2.3. Бездна, которую избежала Россия
2.3. Бездна, которую избежала Россия
Суть реформы 19 февраля 1861 года состояла из двух элементов: юридической отмены частновладельческого рабства и упорядочения разделения земли, прежде считавшейся помещичьей собственностью, на две части — помещичью и крестьянскую. Мало того, что России пришлось шесть лет ожидать этой реформы от Александра II, но и введение в практическое действие землеустроительных положений было отсрочено еще на два года, как и отмечено выше в цитате из дневника Валуева.
При этом помещичья земля становилась (или оставалась) частной собственностью помещиков, и, кроме того, помещики получали от государства материальную компенсацию формально за отобранную землю, а фактически за отобранных рабов; размеры компенсации в большинстве случаев были небольшие, поскольку одновременно погашались прежние долги помещиков государству, на взыскание которых правительство не решалось уже десятилетиями.
На непосредственное проведение выкупной операции был произведен очередной денежный заем за границей.
Освобожденные крестьяне становились теперь должниками государства с рассрочкой выплаты, рассчитанной на полвека (уже на финише этого срока остатки выкупных платежей были сложены с должников правительством П.А. Столыпина). Первоначально предполагалось, что крестьяне будут отрабатывать эти долги непосредственной работой на помещиков. Тем самым они ставились в положение крестьян, юридически лично свободных, но прикрепленных к земле, как это и предусматривалось законами, установленными еще царем Алексеем Михайловичем — справедливо отметил В.О. Ключевский.[368] Только помещик мог быть инициатором разрыва временнообязательных отношений — так гласили Положения 19 февраля.
Таким образом, потомкам крепостных крестьян середины XVII века понадобилось затем двести лет пребывания в рабстве, чтобы снова быть осчастливленными возвращением к прежнему крепостному состоянию!
Это ли не самая замечательная особенность исторического процесса в России?
На деле это «новое» крепостное право изжило себя в течение следующего двадцатилетия: помещик, вскоре лишенный законной непосредственной возможности поддерживать розгой дисциплину в своем домашнем хозяйстве,[369] утратил самый эффективный инструмент борьбы с крестьянским саботажем — это стало одним из первых сюрпризов, недостаточно осознававшихся до введения реформы в жизнь.
Формально на помещиков возлагалось поддержание полицейских функций, но наказания теперь осуществлялись аппаратом исправника — т. е. уездными полицейскими властями. Эти же принуждены были действовать в рамках законности. Хотя с последними не очень-то практически и считались, но все же это уже не было вовсе отсутствием закона, ограждавшего крестьянина от любых причуд владельца, включая описанные нами выше. К тому же «мировые посредники» — институт, созданный для улаживания конфликтных отношений в переходный период, оказались в значительной степени подобраны из энтузиастов, зараженными верой в прогрессивность преобразований. Хотя подобный энтузиазм постепенно повсеместно испарился, но и его поначалу хватало для обуздания крепостнических привычек.
Теперь уже сами помещики стали главными инициаторами прекращения временнообязательного положения крестьян и всячески стимулировали их перевод на окончательный расчет. В итоге к февралю 1870 года по России в целом две трети бывших крепостных перешли из временнообязанного положения на полный выкуп, а ко дню гибели Александра II временнообязанных оставалось менее 15 % прежних крепостных.
В декабре 1881 года Александр III окончательно ликвидировал положение о временнообязанных, переведя всех оставшихся на обязательный выкуп.[370] Реформа 19 февраля была, таким образом, завершена; это было одним из немногих полезных дел Александра III в сфере аграрного законодательства.
Но и на этом полной личной свободы крестьяне не приобрели: по призыву Н.Г. Чернышевского и его единомышленников над крестьянином установили опеку «общества», к которому он принадлежал. Последнее же осуществляло выплату всех государственных платежей, будучи связано круговой порукой — еще десятилетия сохранялась и подушная подать! Каждый общинник, таким образом, находился в очень жесткой экономической зависимости от односельчан, сообща решавших, как распределять индивидуальные доли общих выплат. Главным же было сохранение общинного пользования землей: только аренда участков у своих же односельчан или у соседнего помещика позволяла наиболее энергичным земледельцам наращивать свою производственную мощь.
«Общество» имело разнообразные и сильнодействующие механизмы давления на личность — включая возможность отказать в выдаче паспорта и воспретить, таким образом, возможность своему члену свободно перемещаться за границами общины — как об этом возмущенно писал даже Бакунин.[371] «Общество» могло приговаривать своих членов и к сибирской ссылке! Лишь в 1906 году Столыпин ликвидировал и эти механизмы дискриминации.
Но не прошло затем и четверти века, как на крестьян уже обрушилось «колхозное право» и советская паспортная система!
В целом же примерно столетие с 1861 года ушло на то, чтобы практически уравнять селян в правах хотя бы с российскими горожанами!
Процесс разделения земель также осуществлялся с явным перекосом в сторону помещичьих интересов.
Например, в шести типичных крепостнических земледельческих губерниях (Казанской, Воронежской, Саратовской, Псковской, Новгородской и Симбирской) до 1861 года в фактическом распоряжении помещиков находилось 56,7 % общей площади земельных угодьев, соответственно у крестьян — 43,3 %; после же стало 65,3 и 34,7 %.[372] Это породило и сохранило на последующие десятилетия проблему «отрезков» — крестьяне очень надолго запаслись мечтой вернуть отторгнутое; «отрезки» нашли свое место и в программах всех российских политических партий уже начала ХХ века.
Качественное различие земель оценить невозможно, но не счесть свидетельств о том, что крестьян отселяли на песочек, на болото и т. п. Сплошь и рядом помещики стремились разделить земли таким образом, чтобы клинья помещичьих владений максимальным образом мешали крестьянам вести нормальное хозяйство.
Всего же из 105 млн. десятин площади дореформенных имений помещики сохранили 78 млн. десятин.[373]
Помещики, таким образом, стали как бы вольными землевладельцами, почти мгновенно лишенными долгов, а крестьяне были сбиты на участки земли, заведомо не обеспечивающие им условия независимого экономического существования, лишены свободы от общины и обременены солидными долгами, совершенно очевидно наложенными за освобождение от рабства.
Могла ли такая реформа устраивать крестьян?
Чисто умозрительно — конечно нет!
Так писалось и в школьных учебниках ХХ века, так же полагали в свое время и самые ярые революционеры, не очень-то и старавшиеся весной 1861 взывать к топору, полагая в глубинах душ, что малограмотные крестьяне и сами схватятся за оружие — ввиду полнейшей очевидности испытанной несправедливости.
Но все эти расчеты ничуть не оправдались.
Конечно, кое-где (и даже в очень немалом числе мест) произошли заметные крестьянские волнения, потребовавшие привлечения и карательных сил полиции, и даже войск: все-таки крестьяне действительно ожидали большего от реформы.
Но, по-видимому, нужно было быть крепостным крестьянином, а не сторонним наблюдателем для того, чтобы адекватно оценить отношение к воле освобождаемых рабов. Ведь даже какой-нибудь глубочайший ненавистник коммунистического строя, свято убежденный в отсутствии у этого строя каких-либо свобод, покидая (на законном или незаконном основании) границы лагеря, понимал, что очутился на свободе — иного чувства и ощущения и быть не могло!
То же происходило и со всеми крепостными в 1861 году! Революция, происшедшая в каждой крепостной душе, вполне удовлетворила чувства и чаяния основной массы прежних рабов.
К тому же несправедливости последующего распределения земель должны были выявиться не сразу, а постепенно: на основные подготовительные работы мудрый царь и его ближайшие помощники ассигновали еще два года времени.
Тем более интересен тот эпизод, который действительно дал почву надеяться оппозиции на ближайшую крестьянскую революцию. В последующих писаниях «прогрессивных» историков проглядывает неудержимое стремление представить этот эпизод как провозвестник тогдашних и грядущих революционных устремлений крестьянства.
Речь идет, конечно, о событиях 12 апреля 1861 года в ставшем знаменитым селе Бездна Спасского уезда Казанской губернии. Но эта выходящая из ряда вон история имеет имеет ряд подробностей, совершенно незаслуженно не ставших всеобщим достоянием.
Общая канва происшедшего достаточно хорошо известна.
До такой глубинки, как Бездна, текст Манифеста дошел достаточно нескоро — где-то к концу марта 1861 года. Следует учитывать, что Бездна принадлежала к округе, населенной в значительной степени русскими раскольниками: влияние православного духовенства было там минимальным. Это очень важно, поскольку все царские манифесты обязательно зачитывались в церквях, и становились, так или иначе, предметом разъяснений и трактовок местными священнослужителями. Тут же, обстоятельствами вековой истории, православная церковь оказалась в значительной степени отстранена от происходящих событий.
Чиновник, привезший Манифест в Бездну, вынужден был предложить крестьянам самим выбрать лицо, которое зачитает текст. Собравшиеся выдвинули нескольких местных интеллигентов по очереди (фельдшера, затем бывшего конторщика), но никто из них не вычитал им той воли, которой они ожидали.
Наконец, солидный текст Положений оказался в руках одного из начетчиков-раскольников, деревенского грамотея Антона Петрова. Последний сумел разглядеть в тексте зашифрованное послание царя, призывающего к неповиновению помещикам и властям и взятию крестьянами своей судьбы в собственные руки. Причем в этой якобы реальной шифровке было даже такое четкое указание: крестьянам уготовано испытание: придут войска и потребуют прекратить беспорядки и разойтись — нужно не подчиняться. Тогда войска дадут залп в воздух, за ним второй и третий. Если и после третьего раза крестьяне устоят, то тогда их победа — войско смирится и признает их правоту.
Петров проповедовал около недели, собрав в Бездну целые толпы народу из окрестных деревень — десять-двенадцать тысяч главным образом мужиков (бабы оставались по домам) из приблизительно 75 населенных пунктов. С 5 апреля были заброшены все сельскохозяйственные работы. Местная администрация не подвергалась угрозам или насилиям, но и крестьяне не внимали уговорам ни должностных лиц, ни священнослужителей; повторяем, что и сам Петров, и многие в той местности были раскольниками.
Крестьяне с энтузиазмом слушали агитатора. Не замедлил с появлением и карательный отряд во главе с генерал-майором графом А.С. Апраксиным, еще 8 апреля прибывшим в Спасск. Получив 12 апреля в свое распоряжение две роты, Апраксин двинул их на «восставших». Генерал был настроен решительно и не принял выставленные крестьянами для встречи хлеб-соль.
Характерной особенностью эпизода было то, что делегация крестьян, вышедшая навстречу войску, приняла первого же встреченного офицера (поручика!) за самого царя — таковым был в их собственных глазах масштаб происходивших событий!
После призывов к крестьянской толпе разойтись, в ответ на которые она все ближе придвигалась к солдатам, но не производила никаких иных угрожающих жестов, действительно последовали два предупредительных залпа в воздух, но в третий-то раз выпалили прямо по толпе, а затем продолжили стрельбу беглым огнем!
По официальным данным: 51 убитый и 127 тяжело раненых — остальные пострадавшие не попали ни в больницы, ни в статистику. В течение следующего месяца из раненых умерло еще 40 человек, а поправилось только 29.
Петрова судили военно-полевым судом и 19 апреля публично расстреляли в Бездне. Последнее было сочтено необходимым для опровержения его собственного пророчества, что он будет помилован царем и вернется к односельчанам, чтобы отпустить их на волю.
В Бездне же была оставлена на постоянное пребывание одна рота.
Вот и попробуйте дать этой жути рациональное разъяснение!.. Впрочем, похоже, что оно и существует.[374]
Еще осенью 1860 года в Казанском универитете сформировался конспиративный студенческий кружок, поставивший задачу политического выступления при ожидавшемся провозглашении реформы. Во главе его оказалось весьма солидное лицо — профессор А.П. Щапов, популярнейший у студентов лектор, выходец из духовного сословия — как и сам Чернышевский, и большинство его ближайших сподвижников.
Сам Щапов был тесно связан с Чернышевским и входил в руководящее общероссийское ядро заговора, наметившего тогда же, осенью 1860 года, план агитационной кампании — с массовым распространением прокламаций, обращенных ко всем потенциально революционным слоям и силам в России. Об этом позднее вспоминал один из главных действующих лиц заговора, А.А. Слепцов (рукопись его воспоминаний не сохранилась, и передается в изложении читавшего ее историка М.К. Лемке): «план был составлен очень удачно, имелось в виду обратиться последовательно, но в сравнительно короткое время ко всем тем группам, которые должны были реагировать на обманувшую народ реформу 19 февраля. Крестьяне, солдаты, раскольники (на которых тогда вообще возлагали большие и весьма, конечно, ошибочные революционные надежды) — здесь три страдающие группы. Четвертая — молодежь, их друг, помощник, вдохновитель и учитель. Соответственно с этим роли были распределены следующим образом: Чернышевский, как знаток крестьянского вопроса, /…/ должен был написать прокламацию к крестьянам; Шелгунов и Николай Обручев взяли на себя обращение к солдатам; раскольников поручили Щапову, а потом, не помню по каким обстоятельствам, передали тоже Николаю Гавриловичу; молодое поколение взяли Шелгунов и Михайлов. О таком плане и его выполнении мне сказал в начале 1861 г. сам Чернышевский, знал о нем и Н.Н. Обручев, потом из боязни быть расшифрованным, уклонившийся от участия в «общем деле».»[375]
На самом деле из удачного плана мало что получилось. Сами российские конспираторы совершенно не обладали опытом постановки нелегальных типографий, и к весне 1861 года и близко не подошли к решению практических технических проблем. Даже к сентябрю 1861 В.Д. Костомаров (племянник известного профессора-историка), попытавшийся наладить типографию в своем имении под Москвой, так и не успел приступить к печатным работам.
Должного содействия в Лондоне получить также не удалось: Огарев и в еще большей степени Герцен, как упоминалось, восторженно относились в это время к успехам Царя-Галилеянина, и никакие усилия Чернышевского и приезжавшего в Лондон Слепцова (советские историки во главе с М.В. Нечкиной совершенно запутались в графике перемещений этого персонажа между Лондоном и Петербургом) не сдвинули их с этой позиции (хотя в апреле 1861 и они заколебались — в связи с продолжением расстрелов демонстраций в Варшаве). Прокламация Чернышевского «К барским крестьянам» так и не была напечатана, а к издательству нелегальщины приступили только летом, когда до Лондона добрался Н.Н. Обручев, склонивший Огарева и Герцена к более критическому отношению к царской политике.
Николай Николаевич Обручев (1830–1904) — самая загадочная фигура в оппозиционном движении того времени. Еще с 1858 года — ближайший соратник Чернышевского (они вместе редактировали «Военный сборник» — официальное издание российского Генерального штаба[376]), он был кадровым военным разведчиком, а затем — ни мало, ни много, а руководителем российской военной разведки, еще позднее — начальником российского Генерального штаба. С мая 1860 и до октября 1861 года он находился в одной из своих таинственных командировок за границей, ни о целях, ни о маршрутах которой (за исключением упомянутого посещения Лондона) ничего не известно.
Теперь вернемся в Казань весны 1861 года.
17 апреля из Казани в Спасск последовало директивное указание задержать отправившегося (по агентурным сведениям) в Бездну студента Кляуса, собиравшегося, будто бы, заняться агитацией среди крестьян в Бездне.
Затем выяснилось, что понаехавшие уже после расстрела в Бездну должностные лица сами сразу же задержали там двух подозрительных студентов Казанского университета — Кляуса и Элпидина: последние попытались установить контакт с арестованным Антоном Петровым. Свое пребывание в Бездне задержанные объяснили тем, что будто бы разыскивали местных интеллигентов — знакомого Кляусу доктора Перьмяшкова, а также учительствовавшего в Бездне или в близлежащем уездном центре Спасске И.Д. Пеньковского.
Как и Пеньковский, М.К. Элпидин был уроженцем здешних мест — сыном дьякона в соседнем Лаишевском уезде; Пеньковский и Элпидин вместе готовились к поступлению в университет еще в 1859 году.
Расследование в связи с задержанием велось неумело: Пеньковским и Перьмяшковым следствие мало заинтересовалось — неизвестно, где они находились в то время; Пеньковский вроде бы убыл из Бездны еще до расстрела; Кляуса же и Элпидина сочли просто праздно любопытствующими.
Согласно показаниям уцелевших крестьян, посторонних сообщников у Антона Петрова не было; насколько этому можно было верить — большой вопрос! Ведь кое-кто из ближайших сподвижников Петрова погиб, самого его в преступных связях особенно не подозревали, расстреляли явно поспешно с точки зрения интересов следствия, да и вообще в раскольнические традиции не входила откровенность с официальными властями.
Кляуса и Элпидина уже 18 апреля отпустили — еще до получения из Казани упомянутой директивы о задержании Кляуса.
16 апреля в Казани состоялась панихида по убитым (Петров не был еще осужден, а Кляус и Элпидин еще не были выпущены из-под стражи), на которой страстную антиправительственную речь зачитал сам А.П. Щапов.
Конец речи звучал таким образом: «Земля, которую Вы возделывали, плодами которой — питали нас, которую теперь желали приобрести в собственность и которая приняла Вас мучениками в свои недра, — эта земля воззовет народ к восстанию и свободе… Мир праху Вашему и вечная историческая память Вашему самоотверженному подвигу. Да здравствует демократич[еская] конституция!».[377]
Панихида вылилась затем в уличную демонстрацию.
30 апреля Щапов был арестован и освобожден только в августе, а затем находился под бдительным наблюдением и весной 1864 года был выслан в Сибирь — это и вывело его из рядов лидеров пропагандистской кампании Чернышевского.
Насколько искренним было сочувствие вчерашних крепостников к крестьянам, погибшим в Бездне, свидетельствует позднейшая реплика В.Н. Фигнер в адрес ее родственника — одного из инициаторов знаменитой панихиды-демонстрации: «я узнала, что муж умершей тети Вареньки, бывший студент, исключенный из университета за демонстративную панихиду по крестьянам, расстрелянным в Бездне, сам притесняет крестьян, налагая непомерные штрафы за потравы в его имении»[378] — а, с другой стороны, что же еще оставалось делать помещику, пытавшемуся сохранить свое хозяйство? Это было естественное, антагонистическое противоречие между представителями разных классов!
Собственно говоря, именно речь Щапова и вызванный ею скандал и сделали события в Бездне предметом толков по всей России, поскольку подобные конфликты происходили в апреле 1861 во многих местах: «Подобные же столкновения произошли еще в некоторых пунктах Симбирской и Пензенской губерний. /…/ в имении графа Уварова, Чембарского уезда, /…/ выстрелами пехоты убиты 3 крестьянина и ранены 4. В имении Веригина крестьяне разграбили помещичий дом и едва не убили священника. Командированный в Пензенскую губернию генерал-майор свиты Дренякин прибыл 14-го апреля в имение графа Уварова на пятый день происходивших там беспорядков. с двумя батальонами пехоты (Казанского и Тарутинского полков). Появление этой силы заставило крестьян смириться и сознаться, что они были возбуждены превратным толкованием Манифеста священником села Студенки. Но генералу Дренякину не посчастливилось кончить дело столь же благополучно в другом имении, помещика Волкова, селе Кандеевке, в Керенском уезде. Здесь крестьяне были взволнованы одним раскольником секты молоканов. Генерал Дренякин прибыл туда 16-го апреля, с тремя ротами; крестьян собралось до 10 тысяч человек; в толпе раздавались крики: «воля, воля». Дошло дело до оружия; сделанными тремя залпами убито 8 человек и ранено до 26[379]; но толпа все-таки упорствовала и оставалась в сборе. Тогда генерал Дренякин приказал войскам двинуться на толпу так, чтобы некоторую часть отделить от остальной массы, — что и было исполнено: около 400 человек было оторвано от толпы. Однако ж и эта небольшая часть не смирилась, а заявила, что готова на смерть. Дренякин велел вытаскивать этих несчастных из толпы по одиночке и сечь. Расправа эта продолжалась несколько дней, до 25-го апреля. Крестьяне смирились.
Были отдельные случаи призыва войск и в других губерниях, например во Владимирской, в имении Нарышкиной; в некоторых селениях Симбирской и проч.; но во всех этих местах крестьяне смирялись при первом же появлении войск».[380]
Это было почти то же самое, что и в Бездне, но только не совсем. Поэтому имеет смысл продолжить разбор происшедшего там и вернуться к судьбам наших эпизодических героев — ближайших свидетелей, если не инициаторов Бездненской трагедии.
Осенью 1861 года Элпидин был исключен из Казанского университета в числе наиболее активных участников студенческих беспорядков.
Дальнейшие события происходили уже в связи с раскрытием весной 1863 года так называемого «Казанского заговора». Инициатива его исходила от сформированного в Польше нелегального Временного Народного Правительства, а активными исполнителями стали польские офицеры, служившие в Казани и окрестных гарнизонах, в том числе штабс-капитан Иваницкий, командовавший ротой, расквартированной в Бездне. Помогали полякам с большим или меньшим энтузиазмом местные русские кадры «Земли и Воли» — так приблизительно с рубежа 1861–1862 годов именовалась организация, возглавлявшаяся Чернышевским.
Программой-максимумом заговора было поднять всеобщее крестьянское восстание в России; программой-минимумом — обеспечить хоть какое-то отвлечение русских войск от операций в Польше, поднявшейся с начала 1863 года против русских властей.
Заговор мог иметь далеко идущие последствия, поскольку в Поволжье предполагалось распространить подложный царский манифест, выглядевший весьма правдоподобным. Он был грамотно составлен в стиле подлинных высочайших распоряжений — автором был поляк Ю. Бензенгер, член Московского отделения «Земли и Воли». Грандиозный тираж — 42 тысячи экземпляров! — отпечатли в Финляндии шрифтом сенатской типографии, незаметно выкраденным поляками в Петербурге в конце 1862 года. Манифест провозглашал предоставление крестьянам бесплатно земли и отмену подушной подати, а в части, относящейся к армии, объявлялась немедленная демобилизация и отправка по домам всех солдат.
Но в дальнейшее развитие событий решительнейшим образом вмешался петербургский генерал-губернатор Александр Аркадьевич Суворов — внук великого полководца.
А.А. Суворов родился в 1804 году и рано осиротел: весной 1811 года его отец, генерал Аркадий Александрович Суворов, утонул в реке.
Александр Суворов получил элитарное заграничное образование: до 1816 года воспитывался в иезуитском пансионе в Петербурге, а затем — в институте Фалленберга в Гофвиле и в Геттингентском университете. Вернувшись в Петербург в 1824 году, поступил юнкером в Конногвардейский полк.
Суворов был в числе друзей и соратников Ф.Ф. Вадковского и П.Н. Свистунова, принимавших участие в совещаниях накануне 14 декабря 1825 года, но не участвовавших в мятеже. Некоторые из них, как известно, жестоко пострадали. Суворов также был арестован и допрошен генералом В.В. Левашовым, но сразу по высочайшему повелению освобожден: Николай I заявил, что не верит в измену внука великого Суворова.
Царское благоволение, тем не менее, приходилось отрабатывать весьма нелегкой ценой — вспомним и аналогичные проблемы у А.С. Пушкина.
А.А. Суворов 1 января 1826 года был произведен в корнеты и немедленно отправлен на Кавказ. В кавказской мясорубке он проявил себя стопроцентным героем, развеяв все тени сомнений в верности и благонадежности.
С 1828 года он был назначен флигель-адъютантом и сопровождал царя во время Русско-Турецкой кампании 1828–1829 годов. В 1831 году участвовал в подавлении Польского восстания; позже — командовал полком. С 1839 года — генерал-майор свиты, с 1846 года — генерал-адъютант. С января 1848 года — генерал-губернатор Прибалтийского края.
Поскольку в тревожные годы Суворов сумел квалифицированно удержать управление краем, то в апреле 1861 года был назначен членом Государственного Совета — и вышел, таким образом, на общегосударственную политическую арену. В ноябре 1861 (при завершении студенческих волнений, о которых ниже) Суворов и был назначен столичным генерал-губернатором.
В начале 1862 года Суворов, организовав студенческий общественный комитет, начал управлять через доверенных лиц в этом комитете непосредственно студенческими делами. В частности, близким сотрудником Суворова стал Л.Ф. Пантелеев — один из лидеров столичных студентов.
В 1862 году Суворов проявил себя как явный покровитель оппозиции. Еще более выпукло эта политика проводилась им и позже. П.А. Черевин, бывший в то время одним из ближайших сотрудников Муравьева-Вешателя по подавлению Польского восстания, описывает ситуацию следующим образом: «ходатайствам за разных лиц, содержащихся арестованными или приговоренных к более или менее строгим родам взысканий, не было конца, и к стыду русских должен упомянуть, что не мало просьб прибывало из Петербурга от разных сердобольных русских, во главе коих стоял князь Суворов. Просили даже некие русские о помиловании кап[итана] генерального штаба [С.И.] Сераковского, принявшего начальство над шайкою мятежников и взятого по разбитии оной в плен [в мае 1863]».[381]
Вмешательство Суворова и его аппарата происходило и в судьбы заключенных, попадавших на подведомственную им территорию, в связи с чем соратники Муравьева изобрели следующий путь транспортировки высылаемых на восток: до Пскова их везли в арестантском вагоне, а затем тайно на лошадях — на одну из станций Николаевской железной дороги, откуда, минуя Петербург, конвоирование снова шло обычным порядком — ибо иначе «при малейшем ходатайстве за высылаемого следовало по ходатайству кн[язя] Суворова или освобождение, или замена наказания содержанием под арестом в Петербурге, нередко в лучших гостиницах, как напр[имер] гр[афа] Чанского, сосланного в каторжную работу за повешение крестьянина».[382] Черевин продолжает: «Если же надобность оказывалась арестовать кого-либо проживающего в Петербурге, то, в случае сообщения о том письменно в III отд[еление] или кн[язю] Суворову, можно было быть уверенным, что 9 раз из 10 указываемое лицо за несколько часов до прибытия к нему полиции скрывалось, как Утин напр[имер], находящийся впрочем под надзором полиции. Хорош был надзор (и чем объяснить предчувствие у лица, подлежащего аресту?)».[383]
Н.И. Утин, остававшийся за главного в «Земле и Воле», действительно в мае 1863 года бежал за границу накануне несостоявшегося ареста.
Летом же 1862 года об аресте был предупрежден адъютантом Суворова сам Чернышевский, которому были даже предложены документы для немедленного выезда за границу. Но Чернышевский отказался бежать, мудро рассчитав, что арест нисколько не помешает его дальнейшей политической карьере: «Не могут же меня судить за статьи, дозволенные цензурой? Других же вин за мною нет»[384] — и жестоко ошибся!
Тем более примечательно поведение Суворова в деле с разоблачением Казанского заговора.
В конце марта 1863 года к Пантелееву, главному из руководителей Петербургского комитета «Земли и Воли», приехал из Казани член этой организации студент И.А. Глассон и рассказал о готовящейся попытке поляков вызвать крестьянское восстание с помощью подложного манифеста. Ранее Пантелеев не имел никаких сведений об этой акции ни от заграничного центра во главе с Герценом, а теперь и со Слепцовым, ни от местного центрального руководства «Земли и Воли» во главе с Утиным.
Пантелеев немедленно привел Глассона прямиком… к князю А.А. Суворову! Последний сразу информировал III Отделение.
Показания Глассона и позволили напасть на след заговора в Казани, полностью взять ситуацию под контроль, помешать массовому распространению фальшивки и предотвратить восстание.
Пропагандистам все же удалось распространить под Казанью около полутысячи экземпляров манифеста, в том числе несколько раздал Иваницкий в Бездне; примерно треть из них затем была собрана властями.[385] Заметного возбуждения крестьян отмечено не было, но так же ли было бы при распространении всего тиража?
Приговоры на этот раз мягкостью не отличались. По этому делу, в частности, в Казани было расстреляно пятеро поляков.
Пантелеев же, приведший Глассона к Суворову, тут же снова вроде как бы исчез из поля зрения правоохранительных органов и продолжил свою руководящую роль в «Земле и Воле». Но роль эта была разыграна весьма своеобразным образом.
Разгром Казанского и Московского[386] комитетов и общее изменение политической ситуации в стране убедили остававшихся на воле в России членов организации в тщетности дальнейшей борьбы, хотя благодаря действительно высокой степени конспирации большинство функционеров уцелело — даже в Москве и Казани. В конце 1863 года, в отсутствие многих из прежних руководителей, организация решила самораспуститься, в целом оставшись неразоблаченной, — вопреки потугам Герцена и Бакунина, громко трубившим о «Земле и Воле».
Инициатором самороспуска стал тот же Пантелеев, оказавшийся в результате всего происшедшего первым лицом в руководстве «Земли и Воли» на российской территории. Слепцов, вновь затем вернувшись из-за границы, попытался переиграть дело, но успеха не имел.
Известная «Земля и Воля» — революционная организация 1876–1879 годов — никакого отношения к своей предшественнице не имела, но была названа так в ее честь.
В 1864 году Пантелеев, в свою очередь, был выдан поляками, арестованными в Литве. Муравьев-Вешатель постарался засадить его в крепость и продержал год под следствием, после чего Пантелеева приговорили к шести годам каторги с лишением дворянского звания. Каторгу ему, однако, заменили ссылкой в Сибирь, откуда Пантелеев вернулся, нисколько не утратив чистоты своей революционной репутации. От активной политики он, однако, отошел и превратился в весьма процветающего издателя либерального толка; средства для стартового успеха издательского предприятия он якобы заработал на золотых приисках.
Демарш Пантелеева, умершего в глубокой старости в 1919 году, и Глассона раскрылся только по архивным материалам в 1920-е годы. Глассон, может быть, имел и идейные мотивы, но действовал фактически как обыкновенный предатель; так его расценили и власти: по распоряжению П.А. Валуева Глассону было выдано три тысячи рублей.
Политический шедевр, осуществленный князем Суворовым через его доверенного агента Пантелеева, стал первым известным нам успехом царской администрации в управлении революционным движением.
Именно тогда, в апреле 1863 года, Элпидин и Пеньковский также были арестованы в Казани за революционную пропаганду и распространение листовок. У Пеньковского были найдены бумаги, доказывающие, что и он был осенью 1861 года одним из инициаторов студенческих волнений, хотя тогда и не был идентифицирован властями в качестве такового.
Пеньковского и Элпидина держали взаперти до 1865 года, затем осудили. Пеньковский отделался приговором, срок которого уже был им отбыт при предварительном заключении, и последующим надзором полиции, а Элпидина приговорили к пяти годам каторги, но в том же 1865 году он бежал из заключения. Побег произошел безо всякой романтики: солдаты просто выпустили его (не исключено, что за взятку) «в баню» и повидаться с сестрой;[387] он и скрылся.
Затем Элпидин выбрался за границу, стал известным деятелем революционной эмиграции и примкнул к «Интернационалу». В 1868–1870 годах он издал в Женеве четырехтомное собрание сочинений Чернышевского. Дело, вполне вероятно, оказалось прибыльным, но и на его начало, заметим, были необходимы какие-то средства.
Позже Элпидин прославился шпиономанией, повсюду вынюхивая агентов русской полиции. Самое интересное, что последние пятнадцать лет жизни (он умер в 1900 году) он сам, по мнению некоторых революционеров, состоял агентом Департамента полиции, хотя бесспорных доказательств этому нет. Но весь сюжет его побега из Казани и обустройства за границей выглядит очень стандартно, как внедрение агента, завербованного под тяжестью сурового наказания и предпочтившего откупиться предательством. Что уж и кого уж он выдавал из-за границы жандармам и выдавал ли вообще — выяснить достаточно нелегко, хотя очень подозрительно выглядит роль Элпидина при арестах в 1868 году курьеров, ехавших из-за границы для связи с остатками участников заговора Д.В. Каракозова.
Пеньковский сделался мелким журналистом и также издателем и еще дважды, в 1868 и 1872 годах, привлекался к расследованиям по революционным делам.
Характерно, что ни Элпидин, ни Пеньковский не оставили никаких свидетельств о событиях в Бездне и вообще старались не вспоминать о них…
Подведем итоги изложенным сведениям.
Очень трудно расценивать происшедшее в Бездне в качестве такой же спонтанной вспышки стихийного крестьянского движения, как и в других местах: слишком заметны тут целенаправленные влияния, организованные извне, хотя полностью все механизмы проведения операции вскрыть уже невозможно.
Ясно, что Щапов изначально предполагался Чернышевским и остальными революционными вождями в качестве ответственного за организацию революции среди раскольников — по-видимому и знания, и связи Щапова этому вполне соответствовали.
Очень нарочито выглядит и привлечение к этому делу Элпидина и Пеньковского — и неслучайных личностей среди казанских революционеров, и уроженцев данной местности, не утративших связей с ней прямо накануне решающих событий.
Антон Петров — классический религиозный подвижник по складу личности, человек экзальтированный, склонный и внушать мистические идеи другим, и самому поддаваться таким внушениям. Его совершенно конкретное пророчество в отношении трех залпов можно было бы трактовать тоже в качестве какого-то необычного телепатического явления. Но этому можно дать и гораздо более рациональное и неприятное объяснение.
Едва ли кто-либо из крестьян, не разбиравшихся, как мы знаем, даже в офицерской военной форме, имел представление о способах действия войск, призванных разгонять волнения и массовые неповиновения. Между тем солдаты и их командиры действовали строго в рамках инструкций и уставов, разбираться в букве и духе которых вполне могли соратники Чернышевского, имевшие хорошие связи и с русскими, и с польскими офицерами (служившими в русской армии). Целенаправленное внушение Антону Петрову его роли и задачи — со всеми подробностями, которые его ожидают, вполне можно было сделать еще накануне решающих событий — и такие люди, как Пеньковский и его возможные сообщники, имели для этого достаточно практических возможностей. В таком случае убежденность в трех холостых залпах, а не максимум в двух, имела особенное подлое провоцирующее значение!
Все дальнейшие действия по приданию спровоцированному конфликту как можно более широкой общероссийской огласки, уже ничего особо выдающегося из себя не представляют — хотя и это в истории России происходило в первый раз!
Заметим, в итоге, что у посторонних свидетелей событий в Бездне рыльце явно в пушку: ведь в любом варианте происшедшее заведомо наделило их ярчайшими впечатлениями. Если бы они действительно были совершенно посторонними наблюдателями, то ничто не мешало им поделиться этими впечатлениями (откровенно или не совсем) на благо истории — хотя бы через много лет. И вовсе не чуждыми литературе людьми все они были — и Щапов, и Элпидин, и Пеньковский. Уж Элпидину-то за границей и вовсе никакая цензура не мешала делиться воспоминаниями. И, однако, никому из них рассказывать о чем-либо, увиденном и пережитом в Бездне или в связи с Бездной, явно не хотелось. Это косвенная, но очень выразительная улика нечистоты их помыслов и, вероятно, и действий!
В целом же, с учетом тех неопределенных настроений, которые действительно царили в российском крестьянстве в 1861 году и могли, все-таки, вылиться в серьезные волнения и потрясения, события в Бездне оказались суровым уроком. Последующие события весны 1863 года все там же — в Казани и под Казанью — показали, что власти эти уроки усвоили неплохо.
Но и революционеры кое-чему обучились. Выяснилось это сразу же, в 1861 году.