России, отказывает им в каком бы то ни было вкладе в цивилизацию и, как следствие, в праве на какую бы то ни было историческую самостоятельность; то же позже сделает и Чаадаев, друг декабристов, в своем первом «Философском письме», опубликованном в 1836 году, где он уподобляет всю историю православной России «мрачной и унылой пустоте».

Своеобразной точкой в этой общей дискредитации России явился известный труд маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году», написанный им после шести недель пребывания при императорском дворе и общения в узком кругу привилегированных особ, где он рисует крайне отрицательную картину империи, целиком находящейся во власти цензуры, полицейского шпионажа, сокрытия, лжи и притеснений.

Во всех этих разоблачениях, которые в той или иной степени отражали явное чувство превосходства либеральных и парламентских режимов Западной Европы, далеко не все было преувеличением, но Николаю I, казалось, даже доставляло удовольствие всячески поддерживать такие антироссийские предубеждения. Не ограничившись жестоким подавлением польского восстания в 1830–1831 гг., он помогает молодому Францу-Иосифу подавить революцию 1848 г. в Вене и, получив прозвище «жандарма Европы», в 1849 г. – венгерское восстание, руководители которого были потом повешены в Австрии, несмотря на обещания русских генералов сохранить им жизнь.

Крымская война положила конец карьере «жандарма», жестоко высмеянного в карикатурах Гюстава Доре; но «кнутократический» режим Николая I (названный так Бакуниным) способствовал еще большей дискредитации России в глазах «цивилизованной Европы», лишь усугубив и без того нелицеприятную картину империи с ее деспотизмом, шпионажем, невежеством и реакцией. Это позволило в дальнейшем Марксу, чья враждебность по отношению к неблагодарным германскому просвещению славянским народам с годами только усиливалась, назвать Российскую империю «тюрьмой народов» (прежде всего польского), высказав немало и других нелестных суждений на ее счет.

Враждебность эту будет разделять и его сподвижник Фридрих Энгельс, пишет далее автор книги, приводя цитаты различных его антиславянских и откровенно расистских заявлений, на которых было основано целое учение, ставшее позже отправной точкой для Гитлера.

Сдержать рост и отбросить назад – вот к чему всегда сводилась политика европейских держав в отношении «полуварварской», «азиатской» империи, и Парижский договор (1856), положивший конец Крымской войне и нейтрализовавший Черное море, запретив там строительство каких бы то ни было укреплений, является лишь подтверждением тому. Как, впрочем, и решение Берлинского конгресса летом 1878 г. о лишении России всех ее завоеваний в ходе Русско-турецкой войны за освобождение православных народов от османского владычества на Балканах. Встревоженные положениями договора Сан-Стефано, распространявшими сферу российского влияния до берегов Константинополя и Эгейского моря, европейские державы объединились в Берлине, чтобы помочь Порте в ее новом статусе хранительницы проливов; а сам конгресс, называемый иногда антиславянским ареопагом, навязав России свою волю, отбросил ее тем самым к прежним границам.

Все это говорит о том, что Россия никогда не рассматривалась как полноправное европейское государство или же как великая держава; она попросту продолжала играть роль выскочки, нарушительницы европейского равновесия. Ни ее вклад в наведение порядка в Европе, все же несколько преувеличенный автором, ни ключевая роль Николая II на конференции в Гааге в 1889 году по сокращению вооружения, ничто не изменило отношения к ней; Российская империя продолжала быть в глазах европейцев неудобным партнером, а ее слишком быстрый подъем и панславистские идеи вызывали замешательство и тревогу. То есть, другими словами, Россия представляла собой не очень надежного партнера, чьи амбиции необходимо было несколько умерить, тем более что, принадлежа Европе, она в действительности никогда не была ее частью.

Перейдем теперь к революции 1905 года, которую мы также, вопреки существующим на этот счет утверждениям, вряд ли можем считать европейской революцией, внезапно изменившей свое направление в силу полного отсутствия в России буржуазии как класса и несостоятельности либералов в отстаивании реформ, за которые они всегда так радели. Испытывая враждебность к царскому абсолютизму, но одновременно и страх перед мыслью о всенародном бунте, непрестанно витавшем в воздухе еще со времен Пугачева, они так и не сумели уйти от самодержавия, единственного, по их мнению, что могло бы предотвратить народный бунт, воспринимаемый как неизбежность. Очень малочисленные и без какой бы то ни было социальной опоры ряды либералов в действительности включали в себя лишь посвященных, не имевших ничего общего не только со всеми остальными «непосвященными» слоями общества, но и с другими изгоями цензовой России.

Поэтому им и не суждено было заполнить образовавшуюся с падением самодержавия пустоту, когда после свержения монархии народные массы вышли из-под их контроля, бросив на произвол судьбы страну.

Что же до революции 1917 г., то еще в меньшей степени, чем в 1905 г., здесь можно говорить о неудавшейся либеральной и парламентской революции – в России для этого не было ни малейших предпосылок.

Оппозиционные круги приветствовали Февральскую революцию 1917 г., полагая, что она положит конец военным действиям, но под ее натиском царская империя сделала первые шаги на пути своего краха. И хотя «единая и неделимая» Россия по-прежнему оставалась идеалом либералов и революционеров февраля 1917-го, для большевиков, марксистов и интернационалистов все выглядело иначе, не говоря уже о союзниках России, уязвленных пораженчеством и предательством большевиков: ведь едва придя к власти, те начали мирные переговоры с Германской империей. Именно в это время французские и британские дипломаты, недолго думая, начинают раздел юга России на зоны влияния (согласно конвенции от 23 декабря 1917 г.): к Франции относились Бессарабия, Крым и Украина, куда она инвестировала несколько миллиардов, данных взаймы России в рамках заключенного в 1893 г. франко-российского союза; к Англии относились казачьи территории, Северный Кавказ и территории, прилегающие к Каспийскому морю, где к 80-м гг. XIX века стала бурно развиваться нефтедобыча. Стало ясно, что только благодаря своей мощи царская империя сохраняла всегда свою целостность, ослабление же этой мощи, напротив, открывало путь к разделу ее территорий. И менее чем через три месяца Россия получила подтверждение тому в виде Брест-Литовского мирного договора, который большевики, несмотря на внутренние разногласия, все же вынуждены были подписать с Германией Вильгельма II, не имея никакой возможности воевать. Условия этого «позорного для России сепаратного мира» известны: вдохновленная доводами пангерманистов Германия присоединяет к себе Польшу и Литву, часть Белоруссии, обязав также большевиков вернуть независимость Украине и странам Балтии, оккупированным в то время германскими войсками, а своей союзнице Турции – возвратить Карс и Батуми, и все это не считая контрибуции в шесть миллиардов немецких золотых марок. В результате этих отсечений Россия потеряла четверть своего населения, пахотных земель и железнодорожных путей, а также три четверти всей добычи угля и железа. Дело, начатое Петром I и преумножаемое его потомками на протяжении двух веков, удалось свести на нет, а Россия, низведенная до положения державы местного значения, была отброшена на задворки Европы.

Восемь месяцев спустя перемирие 11 ноября 1918 г. даст большевикам, находящимся в самом начале гражданской войны, возможность уйти от Брест-Литовского диктата. Но мирные соглашения будут заключены в отсутствие России, которая не сможет заставить себя услышать, равно как и отстоять свои интересы; франко-британские победители не более благосклонны к ней, чем Германия Вильгельма II: их отношение выразилось в признании независимости балтийских государств и возрождающейся Польши, а также в создании целой серии буферных государств (чтобы помешать распространению революционной заразы) между Веймарской Германией и большевистской Россией, которой, используя выражение Клемансо, было уготовано отныне «вариться в собственном соку».

Выйдя победительницей в гражданской войне, получив в 1921 г. признание крупных европейских держав, но застопорившись в своем развитии вследствие провала мировой революции, большевистская Россия пытается восстановить свою экономику и формирует в рамках образованного в 1922 г. СССР на базе бывших царских губерний республики, волей-неволей вошедшие в состав этой новой федерации. Что касается Европы, то вдали от новых конфликтов и с откатом большевистской России, а вместе с ней и революционной угрозы к самым дальним своим рубежам, она, кажется, наконец восстановила равновесие.

Так бы все и выглядело, если бы не приход к власти Гитлера, заявившего, едва заняв место канцлера, о своем намерении оспорить Версальский договор, жертвой которого, наряду с большевистской Россией, считала себя и Германия.

Без особых усилий он вводит войска в демилитаризованную левобережную Рейнскую область и присоединяет к новому Рейху Сарр (1934), хотя его угольные шахты отошли по контрибуции к Франции. Поскольку, помимо словесных, иных реакций со стороны гарантов Версальского договора Франции и Великобритании не последовало, – они разошлись во мнении по данному вопросу, – Гитлер присоединяет далее Австрию (1938), заручившись уже постфактум поддержкой большинства ее населения, и предпринимает захват Судетской области, аннексия которой будет позже ратифицирована и Францией, и Великобританией, так как официально, согласно Мюнхенскому соглашению, это должно было стать залогом мира. Не будучи допущенными до участия в Мюнхенской конференции, которую Ромэн Роллан назвал «дипломатическим Седаном», Советы выступили в роли простых наблюдателей, тем не менее, очень внимательных наблюдателей, не испытывающих по поводу происходящего никаких иллюзий.

Ведь автор «Mein Kampf» вовсе не собирался останавливаться на достигнутом: воодушевленный потворством Великобритании, которая в то время стремилась, как пишет автор, с помощью своей политики «умиротворения» перенаправить захватническую политику Германии в сторону СССР, германский канцлер оккупирует весной 1939 г. Чехо-словакию, что на этот раз вызывает резкую критику Великобритании и Франции, став своего рода прелюдией к войне.

Такова была обстановка, предопределившая сближение в германо-советских отношениях, которое развивалось в режиме секретности на протяжении месяцев и которому проложили дорогу нерешительность и близорукость франко-британского союза. Желая как можно дольше оттянуть момент выбора из двух зол меньшее, поочередно сталкивая Гитлера со Сталиным и наоборот, Франция и Великобритания неожиданно для себя оказались перед фактом заключения пакта Молотова – Риббентропа – пакта, противоестественного с точки зрения Мюнхенского соглашения, но который вряд ли сегодня всерьез можно считать единственной причиной войны – к ней готовились все, – равно как и утверждать, что он якобы, согласно некоторым оценкам, указывает на определенное сходство между двумя режимами.

Читатель найдет детальное изложение событий, в котором Наталия Алексеевна освещает советскую позицию, противопоставляя ее, в частности, уловкам британской дипломатии, а также напоминает о забытых сегодня действиях Польши, которая после Мюнхенского соглашения просила у Гитлера пересмотра своих границ, мало заботясь при этом о своих соседях. В общем-то, германо-советский пакт, развязавший Гитлеру руки на Западе и окончательно добивший Версальский договор, имел целью спутать карты и нарушить планы основных участников событий, предоставив Сталину некоторую отсрочку и неожиданные территориальные преимущества. В глазах такого опытного дипломата, каким был Киссинджер, цитаты которого неоднократно приводит нам автор книги, этот пакт о ненападении являлся, поистине, мастерским ходом Сталина, обеспечившим ему максимум преимуществ, не выходя за традиционные дипломатические рамки; и даже если Блицкриг в июне 1940 г. нарушил планы Сталина, надеявшегося на то, что в изнурительной войне воинствующие «империалисты» истощат друг друга, этот противоречащий логике пакт на некоторое время сумел все же отвести от СССР немецкую агрессию, нарушив в корне всю стратегию Гитлера, который вместо того, чтобы напасть на СССР, как это явно угадывалось в его первоначальных замыслах, повернул на запад.

И вот мы вплотную подошли к войне 1941–1945 гг., легшей в основу этой книги.

Как известно, Сталину не удалось воспользоваться полученной им отсрочкой для укрепления дезорганизованной вследствие чисток Красной Армии, не воспользовался он (по невыясненным причинам) и неоднократно повторявшейся информацией из разных источников, советских и иностранных, о готовящемся нападении немцев с указанием даже его точной даты. Именно этим объясняются тяжелые поражения советских войск в первые недели войны, которую сразу же, по аналогии с Отечественной войной 1812–1813 гг., стали называть Великой Отечественной войной, придав ей также статус «священной» войны, которая, как и в 1812 г., велась против вражеских «нехристей».

Остановимся ненадолго на этих терминах, заслуживающих отдельного объяснения: первый был озвучен еще 22 июня 1941 г. митрополитом Московским, который в своем письме, обнародованном в каждом православном приходе России, предостерегает верующих от любой попытки сотрудничества с бессовестным и коварным врагом, и это – несмотря на жестокие гонения, которым подвергалась церковь за двадцать лет советской власти. Через десять дней, обращаясь не только к своим согражданам, но к своим «братьям и сестрам» – выражение, взятое из православной традиции, призывающее верующих к проявлению стойкости и объединению в священный союз, – Сталин взывает к народу и призывает на помощь былую военную славу и славное прошлое царской России. Он повторит это и через год, 7 ноября, назвав не только Пушкина, Толстого и Чехова, но и Плеханова, Белинского (список далеко не полный) и, конечно же, Суворова, Кутузова, вплоть до Александра Невского, – мы найдем в его речи все имена, которые неизменно составляют величие России, а некоторые из них непосредственно связаны с победами 1812–1813 гг.

Прозвучавшая вслед за обращением митрополита речь Сталина окончательно укрепила начатое в 30-х гг. возвращение таких понятий, как русский и даже православный патриотизм, а также способствовала восприятию войны именно как отечественной, а не оборонительной, которая так и войдет в историю под этим именем. Кроме того, советское правительство сразу после победного завершения Сталинградской битвы, дабы укрепить героизм бойцов, пошло даже на то, чтобы разрешить выборы нового патриарха, место которого оставалось незанятым после смерти в 1924 г. патриарха Тихона; и в довершение же, чтобы угодить своим западным союзникам, правительство распускает Третий Интернационал, основанный в марте 1919 г. под именем Коминтерна и не отвечавший более требованиям времени, как, впрочем, и сам Интернационал, на смену которому пришел новый национальный гимн с патриотическими акцентами.

На протяжении всей войны Сталин, получивший звание генералиссимуса, будет отождествляться с этой борьбой за «право существования» России, превратившейся в одно большое поле брани; он не только сумеет извлечь урок из своих грубейших первоначальных стратегических просчетов, но и стать в глазах советских людей отцом и символом «Великой победы» 1945 г.; таким он станет и в глазах союзников, не скупившихся в лице различных представителей дипломатии на похвалы в адрес их мнительного визави, отмечая его дальновидность, прагматизм и решительность. Приведем по этому поводу свидетельство Уинстона Черчилля, которого, наверное, менее всего можно заподозрить в просоветских настроениях: «России очень повезло, – скажет он в 1959 г., выступая в Палате лордов по случаю 80-летия покойного диктатора, – что в годы тяжелейших для нее испытаний во главе ее стоял гений и несгибаемый полководец Сталин […]. Это был человек необычайной энергии, твердой воли, прямолинейный, жестокий, бескомпромиссный в беседе, что даже я, получивший закалку в английском парламенте, не мог ничего ему противопоставить в ходе переговоров […]. Он обладал глубокой мудростью, абсолютной устойчивостью к различного рода панике и превосходной логикой. Ему не было равных в умении находить выход из безвыходных ситуаций в самые трудные моменты. Это была удивительно сложная личность.»

Эти несколько строк очень далеки от набивших оскомину стереотипных обвинений и помогают лучше понять, почему память о «великом Сталине» остается вопреки всему в сознании россиян (и бывших советских граждан) неразрывно связанной с победой, которая, как подчеркивает автор, вернула России ее исторический статус «великой державы», утраченный в 1917 г., а потом и в начале 90-х гг., часто сравниваемых со Смутным временем.

Заключив союз с СССР и оказывая ему поддержку с первых дней немецкого вторжения, как Черчилль, так и Рузвельт стремились лишь помочь находящемуся в бедственном положении советскому государству как можно дольше противостоять непобедимому на тот момент вермахту, но никак не пускать его в Европу. Однако судьба решила все иначе, а поразительная стойкость советских людей и недальновидность западных союзников предопределили эту судьбу. Слишком долго заботясь о том, чтобы отстранить СССР от Средиземноморья, и наблюдая, как Германия и СССР уничтожают друг друга, США и Великобритания (несмотря на неотступное требование Сталина открыть второй фронт) осуществят высадку на континент лишь в июне 1944 г., слишком поздно для того, чтобы помешать советским войскам в освобождении и/ или оккупации будущих стран народной демократии, где поначалу их встречали преимущественно как освободителей. Так что союзники должны были, волей-неволей, признать за СССР право на нечто вроде протектората над бывшими буферными государствами Европы, о чем говорилось, в частности, на Ялтинской (февраль 1945 г.) и Потсдамской (июль – август 1945 г.) конференциях, и позволить ему присоединить страны Балтии, которые еще в 1939 г. рассматривались министрами ее величества королевы Великобритании как его же исторические территории.

Очевидно, что уступки эти противоречили атлантической хартии, исключавшей любое присоединение территорий без согласия проживающего там населения, и здесь автор дает нам ее критический анализ с позиции России. США и их союзники потому мало одобряли такой территориальный протекторат, что СССР установил на освобожденных им территориях режим народной демократии, то есть практически подчинил их Москве через работу близких по идеологии партий, которые монополизировали всю политическую, социальную и культурную жизнь в названных демократиях.

С этого момента западным державам стало проще критиковать «тоталитаризм» стран коммунистического блока, противопоставляя ему свободу в различных ее проявлениях, которой так кичились страны «свободного мира», больше заботившиеся, впрочем, о том, чтобы пользоваться ею самим, нежели позволять это кому-то еще, как это порой совсем небезосновательно отмечали лидеры государств третьего мира и советские руководители. За несколько месяцев военный союз, пусть и не очень крепкий, постепенно перешел в холодную войну, которая столкнула сторонников свободы с защитниками социалистического строя, объявленного ими единственным устройством, при котором, в будущем, возможен полный расцвет социализированной личности индивида.

Именно во имя этого идеала свободы бывший посол США в Москве Дж. Кеннан, начиная с 1946–1947 гг., будет говорить о необходимости «сдерживания и оттеснения» СССР, проводя так называемую доктрину сдерживания, ставшую вскоре, как известно, своего рода кредо американской политики, продолжающей политику Вильсона по перекраиванию не только европейской карты, но карты и Азии. Так было положено начало нескончаемой пропагандистской войне, упомянуть о которой мы можем лишь в общих чертах. В то время как СССР и страны, входящие в его орбиту, являли собой оплот мира, социальной справедливости и борьбы с колониализмом, западная пропаганда тоже не бездействовала. Одной из выбранных ею мишеней стало не что иное, как образ «Советской империи», – именно в такой весьма тенденциозной манере противники СССР видели это государство, приравнивая его к некой колониальной империи, которой, следовательно, рано или поздно суждено было пасть.

И это при том, что граждане «империи» пользовались правами и равенством, о которых жертвы колонизации не могли и помыслить.

Другой излюбленной темой пропаганды с самого начала холодной войны стало вызывающее массу споров отождествление гитлеризма и сталинизма, направленное, прежде всего, на то, чтобы распространить на Сталина и его режим все те ужасы, с которыми ассоциируется нацизм, объект всеобщего и безоговорочного осуждения. И пусть никто не станет оспаривать очевидные черты сходства между двумя режимами, главное – чтобы их отличали по сути, поскольку каждый из них преследовал диаметрально противоположные цели, как к тому же это уже было нами отмечено ранее.

В некотором роде эта полемика соответствует спору, больше известному как «спор историков», разгоревшемуся в 80–90 гг. прошлого века между немецкими историками, о чем попутно упоминает автор. В центре дискуссии стоит фигура Эрнста Нольте, в то время профессора Берлинского университета, по мнению которого большевистская революция 1917 г. ознаменовала собой начало «европейской гражданской войны», которая, в свою очередь, способствовала распространению фашизма в Европе. При таком подходе Гитлер и нацистская партия рассматривались лишь как побочный результат Октябрьской революции и советского режима, с которым они, таким образом, находились в тесной взаимосвязи; и Аушвица, по их мнению, никогда бы не было, не будь до него зверств раскулачивания, явившихся также своеобразным прототипом Холокоста, пусть не в такой «уродливой» форме и совсем в других масштабах.

Встреченная острой критикой коллег-историков, эта достаточно редукционистская работа сводилась в итоге к тому, чтобы переложить груз ответственности за содеянное Гитлером на коммунизм, показав относительность нацистской доктрины, развивавшейся в «симбиозе» с предопределившим ее большевизмом. Распространившаяся вследствие настойчивой пропаганды и даже подхваченная в СССР первой волной диссидентов, идея равнозначности нацизма и коммунизма создавала иллюзию теоретической обоснованности такого неправомерного, по мнению Наталии Нарочницкой, уравнивания. В действительности, пишет автор, все эти пропагандистские кампании в защиту свободы и демократии, а также против коммунистического гнета и диктатуры, имели целью скрыть истинную причину холодной войны – то есть дискредитировать СССР, лишить его статуса великой державы, возвращенного им после победы 1945 г., с чем его западные союзники так и не смогли смириться. И все эти тирады о превосходстве Запада направлены были в действительности лишь на то, чтобы ввести всех в заблуждение относительно их истинных мотивов: отбросить СССР (Россию) как можно дальше на восток и окончательно нейтрализовать. Все это уже высказывалось раньше двумя такими знаковыми фигурами диссидентства, как Александр Солженицын и Александр Зиновьев, тут же списанными за ненадобностью, как только их антисоветская миссия была окончена.

Даже если западный читатель и не сможет согласиться с данной попыткой свести холодную войну к простой ролевой игре, еще в меньшей степени он сможет утверждать обратное. Ведь вряд ли можно подвергнуть сомнению тот факт, что западная пропаганда неразрывно связывала свою борьбу за свободу со стремлением уничтожить весь советский лагерь во главе с СССР – именно это и являлось конечной целью холодной войны. И этот план, начиная с конца 70-х гг., стал постепенно претворяться в жизнь по мере того, как СССР на этапе своего реформирования стал проявлять признаки слабости, доказательством чему являются обстоятельства, при которых бывшие страны соцлагеря вернули себе независимость.

То, что конец соотношению сил, лежащему в основе Ялтинского (и Потсдамского) мира, повлек за собой крушение всей прежней европейской системы, никого, в общем-то, не удивило.

Удивляет то, с какой поспешностью эти новые государства были приняты в НАТО, равно как и условия их вступления в ЕС.

Здесь стоит вспомнить, как Еврокомиссия, члены Совета министров, простые депутаты и различного рода чиновники Евросоюза без конца твердили о том, что расширение Европы ни в коем случае не должно осуществляться без предварительного принятия Европейской конституции, иначе Европа станет неуправляемой.

Эти обещания так и останутся обещаниями, на деле будет осуществлена поспешная и, скажем прямо, необдуманная интеграция, а новоиспеченная «молодая» Европа получит в наследство весьма специфичное историческое сознание и память. В результате этого свалившегося как снег на голову расширения, нарушив все свои ранее данные заверения, ЕС отказался не только от первоначального замысла отцов-основателей, пойдя вопреки своим собственным интересам по пути фритредерства, но и от создания какой бы то ни было формы Европейской государственности, нейтрализовав все усилия отдельных его членов в этом направлении. Такая перемена курса не пошла на пользу ЕС и внесла в его ряды раскол, став дополнительным и очень серьезным фактором, повлиявшим на общественное мнение в ходе референдума в мае 2005 г.

Кто может сомневаться, что эта неожиданная перемена не была направлена, помимо прочего, на изменение равновесия внутри ЕС вследствие вхождения в него бывших стран-сателлитов по воле их американских покровителей, перед которыми те не устают преклоняться и поныне? Проводимое в спешке сразу же после вступления этих стран в НАТО расширение Евросоюза, конечно, обеспокоило Россию, почувствовавшую себя в кольце окружения и нашедшую в управляемых извне революциях, произошедших по заранее утвержденному заокеанскому сценарию в Киеве и Тифлисе, лишь подтверждение своим опасениям. Что уж говорить о выходящем за все дипломатические рамки проекте противоракетной обороны, предполагающем двустороннюю основу взаимодействия, без какого бы то ни было согласия остальных членов Евросоюза, рискующего, тем не менее, подвергнуться ответным мерам со стороны России.

Следует признать, что, не испытывая особой симпатии к России, сумевшей в одиночку и без кровопролития положить конец пришедшему в упадок режиму, ее европейские партнеры, не оценив услуги, не смогли отплатить ей тем же. Фактически, под флагом продвижения «мира, процветания и демократии», ЕС продолжает в завуалированной форме все тот же проект по откату России как можно дальше на восток, постепенно отодвигая ее на задний план, а то и на скамью подсудимых. Глядя на эти отголоски холодной войны, неудивительно, что под руководством нынешнего президента русские сплотили свои ряды, понимая, что любое проявление слабости только подстегнет Запад к новым посягательствам.

При этом, каждый раз, не желая идти на поводу у Запада, они рискуют получить традиционные обвинения в отходе от демократии или же возврате к сталинизму.

«Что осталось от нашей победы?» – спрашивает автор с понятной нам горечью в голосе. Да, что осталось от победы, завоеванной ценой безвозвратной потери целого поколения, которая не могла не отразиться на дальнейшем развитии и становлении общества? Что осталось, если не считать поблекшей славы, а также гордости, вопреки всем хулителям «сталинской» победы, – за то, что страна сумела устоять одна против всей Европы, находившейся во власти нацистской Германии, за то, что, как ни одна другая страна, она способствовала освобождению Европы, которое началось, стоит заметить, вовсе не в 1944 г.? Что осталось, кроме ностальгии по великой стране, запечатленной в образе «Родины-Матери», этой Ники Самофракийской наших дней, на Мамаевом кургане под Сталинградом в 1967 г., кроме просторных «парков победы», разбитых во многих крупных региональных центрах, и ожидания нового поколения – поколения внуков тех солдат, которое выведет, наконец, страну из беспробудного застоя?

Даже если большинство россиян воспринимают факт лишения их этой великой победы как вопиющую несправедливость, такое изменение ситуации, в конечном счете, помимо отрицательных имеет и ряд положительных моментов.

Оно ознаменовало собой духовное и религиозное возрождение страны, возвращающее ее к своим корням и позволяющее ей воссоединиться с самыми светлыми страницами ее прошлого, в противоположность Европе, которая постепенно отходит от христианства. Благоприятной ситуация оказалась и для русского языка, который (несмотря на неконтролируемый рост иностранных заимствований) вновь обрел свои краски, богатство и самобытность, оставив за другими монополию на казенное косноязычие. Также наблюдается возвращение эмигрантов, чьи семьи когда-то давно покинули родину, но которые, худо-бедно сохранив язык и ценности предков, являются сегодня связующим звеном между Западом и родиной своих бабушек. Кроме того, а может даже в первую очередь, Россия стала открыта для внешнего мира, что позволило ей идти в ногу со временем, хотя этому и сопутствовало обнищание стариков и появление доселе невиданных социальных контрастов. И пусть сегодняшняя Россия полна различного рода контрастов, главное – она смогла отойти от ужасающих ошибок прошлого, за которые ей приходится не только краснеть, и пойти по пути демократии в соответствии со своими собственными национальными традициями. Отныне ей предстоит направить слегка забытый сегодня, к сожалению автора, «боевой дух мая 1945-го» на восстановление демократии и мира, на соблюдение прав и обретение взаимопонимания в Европе и во всем мире – задача, которая вполне могла бы стать ее новой исторической миссией, достойной такой великой страны.

В завершение своего критического анализа, из которого следует, что ответственность за многовековое противостояние и непонимание должна быть в равной степени распространена на обе стороны, автор призывает Европу закрыть тему холодной войны, перевернув эту страницу. С оливковой ветвью в руках автор призывает осознать, что в сегодняшней обстановке передела мира, начавшегося с падения СССР, судьбы Европы и России как никогда тесно связаны. Стремление в данных условиях отбросить и изолировать Россию, лишая ее, в частности, ее морских выходов, не сможет усилить Европу, а только лишь ослабит ее. В строящемся сегодня многополярном мире Европа, напротив, нуждается в сильной России для того, чтобы сохранить независимость и избежать любой формы опеки и вмешательства извне; а любое возобновление холодной войны приведет к добровольной сдаче ключей от Европы в чужие руки и лишь подготовит ее закат. Так пусть Европа поймет, в чем заключаются ее истинные интересы и прекратит, наконец, бояться России, которой самой, скорее, угрожают ее близкие и не очень близкие соседи, а не наоборот, как принято считать.

Однако сотрудничество Европы и России должно исключить какую бы то ни было двусмысленность, оно предполагает глубокое осознание действий сторон и взаимное признание ошибок. Для этого необходимо, чтобы Россия, избавившись (будем на это надеяться) от своих тоталитарных комплексов, полностью порвала со сталинизмом, его помпезностью и установками, а также во всеуслышание заявила о своих демократических убеждениях и освободилась от ностальгии по великодержавности. Европа же, со своей стороны, должна преодолеть стремление бывших стран-сателлитов получить некий реванш за прошлое, а также признать специфичность России, не пытаясь навязать ей свою концепцию индивидуалистической демократии, поощряющей получение личной выгоды и неравенство, и глубоко отличную от российской концепции. Тогда станет возможным начать строительство «великой Европы», конечно же, включающей в свой состав и Россию, как о том мечтал еще генерал де Голль, Европы, которая бы перестала играть роль этакой Швейцарии континентального значения, возложив на других заботу о собственной безопасности.

Вполне логичным в этой связи представляется обращение в первую очередь к таким странам, как Германия и Франция, чей совокупный демографический, экономический и культурный потенциал сопоставим с потенциалом России, избегая, однако, любой формы триумвирата, неприемлемого для остальных членов Евросоюза.

Конечно, объединенная Германия во главе с Берлином мало напоминает прирейнскую Германию со столицей в Бонне – расширение ЕС принесло ей куда больше преимуществ, нежели Франции. Но успех их примирения, их исторический опыт, взаимодополняемость и чувство ответственности за судьбу Европы позволило бы немцам и французам лучше, чем кому бы то еще, погасить никак не угасающее пламя холодной войны, примирить Москву и Рим, консолидировать многонациональную Европу, которая тогда вполне могла бы иметь с Россией и общее будущее. Но будущее не станет нас ждать. И это лишний повод не растрачивать время понапрасну.

Франсуа-Ксавье Кокен, почетный профессор «Коллеж де Франс».

Перевод О.С. Вейнгарт

Данный текст является ознакомительным фрагментом.