1. Объединенный блок Троцкого — Зиновьева против Сталина

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Объединенный блок Троцкого — Зиновьева против Сталина

Сокрушительное поражение на XIV съезде «новой оппозиции» во главе с Зиновьевым и Каменевым не стало полным и финальным завершением противоборства в партийных верхах. Победа Сталина выглядела убедительной и бесспорной, получив легитимное закрепление в решениях высшего органа партии, но пока что она имела скорее политический, нежели организационный характер. Это и предопределило то, что сама эта победа оказалась прологом нового витка борьбы, к которому Сталин готовился по всем правилам ведения политической войны. Его позиции как ведущего деятеля партии мало у кого вызывали сомнение. На обильный счет побед и достижений он с полным основанием занес и разгром «новой оппозиции». Его уже не тревожила зловещая тень ленинского завещания, которая на протяжении минувших двух лет являлась фактором потенциальной угрозы, своего рода мины замедленного действия, взрыв которой мог быть спровоцирован как его собственными промахами, так и активной деятельностью его соперников. Ныне эта мина замедленного действия, хотя и не была полностью обезврежена, уже не могла внушать ему сколь-нибудь серьезного опасения за свое политическое будущее и место потенциального преемника Ленина. Главное его достижение к концу 1925 года заключалось в утверждении собственного авторитета и признания особого положения — своего рода primus inter pares (первый между равными) — не только в высших эшелонах власти, но и в среде широкой партийной массы. Сталину удалось добиться того, что его в партии и стране стали считать крепким, принципиальным и несгибаемым политическим лидером. Престиж Сталина в партии уже не определялся тем, был ли он освящен ленинским признанием или нет. Иными словами, Сталин вплотную подошел к созданию прочного и надежного фундамента собственной власти. Теперь его политическая судьба в огромной, даже в решающей степени, зависела от него самого, от его политической дальновидности, от способности сделать единственно правильную ставку на выработку долгосрочной стратегической политической линии, ориентированной на превращение Советской России в современное и могучее государство со всеми атрибутами, присущими таковому.

Конечно, к этому рубежу в своей политической карьере он подошел отнюдь не благодаря какому-то уникальному стечению счастливых обстоятельств, хотя и это, несомненно, сыграло известную роль в том, как складывалась политическая планида будущего единовластного лидера. Если говорить о фактически решающих внешних обстоятельствах, то здесь прежде всего надо иметь в виду болезнь и смерть Ленина.

В истории не принято гадать и строить разного рода предположения и гипотетические варианты развития событий в зависимости от того, как они складывались бы, если бы поменялись некоторые исходные условия и факты. Но совершенно очевидно, что проживи Ленин еще несколько лет, то траектория продвижения Сталина к власти выглядела бы иной.

Этим чисто умозрительным предположением я не хочу сказать, что ему была бы уготована роль какого-нибудь второстепенного деятеля в ряду других большевистских больших и малых вождей. Не следует упускать из виду, что Ленин в своих предсмертных записках характеризовал Сталина как выдающегося деятеля. А Ленин, как хорошо известно, не отличался особой щедростью насчет выдачи каких-то политических хвалебных индульгенций своим соратникам. И мне почему-то кажется, что в глубине своего затухающего сознания он и не представлял кого-либо из них на своем месте. Разумеется, об этом нигде нет ни слова. Но и полное молчание по этому деликатному вопросу тоже может служить достаточно красноречивым ответом на него.

Я несколько отвлекся в сторону, но полагаю, что затронутая тема важна для понимания не только тогдашней ситуации, но и для уяснения многих проблем, которые не находили своего адекватного отражения в публичных дискуссиях и внутрипартийных баталиях тех лет. Они лежали, так сказать, за пределами открытой борьбы, но их присутствие всегда давало себя знать в полную меру.

Едва ли мы сможем достаточно глубоко разобраться в политической философии Сталина и во всех изгибах его политического пути, если хотя бы на минуту выпустим из поля зрения факт первостепенной важности: он всегда, на протяжении всей своей политической жизни, вел борьбу за утверждение, сохранение и расширение своих властных позиций. В политике, как известно, не бывает каникул или периодов полного эпикурейского наслаждения успехами. Достигнутое является не самоцелью, а лишь трамплином для дальнейшего продвижения и завоевания новых политических высот. В этом смысле Сталин всю свою жизнь был борцом. Но обстановка середины 20-х годов потребовала от него усилий поистине титанических, ибо именно в этот период он создал все необходимые политические, организационные и идейные предпосылки для полного утверждения себя в качестве не только главного, но и единственного верховного лидера партии. Я говорю о предпосылках, поскольку само превращение именно в такого лидера стало фактом реальности лишь через несколько лет. Точнее говоря, к концу 20-х годов.

Немалую роль в процессе повышения авторитета Сталина в партии сыграло и его личное поведение, манера речи, рассчитанная не на изысканную аудиторию, а на самых простых людей, не обремененных особой грамотностью или знаниями. Если мы сопоставим его с тогдашними «звездами» первой величины — Троцким, Зиновьевым, Бухариным и Каменевым — то первый мнил себя (и, соответственно, вел себя соответствующим образом) не только главным полководцем Гражданской войны, но и непревзойденным оратором (согласно многочисленным достоверным свидетельствам, Троцкий действительно был наделен недюжинным ораторским мастерством), а также крупнейшим теоретиком, способным дать партии и стране единственно верные ориентиры дальнейшего продвижения по пути социалистического переустройства мира. Мало чем в своих амбициях уступал Троцкому и Зиновьев, считавший себя неформальным «вождем мирового пролетариата» в силу занимаемого им поста председателя Исполкома Коммунистического Интернационала. Бухарин лично лишен был вождистских амбиций, но тем не менее ему льстила подтвержденная самим Лениным репутация любимца партии и крупного теоретика, правда, с некоторыми изъянами. Каменев фактически возглавлял московскую организацию — одну из крупнейших в стране — хотя занимал не партийный, а советский пост председателя Московского совета. Одновременно он являлся председателем Совета труда и обороны — органа, направлявшего деятельность экономических комиссариатов и деятельность всех органов в области обороны страны. Каменева считали умным политиком, но человеком, не отличавшимся необходимыми волевыми качествами. К тому же, широко известна была его склонность к сибаритству, что едва ли прибавляло ему авторитета.

На фоне этих фигур первого партийного эшелона Сталин выглядел достаточно скромно. Он намеренно и многократно подчеркивал, что является лишь верным учеником великого вождя — Ленина. Что он при этом думал о себе на самом деле, никому не дано узнать. По крайней мере, его подчеркнутая скромность многим импонировала и невольно вводила в заблуждение. Чрезмерная демонстрация скромности политическим деятелем часто скрывает и чрезмерные амбиции. Но фактом остается то, что скромность и деловитость генсека, его демонстративная неприязнь ко всякого рода восхвалениям в свой адрес многим нравились и рассматривались как эталон поведения настоящего большевика-ленинца. Я не хочу быть голословным и приведу в подтверждение своих оценок выдержку из воспоминаний столь ярого критика Сталина, как Н. Хрущев. Он пишет, что в середине 20-х годов Москву посетила делегация города Юзовки, который был переименован в Сталино. Руководитель делегации обратился к Сталину: «Товарищ Сталин, мы вот с бывшей Юзовки. Сейчас Юзовка переименована и носит Ваше имя. Поэтому мы хотели, чтобы Вы письмо написали юзовским, сталинским рабочим. Это произвело бы хорошее впечатление на население Сталинского округа». Сталин ему так ответил: «Я не помещик, а рабочие завода не мои крепостные. Я им писать не буду и не люблю, когда это делают другие» …Приехав домой, руководитель делегации рассказал все в окружном комитете партии, и это стало достоянием всей округи. Такая фраза Сталина произвела очень сильное впечатление. Этот случай говорил о демократичности, доступности и правильном понимании Сталиным своего места»[191].

Далее Хрущев приводит и некоторые другие примеры, которые, как он замечает, произвели на него в то время хорошее впечатление. Особенно он отмечает такое качество, как терпимость Сталина. Но я был бы не прав, если бы поставил на этом точку, поскольку у читателя сложилось бы превратное представление о подлинном отношении Н. Хрущева к Сталину тех лет. За всеми этими примерами следует главный, оценочный вывод Хрущева, говорящий сам за себя: «Позднее, когда я узнал Сталина, то вспомнил об этом и понял, что это — его ловкость, его иезуитство. Он играл на чувствах людей, желая показать свою терпимость, свою волю к единству партии и если не уважение, так хотя бы терпимость к мнениям других членов коллектива, в котором он работал. Это был обман, это был расчет, он хотел забросить удочку, грубо говоря, и на крючок ловить людей, которые искренне хотели правильно его понимать. И я в том числе тоже явился жертвой сталинской уловки»[192].

Что хотелось бы заметить в связи с этим? Вывод Хрущева, как и всякий слишком категорический, а по существу, и безапелляционный вывод, касающийся столь сложной и противоречивой материи, какой является сфера политики, не может рассматриваться в качестве универсального, а тем более в качестве истины в последней инстанции. Достаточно напомнить пару примеров, имеющих самое прямое отношение к такой черте сталинского политического поведения, как определенная терпимость к своим бывшим идейным противникам. Сам Хрущев в 1923 году выступал сторонником троцкистской платформы, однако, хотя это и припомнили ему в 1937 году во время одной из московских партийных конференций, он тем не менее вошел в узкий круг приближенных к Сталину партийных руководителей и на протяжении длительного времени был членом Политбюро. То же самое можно сказать и об А.А. Андрееве, который также одно время стоял на троцкистской платформе[193], но затем был в составе Политбюро чуть ли не до самой смерти Сталина. Словом, к каждой, претендующей на универсальность оценке, следует относиться критически, сопоставляя ее с реальной канвой событий и достоверными фактами.

По ходу изложения материала я лишь вскользь затрагиваю некоторые личные качества Сталина как политика, прежде всего в контексте рассматриваемого исторического отрезка времени и под углом зрения реальной обстановки соответствующей эпохи. Здесь, мне думается, уместно коснуться и роли Сталина в подавлении восстания в Грузии в августе — сентябре 1924 года. Хотя данный сюжет и несколько нарушает стройность хронологии, но интересы дела позволяют сделать исключение в данном конкретном случае. Не вдаваясь в детали, можно с полным основанием констатировать, что в силовом решении данного вопроса в первую очередь можно усматривать инициативу Сталина. Он почитался знатоком национального вопроса и, по негласному обычаю, установленному в партийной верхушке, курировал (выражаясь современной лексикой) вопросы, связанные с Закавказьем, и тем более непосредственно с его родиной — Грузией.

В 1924 году в сфере экономических отношений были предприняты некоторые, довольно робкие, попытки как-то обуздать разгул нэповской стихии как в городе, так и на селе. Эта линия вызвала рост недовольства, вылившегося в ряде мест в открытое сопротивление. Особенно оно проявилось в Грузии, где советизация проводилась всего лишь около трех лет и говорить об устойчивости и прочности новой власти, естественно, не приходилось. Обстановкой воспользовались меньшевики — как внутри страны так и в эмиграции — пользовавшиеся сильным остаточным влиянием в этой республике. В августе — сентябре развернулось довольно мощное восстание, продолжавшееся более двух недель. Сначала повстанцам сопутствовал успех. Им удалось овладеть рядом городов Западной Грузии, в том числе Чиатурой, Сухуми, Батуми и Кутаиси. Бои шли даже в пригородах Тбилиси. Но вскоре для борьбы с восстанием были переброшены дополнительные части Красной Армии, и под натиском численно и технически превосходящего противника сторонники независимости Грузии вынуждены были отступить. В начале сентября часть из них через Батумский порт ушла морем в Турцию. Многие раненые повстанцы были захвачены в плен[194].

Б. Николаевский (о нем уже шла речь в предыдущей главе) полную и безраздельную ответственность за жестокое подавление грузинского восстания возлагает лично на Сталина. Он, в частности, пишет, что оно «было по личным директивам Сталина потоплено в крови, но в этом восстании были элементы, которые вызывали длительную тревогу в Кремле: после того, как восстание рабочих в промышленных центрах Грузии было подавлено, деревня в течение нескольких недель продолжала оказывать упорное, местами даже ожесточенное сопротивление. Расследование о причинах восстания, проведенное по свежим следам, показало, что в его размахе большую роль играли факторы не только национальные, но и социальные, и важнейшим среди них было недовольство крестьянства деревенской политикой советской диктатуры»[195].

Конечно, в политической биографии Сталина это был не первый эпизод, когда он прибегал к использованию силы для подавления недовольства или сопротивления. История Гражданской войны дает тому тьму примеров. Однако деликатность (и особенность) данного эпизода состоит в том, что сила была использована для подавления выступлений на родине Сталина. Он в данном случае продемонстрировал не только свою твердость и решительность, но и фактически полное пренебрежение ко всякого рода национальным чувствам и сантиментам. Подчеркивая эту главную, доминирующую черту в политической стратегии Сталина, нельзя вместе с тем предать забвению и то, что генсек понимал и правильно оценивал истоки недовольства грузинских крестьян политикой властей. Это явствует из следующего его замечания относительно восстания в Грузии: «ведь вопрос стоит так либо мы, вся партия, дадим беспартийным крестьянам и рабочим критиковать себя, либо нас пойдут критиковать путём восстаний. Грузинское восстание — это была критика»[196]. В более широкой постановке вопроса Сталин подчеркивал (и это было вполне справедливо и звучало убедительно), что боязнь критики со стороны масс — это смертельная слабость любой политической партии, а тем более коммунистической: «Партия, скрывающая правду от народа, партия, боящаяся света и критики, есть не партия, а клика обманщиков, обречённых на гибель»[197].

Взятый сам по себе факт силового подавления грузинского восстания в 1924 году может кому-то показаться незначительным эпизодом, затерявшимся в анналах истории. Но для проникновения в суть политической философии Сталина он имеет несомненно важное значение, поскольку как бы приоткрывает завесу над механизмом его подходов к решению острых национальных проблем. Насильственные методы, как мы видим, составляли неотъемлемый элемент в решении острых национальных проблем. В этом мы сможем убедиться при рассмотрении подходов Сталина к национальным проблемам в предвоенный, военный и послевоенный периоды.

Отмечая как вполне неоспоримый факт значительное возрастание личного авторитета генсека в партии и в стране, нельзя вместе с тем ограничиться только констатацией данного факта. Надо в целях полной достоверности отметить и другую сторону медали: среди определенной части членов партии Сталин вызывал нескрываемое отторжение. И речь идет не о каких-то единицах, и не только о сторонниках оппозиции, но и о рядовых членах партии, выражавших серьезное недовольство процессами бюрократизации и централизации, выделения партийных функционеров в отдельную привилегированную прослойку, постепенно, шаг за шагом все более отдалявшуюся от основной партийной массы. Эти процессы с полным основанием связывались с именем Сталина. Причем надо заметить, что эти процессы, начавшиеся гораздо раньше, в середине 20-х годов обрели все более крупные масштабы и все более четкие очертания.

Я приведу несколько примеров, подтверждающих обоснованность моего утверждения. Вот письмо коммуниста, посланное в высший орган Советской власти:

«Письмо товарищу Калинину

Товарищ Калинин, много писалось в наших газетах о строительстве социализма, о нашем экономическом возрождении страны и тому подобном. Но никто не задумался о том, что делается вокруг нас, как смотрит пролетариат и крестьянство на наши партийные и советско-хозяйственные органы, которые руководят всей политикой страны, начиная с низовых и кончая центральными. Во-первых, рабочие и крестьяне рассматривают нашу политику и приходят к выводу, что с лозунгов диктатуры пролетариата переходят к лозунгу диктатуры бюрократизма и мелкой буржуазии. Почему этот вопрос выдвигается пролетарской массой? Потому, что наблюдая за действием наших органов управления, которые всецело оторвались от низов, от пролетариата и становятся чужими пролетариату. Все советские органы обюрократились, партийная масса стала бесполезной в стране, часть членов партии ходит без дела, и ее не допускают к работе, ибо они мешают бюрократизму и нэпманам. И в самом-то деле получается расслоение в рядах партии, партия разбилась на две группы, то есть на группу ответственных работников, обюрократившихся, и на группу рядового партийного элемента, оторвавшегося от бюрократизма и не принимающего участия в строительстве. Пролетарская масса говорит: «Мы воевали за советскую власть, за равенство и братство, но мы этого не видим, а видим расслоение между пролетариатом и бюрократизмом, к этому бюрократизму можно приписать нэпманов и спекулянтов». Необходим был НЭП для возрождения народного хозяйства, но нужно знать предел нэпу и не вовлекаться нэпом бесконечно. Ведь мы перещеголяли нэп и в нежелательную сторону и очутились перед лицом бюрократизма. Не пролетариат победил нэповский уклон, а этот нэповский уклон в лице бюрократизма окутывает и побеждает пролетарскую массу, ибо бюрократизм оказывается сильнее пролетариата. Бюрократизм завладел хозяйственными и торговыми органами страны, а рабочий или крестьянин не имеет права высказать истинной правды, ибо его сейчас же обвинят в контрреволюции и дискредитировании партийной линии»[198].

Мне кажется, что приведенное письмо кратко, но весьма емко определяло самые существенные пороки советской системы того времени. Не надо обладать большим воображением, чтобы представить себе, что число недовольных было во много раз больше, чем число тех, кто осмеливался открыто критиковать утвердившиеся порядки. А все это имело самое непосредственно отношение к Сталину, как фактически главному лидеру партии. Несомненно, он должен был учитывать в своей политической стратегии подобного рода настроения и вносить какие-то коррективы в эту стратегию. Но дело не ограничивалось лишь критикой общих пороков и недостатков советской и партийной системы. Она распространялась и на самого Сталина.

Я процитирую отрывок из письма одного крестьянина, посланного в газету «Беднота» в начале 1927 года:

«Мы стали посмешищем мира. Нет, был бы Ильич, этого бы не было. Он бы и тех и других не погладил по головке. Ведь этим подрывается авторитет не только тех, кого дуют в хвост и в гриву, а и тех, кто их дует, ибо кто может поручиться, что у товарищей Бухарина или Сталина обойдется все без ошибок? Никто! Значит, создается впечатление, что и они, может быть, ошибаются, неправы, как ошибались другие.

Ведь в течение десятка-другого лет верили Зиновьеву, Троцкому, Каменеву. Вдруг, оказывается, что они плохие люди. У них все ошибки и ошибки. Так почему же они с ошибками руководили партией? Почему их раньше не попросили уйти? Кто даст гарантию, что кто-нибудь другой не скажет завтра, что у товарищей Сталина и Бухарина много ошибок, не станет выкапывать их старые грехи да судить за них, к ним придираться? Никто.

Значит, все это нехорошо, дважды и трижды нехорошо. Это удар по авторитету наших всех вождей. Это шельмование их в глазах всего населения, ибо с ними нужно еще более считаться, чем с партийной массой. Авторитет вождей в этой массе — первое дело. Надо поэтому, чтобы в будущем таких споров ни в коем случае не повторялось. Нужно споры регулировать, как их регулировал Ильич!

Во время споров надо было дать возможность и оппозиционерам высказываться на страницах газет, а потом их крыть. Это дало бы возможность хорошо разобраться в спорах. Крыли только оппозицию, а им не давали возможности высказаться. Это оппозиционеров сделало мучениками в глазах населения: мол, бьют и плакать не дают.

Одним словом — мы переживаем великую историческую болезнь, от которой надо лечить и тех и других»[199].

Эти два примера говорят о многом, — и об обстановке в стране, и о растущем недовольстве негативными процессами, протекавшими как в городе, так и на селе. Они, кроме всего прочего, служат показателем того, что часть членов партии и беспартийных никак не могла взять в толк, почему в высших эшелонах партии постоянно идет ожесточенная, непримиримая борьба. Такая борьба, которая бывает не среди единомышленников, а среди смертельных врагов.

Я затронул лишь часть проблем, связанных с процессом бюрократизации партийного аппарата, отрывом его от насущных интересов широких масс населения. Такие факты, бесспорно, имели место и не представляли собой явления какого-то исключительного, из ряда вон выходящего порядка. Они были распространены повсеместно и отражали, на мой взгляд, более общие закономерности, проистекавшие из того факта, что в понимании Сталина и его единомышленников, а точнее сказать, — большинства членов партии того периода — общие проблемы демократии в стране рассматривались и толковались прежде всего и главным образом через призму классовых интересов. Само понятие демократии не рассматривалось как органическая составная часть фундамента утверждавшегося общественно-политического строя. Как нечто такое, без чего сам новый общественный строй во многом утрачивает свои привлекательные черты.

Вопрос об отношении Сталина к демократии — важная составная часть общей политической философии Сталина. Нельзя сказать, что его взгляды на демократию всегда оставались неизменными и не претерпевали определенной эволюции. Напротив, в различные исторические периоды становления и развития Советского государства эти взгляды подвергались определенным изменениям, становились, если так можно выразиться, более либеральными, более прагматическими. Хотя бы с чисто внешней стороны. Мне еще придется в дальнейшем обращаться к данной теме, здесь же я считаю достаточным указать на характер воззрений Сталина на проблему демократии именно в 20-е годы, в период его ожесточенной борьбы с оппозицией и утверждение своей безраздельной власти в партии и государстве. У читателя, естественно, возникнет вопрос: о какой демократии можно вообще вести речь в данном случае, поскольку целью Сталина было утверждение единовластия в партии, а значит, и в государстве? Действительно, есть все основания поставить под вопрос приверженность генсека к нормам демократии в ее общепринятом понимании.

Однако сказать только это — значит сказать половину правды. К данному вопросу следует подходить с учетом конкретных исторических реалий, определявших существо политических и иных процессов в тогдашней Советской России. У Сталина была достаточно четкая, хотя и весьма сомнительная с точки зрения научной состоятельности, концепция понимания демократии. Об этом свидетельствуют, в частности, такие примеры. Еще при жизни Ленина, в январе 1924 года он в своем выступлении на XIII партийной конференции говорил: «у нас некоторые товарищи и некоторые организации фетишизируют вопрос о демократии, рассматривая его как нечто абсолютное, вне времени и пространства. Я этим хочу сказать, что демократия не есть нечто данное для всех времён и условий, ибо бывают моменты, когда нет возможности и смысла проводить её. Для того, чтобы она, эта внутрипартийная демократия, стала возможной, нужны два условия или две группы условий, внутренних и внешних, без которых всуе говорить о демократии»[200]. Далее он подробно изложил эти условия, из которых вытекало, что всерьез мечтать о наступлении времен демократии — значит предаваться иллюзиям, поскольку создание таких условий потребовало бы коренного изменения всей внутренней и внешней обстановки, на что потребовался бы огромный исторический период, исчисляемый десятками лет.

И не случайно в качестве резюме следовало такое рассуждение: «Вот почему я думаю, что демократия должна рассматриваться в зависимости от условий, что фетишизма в вопросах внутрипартийной демократии быть не должно, ибо проведение внутрипартийной демократии, как видите, зависит от конкретных условий времени и места в каждый данный момент»[201].

Через несколько лет, в ноябре 1927 года, отвечая на вопрос о том, почему нет свободы печати в СССР, Сталин без обиняков заявил: «О какой свободе печати вы говорите? Свобода печати для какого класса — для буржуазии или для пролетариата? Если речь идёт о свободе печати для буржуазии, то её нет у нас и не будет, пока существует диктатура пролетариата… У нас нет свободы печати для меньшевиков и эсеров, которые представляют у нас интересы разбитой и свергнутой буржуазии. Но что же тут удивительного? Мы никогда не брали на себя обязательства дать свободу печати всем классам, осчастливить все классы. Беря власть в октябре 1917 года, большевики открыто говорили, что эта власть есть власть одного класса, власть пролетариата, которая будет подавлять буржуазию в интересах трудящихся масс города и деревни, представляющих подавляющее большинство населения в СССР»[202].

Так что воззрения Сталина на демократию, в том числе и на внутрипартийную, характеризовались четкой классовой определенностью, что делало их с закономерной неизбежностью и классово ограниченными. Ведь по самой своей природе демократия более универсальна и более всеобъемлюща, нежели ее сугубо классовая интерпретация.

В конечном счете подобный подход к фундаментальным основам демократии стал одним из основных источников массовых репрессий. Иными словами, он проявлял себя как ахиллесова пята всей политической философии Сталина на протяжении целых десятков лет.

Здесь необходимо сделать следующее пояснение. Та интерпретация демократии, которую защищал и всячески отстаивал Сталин, предстает несостоятельной и ущербной с точки зрения критериев сегодняшнего дня. Хотя, конечно, уже и тогда она являла собой нечто парадоксальное с позиций универсального подхода к демократии в ее истинном понимании. Однако подобные взгляды в период, о котором идет речь, не казались ущербными, классово ограниченными, ослаблявшими общие позиции в процессе утверждения нового общественного строя. Ведь большевики торжественно провозглашали, что их целью является созидание такого строя, который во всех отношениях, в том числе и в сфере демократических свобод, был бы неизмеримо выше и лучше существовавшего буржуазного строя. Практика же оказалась такой, что путь к расцвету демократии пролегал через всяческие ее ограничения по многим признакам — классовое происхождение, отношение к новому строю и т. п. Словом, получалось развитие демократии посредством ее ограничения. А это напоминало многие ситуации, превосходно описанные великим русским сатириком Щедриным.

Попутно хочется акцентировать внимание читателя еще на одном немаловажном обстоятельстве. Речь идет о том, что только что утвердившийся новый социально-политический строй в силу логики самого общественного развития стремился быть сильнее своих противников. Это представляется мне делом вполне естественным и оправданным. Так что позиция Сталина, отстаивавшего точку зрения большевиков о классовой трактовке самого понятия демократии и вытекавших из этого толкования практических выводов для политической жизни, нельзя интерпретировать примитивно. По крайней мере, ее нужно рассматривать в органической связи с конкретной исторической обстановкой того времени.

Но вернемся к главной нити нашего изложения. В партии, как уже отмечалось, наблюдался рост недовольства процессами бюрократизации и нарушения внутрипартийной демократии. Бесспорно, такие настроения не могли игнорироваться ни со стороны Сталина, ни со стороны его политических оппонентов. Каждая сторона пыталась истолковывать их в свою пользу и возлагать всю вину на своих политических противников. В данном случае я не оговорился, употребив понятие политические противники. Ибо начиная с 1926 года Сталин взял курс на то, чтобы трансформировать межпартийные разногласия и борьбу за властные позиции в предмет борьбы между политическими противниками. Пока что эта линия проглядывала лишь пунктиром, но с каждым новым витком противоборства становилось все более и более очевидным и наглядным, что речь идет не о внутрипартийных разногласиях, а о бескомпромиссной схватке политических противников. Разумеется, эти процессы заняли определенный промежуток времени и все фундаментальные перемены предстают столь ясными и четкими лишь тогда, когда мы оцениваем их через призму исторической ретроспективы. Тогда же они воспринимались отнюдь не столь однозначно.

Достойна самого пристального внимания и довольно противоречивая эволюция, проделанная Сталиным в столь важном для российского общества вопросе о классовой борьбе в деревне. Начиная с первой половины 1925 года в публичных выступлениях генсека четко прослеживается курс на смягчение подхода к разжиганию классовой борьбы на селе. Некоторые связывают этот зигзаг в стратегии генсека с влиянием на него Бухарина, с которым в то время они находились в одном лагере. Другие полагают, что это было ничем иным, как просто обычным для сталинской линии поведения маневрированием, нацеленным на ослабление позиций группировки Зиновьева и Каменева. Вероятно, оба эти предположения имеют под собой какую-то реальную основу.

Но неоспоримым фактом являются резкие выпады Сталина против тех, кто ратовал за обострение классовой борьбы в деревне, за разжигание травли кулаков и вообще зажиточных крестьян. В собрании сочинений Сталина эти его выступления подверглись некоторой редакционной корректировке, поэтому я приведу соответствующее место из выступления Сталина по данной теме из книги Н. Валентинова, специально посвященной изложению событий, связанных с НЭПом. Мне кажется, что в данном конкретном случае этой книге можно доверять больше, чем официальному собранию сочинений вождя.

Итак, согласно Н. Валентинову, Сталин в первой половине 1925 г. объявил себя сторонником «умирения», смягчения, устранения резких форм классовой борьбы и стал проповедовать вместо борьбы «соглашения» и «взаимные уступки».

Сталин говорил:

«Некоторые товарищи, исходя из факта дифференциации деревни, приходят к выводу, что основная задача партии — это разжечь классовую борьбу в деревне. Это, товарищи, неверно. Это пустая болтовня. Не в этом теперь наша главная задача. Это перепевы старых меньшевистских песен из старой меньшевистской энциклопедии. Мы не должны разжигать классовую борьбу. Наоборот, должны всячески умерять борьбу на этом фронте, регулируя ее в порядке соглашений и взаимных уступок, ни в коем случае не доводя ее до резких форм, до столкновений. Возможно, что в некоторых случаях кулачество само начнет разжигать классовую борьбу, попытается довести ее до точки кипения, попытается придать ей форму бандитских или повстанческих выступлений, но тогда лозунг разжигания классовой борьбы будет уже не нашим, а лозунгом контрреволюционным.

Главное теперь, — говорил Сталин, — это включить крестьянство в систему хозяйственного строительства через кооперацию кредитную, сельскохозяйственную, кооперацию потребительскую, кооперацию промысловую. На одной трескотне о «мировой политике», о Чемберлене и Макдональде теперь далеко не уедешь. У нас пошла полоса хозяйственного строительства»[203].

Зная последующие взгляды Сталина на данную проблему (о чем речь пойдет в дальнейшем), невольно задаешься вопросом: какие побудительные мотивы или, скорее, какие политические расчеты лежали в основе столь умеренной позиции генсека в середине 20-х годов? Однозначного ответа дать невозможно. Но можно допустить, что в тот период генсек действительно держался примирительной стратегии в вопросах классовой борьбы. Ситуация тогда еще не характеризовалась резким обострением хозяйственных проблем (хотя таковых была тьма), в непосредственной повестке дня еще не стояли проблемы коллективизации. Кроме того, определенная сдержанность и умиротворенность в вопросах классовой борьбы в деревне в тот период, когда еще не был окончательно решен вопрос об установлении полновластия Сталина в партии, — все это в тот исторический отрезок времени являлось не вопросом добровольного выбора, а скорее объективной необходимостью. Еще не были созданы, фигурально выражаясь, необходимые тылы для развертывания наступления, поэтому генсеку выгодно было изображать из себя своего рода либерала в крестьянском вопросе.

Если смотреть на вопрос через призму внутрипартийных отношений и внутрипартийной борьбы, то Сталин тогда очень нуждался в поддержке со стороны Бухарина и его группы, исходные взгляды которых по данному вопросу были весьма примирительными и пользовались достаточно широкой поддержкой среди широких партийных масс. Я не склонен считать известный либерализм Сталина в тот короткий промежуток времени имманентной и главной чертой его стратегии в вопросах о путях и способах социалистического переустройства в деревне. Скорее всего это правильнее было бы определить как органически присущее политической философии Сталина политическое маневрирование.

Фундаментальные проблемы социально-экономического развития страны, перспективы индустриализации и источники ее осуществления, вопросы классовых отношений, в первую очередь в деревне, проблемы обеспечения населения продовольствием, сельских тружеников — предметами первой необходимости, прежде всего изделиями легкой промышленности, вопросы внешней политики, в том числе вопросы стратегии и тактики Коминтерна, — все это и многое другое стояло в центре борьбы сталинского руководства с оппозицией.

Надо отметить, что в середине 20-х гг. развитие советской экономики носило противоречивый характер. Бесспорным положительным фактом являлось то, что налицо были успехи новой экономической политики в возрождении народного хозяйства страны. В сельскохозяйственном секторе практически удалось восстановить уровень довоенного производства: Россия снова обрела статус экспортера хлеба, что, несомненно, было очевидным свидетельством серьезного прогресса в области сельского хозяйства. Впервые в советской истории появилась возможность накапливания средств и ресурсов для развития промышленности. Была проведена финансовая реформа, активную роль в которой сыграл Сокольников — ярый и последовательный приверженец Троцкого. В итоге серьезно окрепла финансовая система государства, главным образом благодаря проведению жесткой кредитной и налоговой политики. С другой стороны, положение в промышленности, особенно, в тяжелой, выглядело отнюдь не радужным, если не сказать плачевным. Промышленное производство к середине 20-х гг. далеко еще отставало от довоенного уровня, замедленные темпы его развития вызывали огромную безработицу, которая в 1923–1924 гг. зашкалила за цифру в 1 млн. человек

Новая экономическая политика прошла через серию острейших экономических кризисов. В 1923 году диспропорция между наращивающим темпы развития сельским хозяйством и практически остановившейся промышленностью вызвала «кризис цен», или «ножницы цен». В итоге цены на сельхозпродукты резко снизились, а цены на промтовары продолжали оставаться высокими. Вследствие действия этих «ножниц» сельское население теряло половину своего платежеспособного спроса. Возникшие проблемы стали предметом острой политической борьбы в руководстве партии, причем Сталин и его оппоненты совместно искали пути выхода из положения. Данный факт явно свидетельствовал о том, что в критические для страны моменты различные фракции внутри партийного руководства могли приходить к согласию и принимать продиктованные объективными экономическими потребностями страны компромиссные решения. Иными словами, рост внутренней угрозы стабильности власти и большевистскому режиму в целом тогда еще играл некоторую позитивную роль, заставляя порой отодвигать на второй план внутрипартийные разногласия. Но такое явление представляло собой не правило, а скорее исключение из него.

В конце концов выход из кризисной ситуации был найден в применении экономических методов. Цены на промтовары были снижены, а хороший урожай в сельском хозяйстве позволил промышленности обрести широкий и емкий рынок для сбыта своих товаров. Однако все предпринятые меры и полумеры не означали радикального сдвига в экономике, пережившей все тяготы мировой и Гражданской войн. В 1925 году начался новый кризис, порожденный рядом причин, главной из которых являлся фактор субъективный — во многом он был искусственно спровоцирован довольно влиятельной в тот период социальной силой — кулаками — частными торговцами сельхозпродуктов. Беспардонная и даже вызывающая спекуляция хлебом и другими продовольственными товарами привела к тому, что цены на сельхозпродукты резко повысились и основная прибыль пошла в руки наиболее зажиточных крестьян.

Вопрос о хозяйственном положении и хозяйственной политике обсуждался на апрельском пленуме ЦК партии в 1926 году. В его решении особо подчеркивалось:

«Индустриализация страны и увеличение товарной массы промышленных изделий, при достигнутом уровне развития промышленности, наталкивается в настоящий период на специфические трудности. Промышленность почти полностью использовала унаследованный от буржуазной эпохи основной капитал и упирается в своем дальнейшем развитии в переоборудование предприятий и новое фабрично-заводское строительство, что, в свою очередь, целиком зависит от размера тех накоплений, которые можно будет вложить в дело расширения промышленности.

Экспроприация непроизводительных классов (буржуазии и дворянства), аннулирование долгов, сосредоточение доходов от промышленности, госторговли (внутренней и внешней) и всей кредитной системы в руках государства и т. п., — сами по себе дают возможность такого накопления внутри страны, которое обеспечивает необходимый для социалистического строительства темп развития индустрии»[204].

В докладе активу ленинградской организации об итогах этого пленума Сталин особый упор сделал на необходимости последовательного осуществления курса на индустриализацию страны, поскольку только этот путь давал бы возможность стране разрешать сложные накопившиеся проблемы и не вступать перманентно из одной полосы кризиса в другую, часто еще более глубокую и масштабную. В частности, Генеральный секретарь ЦК партии обратил внимание на международный аспект индустриализации как единственную и надежную гарантию государственной самостоятельности страны. «Индустриализация имеет своей задачей не только то, чтобы вести наше народное хозяйство в целом к увеличению в нём доли промышленности, но она имеет ещё ту задачу, чтобы в этом развитии обеспечить за нашей страной, окружённой капиталистическими государствами, хозяйственную самостоятельность, уберечь её от превращения в придаток мирового капитализма. Не может страна диктатуры пролетариата, находящаяся в капиталистическом окружении, остаться хозяйственно самостоятельной, если она сама не производит у себя дома орудий и средств производства, если она застревает на той ступени развития, где ей приходится держать народное хозяйство на привязи у капиталистически развитых стран, производящих и вывозящих орудия и средства производства. Застрять на этой ступени — значит отдать себя на подчинение мировому капиталу»[205].

Как видно из приведенного высказывания, Сталин рассматривал проблему индустриализации не абстрактно, не только в чисто экономическом измерении, но и в качестве важнейшей задачи, решение которой является фундаментальной предпосылкой и основой подлинной независимости страны. Однако до реализации этой всеобъемлющей и грандиозной задачи было еще очень и очень далеко. Повседневная жизнь ставила в повестку дня все новые и новые хозяйственно-экономические проблемы, и откладывать их решение на потом было невозможно.

Новая фаза хозяйственного кризиса, естественно, не могла не отразиться и на внутрипартийной борьбе. Среди партийной верхушки вновь вспыхнула дискуссия о «кризисе цен» и путях выхода из создавшегося положения. Приверженцы продолжения поощрения развития аграрного сектора и дальнейших уступок крестьянству, среди которых активную роль играл Бухарин и которого тогда энергично поддерживал Сталин, оказались победителями. Но их победа носила относительный характер: поскольку поспешно принятые меры по ограничению частника на рынке привели не к стабилизации положения, а к дезорганизации рынка. Новый кризис экономической политики был связан с хлебозаготовительными трудностями зимы 1927/28 г., вошедшими в историю как «хлебная стачка». Крестьяне не желали сдавать хлеб государству, решив придержать его до весны, когда цены на него поднимутся. Результат не заставил себя долго ждать: в крупных городах страны возникли сбои в снабжении населения продуктами питания и власти вынуждены были пойти на введение карточной системы распределения продуктов.

Если говорить обобщенно, то сфера экономики, в первую очередь сельского хозяйства, изо дня в день ставила перед руководством страны все новые и новые задачи. Порожденные как объективными условиями, так и субъективными обстоятельствами (ошибками в выработке и проведении сельскохозяйственной и промышленной политики), трудности нарастали как снежный ком. Решение одной задачи не снимало проблем в целом, но лишь с новой силой подчеркивало назревшую необходимость радикального поворота во всей стратегии экономического развития. Нужны были принципиально новые подходы к решению кардинальных задач развития национальной экономики. Рано или поздно противоборствующие силы в партийном руководстве с железной закономерностью должны были столкнуться в жесткой и бескомпромиссной схватке вокруг фундаментальных по своему значению вопросов стратегии экономического развития страны. И неотвратимость обострения этого противоборства дополнялась и стимулировалась ожесточенной борьбой за власть в высших эшелонах правящего режима. Сама логика событий направляла их в русло открытого противостояния.

Я лишь в самом схематическом виде охарактеризовал общую экономическую ситуацию, на фоне которой развертывалась широкомасштабная внутрипартийная борьба. Как Сталин, так и оппозиция, одинаково не гнушались использовать в своих собственных политических целях трудности в сфере экономики. Обе стороны стремились возложить ответственность за череду непрерывных экономических неурядиц друг на друга. Таков в целом был социально-экономический фон, накладывавший свою неизгладимую печать на внутрипартийные баталии.