2. Как Сталин готовил удар против правых

2. Как Сталин готовил удар против правых

Катализатором борьбы Сталина и его сторонников против правой оппозиции в лице прежде всего Бухарина и Рыкова стал кризис хлебозаготовок в конце 1927 года. Нельзя сказать, что этот кризис был первой ласточкой, предвещавшей наступление подобного рода кризисов с такой же закономерностью, как смена времен года. Подобного рода кризис был и зимой 1925–26 гг., из-за чего пришлось несколько сократить масштабы развертывания промышленного строительства. В 1926 году сельское хозяйство дало заметный прирост хлебной продукции, перекрыв плановый недобор предыдущего года и обеспечив возможность действительно высоких темпов развития индустрии. Уже в 1927 году объем промышленного производства превысил довоенный уровень на 23,7 процента.

Сбои в поступлении зерновых на рынок и связанный с этим быстрый рост цен на хлеб обнаружились в ходе заготовительной кампании 1927 года. Бедняцкие и маломощные середняцкие хозяйства к тому времени уже реализовали свой хлеб. Кулацкие же хозяйства, товарный потенциал которых был несравненно выше, чем у бедняцких и середняцких хозяйств, напротив, стали воздерживаться от продажи своих хлебных запасов. Государственные заготовки зерна к январю 1928 года оказались недовыполнены на 128 млн. пудов. Поскольку к тому времени снабжение городов хлебом и обеспечение экспортных операций было поставлено на рыночные основания, проблема хлебозаготовок оказалась связанной уже не только с размерами урожая, но прежде всего с тем, в какой мере удастся заинтересовать крестьян в быстрой продаже зерна. До 1924 года значительная часть хлеба поставлялась государству по налогу, а не через посредство чисто рыночных механизмов. Проблема усложнилась тем, что в связи с широко распространявшимися тогда слухами о неизбежности нападения на СССР товарные запасы были в значительной мере израсходованы. В этой ситуации основным продавцам товарного хлеба, которыми являлись крупные кулацкие хозяйства, было выгодно дождаться более высоких хлебных цен — продавать его немедленно, как того требовали интересы государства и создавшееся положение, было для них крайне невыгодно.

А необходимыми хлебными ресурсами государство не обладало. Можно было пойти на увеличение цен на хлеб, как поступили в предыдущем, 1926 году, но это было чревато неизбежным нарастанием инфляционных процессов и усилением товарного голода. В конечном счете было принято решение о введении в 1928 году карточек, что само по себе свидетельствовало о чрезвычайной серьезности положения. Введение карточек не решало и не могло решить хлебной проблемы. Нужны были какие-то чрезвычайные меры, и партийное руководство в начале 1928 года приняло решение о применении фактически принудительных мер: за сокрытие хлебных излишков кулаки привлекались к суду, решением которого хлеб конфисковывался. При этом четверть конфискованного хлеба передавалась деревенской бедноте в ссуду. При проведении хлебозаготовок применялся метод самообложения. Крестьянам предоставлялось право самим разверстывать план хлебозаготовок между отдельными хозяйствами. Таким способом преследовались две цели: решалась зерновая проблема и на селе разжигалась классовая борьба. А что такая борьба имела место, едва ли приходится сомневаться. Причем не следует думать, будто она была спровоцирована чисто искусственными методами, по указаниям сверху. Кулаки, производившие пятую часть товарного хлеба, чувствовали свою силу и не собирались сдаваться без сопротивления: они всяческими средствами вредили колхозам, поджигали хлебные ссыпные пункты, убивали из-за угла партийных и советских работников в деревне.

Конечно, в тот период заострение внимания на классовой борьбе в деревне было составной частью общей политики, на проведении которой настаивал Сталин. Отсюда проистекало и искусственное нагнетание этой борьбы во многих регионах страны. Но на этом основании неправомерно делать общий вывод, что классовая борьба на селе являлась всего лишь результатом прежде всего целенаправленных действий центра. Она имела место в реальной жизни и отражала живое, а не выдуманное столкновение интересов различных социальных слоев на селе.

В целом же хлебозаготовительный кризис обнажил всю сложность ситуации и поставил в порядок дня вопрос о том, какие радикальные меры должны быть приняты для того, чтобы подобные кризисы не стали перманентным явлением советской экономической жизни. Кстати сказать, представители оппозиции также голосовали за принятие первых чрезвычайных мер, рассматривая этот шаг в качестве не системы, которая будет практиковаться на постоянной основе, а лишь в качестве единовременного акта.

Сталина возникшая ситуация не могла не встревожить самым серьезным образом. Тем более что с каждым днем нарастал спектр разногласий и противоречий между ним и его сторонниками, с одной стороны, и представителями правых, с другой. Ранее уже отмечалось, что в 1925 году генсек фактически под давлением обстоятельств, а не по доброй воле был вынужден выступить с критикой Бухарина в связи с выдвижением последним лозунга «Обогащайтесь!», адресованном, как тогда считали в партии, прежде всего кулакам. Сталин сделал это сразу же после выдвижения этого лозунга, хотя в тот период Бухарин являлся его главным политическим союзником в противоборстве с троцкистско-зиновьевской оппозицией. Кризис 1927 года лишь обнажил разногласия Сталина с лидерами правых и придал им характер принципиальной политической борьбы.

Сталин в начале развития хлебного кризиса решил самолично убедиться в том, как обстоят дела на местах и в чем коренятся возникшие проблемы. С этой целью он в январе — феврале 1928 года совершил инспекционную поездку в Сибирь, чтобы, с одной стороны, разобраться в причинах невыполнения неоднократных грозных директив ЦК о форсировании выполнения планов хлебозаготовок, а с другой стороны — путем личного нажима на партийные инстанции на местах сдвинуть дело с мертвой точки. Эта командировка генсека стала одной из немногих, которую он на протяжении своей политической карьеры совершил по стране. В одной из директив, подписанной генсеком, с явной тревогой констатировалось: «Темп работы местных организаций недопустимо медленный, спячка еще продолжается. Низовой аппарат еще не раскачался. Кооперация не выполняет своих элементарных обязанностей. Рычаги власти и партии не приведены в движение, промтоварная масса не поставлена на службу хлебозаготовкам. Крестьяне-коммунисты, советский и кооперативный актив не продали всех своих излишков, совхозы и колхозы также не весь товарный хлеб вывезли, причем есть случаи продажи ими хлеба частникам. Несмотря на наступление сроков платежей крестьянства государству, не взысканы еще сельхозналог, страховые сборы, семссуды и срочные платежи по сельскохозяйственному кредитованию, что свидетельствует о расхлябанности партийных, советских и кооперативных органов и слабости их влияния в деревне.

Из этих вопиющих упущений исходил ЦК, когда он в своих директивах от 14/XII и 24/XII обязал вас организовать решительный перелом в деле хлебозаготовок. С того времени прошло более 3 недель, а перелома нет никакого.

Все это говорит о совершенно недопустимом забвении вами в этом деле основных революционных обязанностей перед партией и пролетариатом.

Констатируя эти факты, ЦК обязывает вас добиться решительного перелома в хлебозаготовках в недельный срок со дня получения настоящей директивы, причем всякие отговорки и ссылки на праздники и т. п. ЦК будет считать за грубое нарушение партийной дисциплины»[337].

Из подписанной генсеком директивы явствует, кроме всего прочего, и то, что основной упор он делает на административный нажим. Причем вопреки всей серьезности и сложности проблемы полагал, что она может быть решена в считанные недели. Это, конечно, свидетельствует о том, что Генеральный секретарь явно впал в административный раж и в какой-то мере утратил чувство реальности. Поездка по местам была для него своего рода холодным душем, приняв который, он начал более полно и глубже оценивать ситуацию и различные варианты выхода из нее. Во время поездки Сталин неоднократно выступал с речами, в них он твердо и последовательно формулировал свои принципиальные подходы к решению вопросов дальнейшего развития деревни и классовых отношений на селе. Вот некоторые из наиболее существенных положений, высказанных им в период поездки по восточным районам страны.

«…Можно развивать дальше сельское хозяйство двумя путями: либо по линии развития единоличных крупных хозяйств, либо по линии развития коллективных крупных хозяйств. Третьего пути нет. Если бы даже кое-кто из нас захотел втихомолку повести дальше сельское хозяйство по линии усиления единоличных крупных хозяйств, кулацких хозяйств, то все равно ничего бы не вышло, потому что весь режим советского строя, все наше законодательство, все финансовые мероприятия, все мероприятия по снабжению деревни сельскохозяйственными машинами, — все они идут по линии ограничения единоличного крупного сельского хозяйства. Факт это или нет? Даже середняк, который хочет развертывать хозяйство, при таком режиме и условии лишен всяких перспектив двигаться дальше и пользуется различными мерами ограничения экономического характера. Застрянуть на одном месте для хозяйства невозможно, идти вниз он не хочет,? и середняк остается без перспектив»[338].

Лейтмотивом выступлений Сталина по вопросам долгосрочных путей развития сельского хозяйства — а в тот период это был вопрос всех вопросов — стал призыв к скорейшему созданию и развитию коллективных хозяйств. Причем акцент делался не на какие-то побочные формы кооперации — снабженческо-сбытовую, кустарную и т. д. — а прежде всего на производственную, поскольку именно колхозы являлись формой производственной кооперации. «Бесспорно, что мы вплотную подошли к вопросу о поднятии сельского хозяйства, о поднятии производства на высшую ступень развития, — а его — это поднятие — никак нельзя повести без объединения мелких и мельчайших крестьянских хозяйств в крупные коллективные хозяйства»[339] — такова была главная мысль, которую Сталин стремился внедрить в сознание своих слушателей.

Было бы упрощением представлять Сталина в виде этакого простачка, не отдававшего себе отчета в том, что его новый курс в политике в деревне едва ли будет встречен всеми чуть ли не бурными аплодисментами. Он понимал, что радикальный поворот натолкнется не только на сопротивление тех, кого он непосредственно задевал, но и довольно широких кругов населения в стране вообще. Это видно из следующего пассажа его выступления в Сибири. «Очевидно, надо держаться такой политики, которая никого не обижает, а такой политики никогда не бывает, как бы правильна эта политика ни была. Мы не должны останавливаться перед тем, что одна часть середняков будет обижена, если мы на кулака нажмем, не только как на выпускающего свой товар, но и как на скупщика… Такой политики нет, одна часть середняков будет обижена, и не скоро они поймут, да даже не только середняки, но и наши коммунисты не скоро поймут нашу линию. Им разъясняешь, а они шарахаются в разные стороны: сначала в одну крайность, потом в другую крайность, потому что опытных руководителей по управлению страной у нас мало. При таких условиях требовать, чтобы у рабочих было полное понимание, чтобы они все сразу поняли всю нашу линию, нельзя. 300 лет крестьяне были под гнетом управителей… Можно только удивляться, что рабочий класс, владея властью всего 10 лет, выделил лучших людей из своей среды в качестве управителей, причем надо удивляться, что, хотя мы и допускали здесь немало ошибок, но все же с этим делом справились, все же надо помнить, что не только середняцкая часть не понимает нашей политики, но и наши братья коммунисты не всегда понимают. Чему тут удивляться? Стало быть, нет такой политики в природе, которая сразу была бы понята на все 100 процентов нашими ребятами-коммунистами, которая не вызывала бы никакого недовольства. Будет недовольство и в среде коммунистов. Могут быть недовольные в одной части середняков, и этого недовольства надо ожидать. Останавливаться перед этим нельзя»[340].

И Сталин, конечно, не останавливался. Сталин не был бы Сталиным, если бы полагался только на средства убеждения. Хотя и этой стороне вопроса он уделял необходимое внимание, поскольку в конечном счете победа его линии не могла быть обеспечена без соответствующей идеологической подготовки кадров всех звеньев, в особенности на селе. Но отнюдь не второстепенное значение генсек придавал мерам государственно-репрессивного порядка. Тем более что в ходе своей поездки он имел возможность лично убедиться не только в наличии, но и достаточно широком распространении разного рода антисоветских настроений среди крестьян. Соответствующую информацию он повседневно получал и в Москве, где ОГПУ суммировало сводки с мест о характере и масштабах антисоветских выступлений.

Однако линия на применение мер уголовного воздействия в отношении кулаков, не желавших продавать хлеб, вызывала открытые возражения и среди части партийного актива. С этим Сталин столкнулся лично во время поездки в Сибирь. Так, один из участников партийных совещаний, проведенных Сталиным, направил специальное письмо генсеку с выражением своих глубоких сомнений. В нем он, в частности, подчеркивал: «Может быть, я ошибаюсь, но я твердо убежден в том, что основная масса середняка и бедноты расценит привлечение кулака к суду только за непродажу хлеба не иначе как возврат, в той или иной форме, к временам военного коммунизма, периоду продразверстки. Ссылка на закон, какая бы то агитация, иного мнения у мужика не создадут. Я не говорю уже о том, что кулак на почве этих фактов разовьет усиленную агитацию против нас; это — дело относительно второстепенное. Основное заключается в том, что осуждение кулака только за «невыпуск» хлеба приведет середняка к убеждению, что рано или поздно очередь дойдет и до него, как держателя известной части хлебных излишков. Первое, с чем мы столкнемся в результате проведения намеченных мероприятий, будет заключаться в повышении ценности хлеба в глазах самой деревни, а отсюда в дальнейшем сокращении предложения его на рынке»[341].

Давая ответ на эти и аналогичные им критические высказывания, Сталин, по существу, выступил рьяным апостолом применения чрезвычайных мер. Вот его аргументация: «Вы говорите, что применение к кулакам 107 статьи есть чрезвычайная мера, что оно не даст хороших результатов, что оно ухудшит положение в деревне. Особенно настаивает на этом т. Загуменный. Допустим, что это будет чрезвычайная мера. Что же из этого следует? Почему применение 107 статьи в других краях и областях дало великолепные результаты, сплотило трудовое крестьянство вокруг Советской власти и улучшило положение в деревне, а у вас, в Сибири, оно должно дать якобы плохие результаты и ухудшить положение?» И далее:

«Предлагаю:

а) потребовать от кулаков немедленной сдачи всех излишков хлеба по государственным ценам;

б) в случае отказа кулаков подчиниться закону, — привлечь их к судебной ответственности по 107 статье Уголовного Кодекса РСФСР и конфисковать у них хлебные излишки в пользу государства с тем, чтобы 25 процентов конфискованного хлеба было распределено среди бедноты и маломощных середняков по низким государственным ценам или в порядке долгосрочного кредита.

Что касается представителей ваших прокурорских и судебных властей, то всех негодных снять с постов и заменить честными, добросовестными советскими людьми.

Вы увидите скоро, что эти меры дадут великолепные результаты…»[342].

Сталин взял курс не только на применение чрезвычайных мер для выполнения плана хлебозаготовок, но и призвал к решительной борьбе против тех советских и партийных работников, которые будут проявлять колебания или сомнения в проведении новой линии. Во время сталинской инспекционной поездки были сняты с работы и подвергнуты наказаниям, вплоть до исключения из партии, многие местные работники — за «мягкотелость», «примиренчество», «срастание» с кулаком и т. п. Волна замены партийных, советских, судебных и хозяйственных работников прокатилась тогда по всем районам. На Урале за январь — март 1928 года были отстранены более тысячи работников окружного, районного и сельского аппарата. Все это создавало обстановку нервозности и административного произвола. Началось закрытие рынков, проведение обысков по крестьянским дворам, привлечение к суду владельцев не только спекулятивных хлебных запасов, но и довольно умеренных излишков в середняцких хозяйствах. Суды выносили решения о конфискации как товарных излишков хлеба, так и запасов, необходимых для производства и потребления. Аресты в административном порядке и тюремные заключения по приговорам судов довершали картину. Именно с этой поры на селе стала широко распространяться практика привлечения к уголовной ответственности за так называемую контрреволюционную пропаганду. Понятно, что под эту статью при желании можно было подвести не только действительных врагов Советской власти, но и вообще всех кого заблагорассудится. В целом можно констатировать, что в ходе развертывания кампании против кулачества на селе в массовом масштабе допускались нарушения не только существующего законодательства, но даже тех довольно крутых инструкций, которые издавались в центре. К кулакам зачастую причислялись середняки, подвергавшиеся соответствующим мерам экономического нажима и даже репрессиям. Все это рассматривалось всего лишь как искривление партийной линии, хотя в действительности носило более глубокий характер. Страна начала вступать на путь, открывавший самый широкий простор для применения репрессивных методов в решении вопросов экономического характера.

Я написал последнюю фразу и задумался: а можно ли рассматривать эти проблемы в качестве чисто экономических? Конечно, в своей основе они носили экономический характер, но не только. В сущности они органически переплетались с вопросами регулирования классовых отношений в еще не сформировавшемся до конца советском обществе. И Сталин здесь, конечно, усматривал прямую взаимосвязь и взаимообусловленность, ибо считал, что решая народнохозяйственные задачи, большевики одновременно решают и вопросы классового порядка. Трудно выделить, что выдвигалось им на первый план в качестве приоритетной задачи — экономические или классовые цели. Скорее всего, разжигание классовой борьбы в деревне преследовало двоякую цель — скомпрометировать кулаков в глазах средних и бедных слоев сельского населения, посеять между ними вражду и даже ненависть и таким способом подготовить предпосылки (как экономические, так морально-психологические) для постановки в скором будущем вопроса о ликвидации кулачества как класса. Это была стратегия дальнего прицела и истоки ее лежали в общей концепции строительства социализма в одной стране. Причем методы такого строительства всегда определялись в соответствии с текущим положением дел.

В данном контексте едва ли можно оспорить вывод, содержащийся в биографии Сталина, написанной Р. Такером: «Эта стратегия увенчалась успехом, но не без борьбы в партии. Рассматриваемый период был долгим и одним из самых трудных в карьере Сталина. Ему приходилось неоднократно идти на попятный, когда в партии начинались колебания по вопросу о том, стоит ли мериться силами с зажиточными слоями крестьянства, в том числе с середняками, игравшими жизненно важную роль в народном хозяйстве, и с кулаками. Умеренные во главе с Бухариным, Рыковым и Томским вели упорную закулисную борьбу, а также (по мере возможности) борьбу в партийной печати за то, чтобы помешать движению политического маятника в крайнее, требуемое Сталиным, положение»[343].

Здесь уместно сделать одно общее замечание относительно процесса эволюции сталинской политики и его мышления как главного руководителя Советского Союза. Направление этой эволюции — все более явный переход от методов убеждения к методам принуждения. И чем большей становилась власть генсека, тем более заметным становился примат методов принуждения над методами убеждения. Хотя на словах Сталин по-прежнему выступал в тоге ревнителя соблюдения демократических норм партийной жизни и развертывания широкой инициативы масс. Возникает вопрос: была ли такая эволюция случайной? Отражала ли она, так сказать, личные антипатии генсека к демократическим методам и его уже хорошо известную склонность к авторитарному стилю руководства? Иными словами, определялась ли она в первую очередь и главным образом личными качествами Сталина как политика?

Ответ на эти вопросы не так прост, как может казаться на первый взгляд. Есть веские основания для вывода, что личные качества Сталина, конечно, сыграли важную, а отнюдь не второстепенную роль в такой эволюции. Однако объяснять все только и главным образом личными качествами генсека — значит серьезно упрощать дело. Избранный Сталиным курс на создание мобилизационной экономики и форсированное развитие страны с железной закономерностью диктовал необходимость перехода именно к таким методам. Иными, а именно демократическими методами, осуществить этот стратегический курс на практике было невозможно. Данное утверждение ни в коей мере не означает, что речь идет об априорном оправдании методов Сталина и выдаче ему своего рода политической индульгенции. Суть не в этом, а в том, что цели, поставленные им, в значительной степени предопределяли и методы их достижения. Конечно, отсюда не вытекает вывод, будто верна истина, что цель оправдывает средства. Цель не оправдывает средства, а лишь определяет их выбор. И если именно под этим углом зрения, в такой плоскости расценивать действия Сталина, то они не представляют собой какого-то уникального явления. В истории, да и в современной политической жизни, мы на каждом шагу сталкиваемся с подобными явлениями.

Вообще тема соотношения цели и средств ее достижения не только окрашена в политические тона, но и носит прежде всего философский характер. Злободневной она стала не со времен сталинского правления, а была таковой извечно. По крайней мере с тех пор, как появилась такая сфера человеческого бытия, как политика. История жизни Сталина и его деятельности лишь привнесла в эту проблему свои особенности и некоторые черты личности этого действующего лица политической сцены.

Но я несколько отвлекся в сторону от главной нити нашего изложения. Хотя, на мой взгляд, проблема заслуживает такого отклонения. Ибо в дальнейшем мы еще не раз будем сталкиваться с вопросом, — что в конечном счете мотивировало те или иные действия Сталина как политика и государственного руководителя? И какого-то однозначного или шаблонного ответа на него нет — в каждом конкретном случае роль играли определенные причины и политические соображения и расчеты (или просчеты). Политическая философия Сталина безусловно накладывала на его деятельность во всех сферах свою неизгладимую печать. И эта печать во многих случаях носила зловещий оттенок. Вместе с тем сама политическая философия Сталина была не только выражением и отражением его личных качеств как политика. Она была и выражением и отражением фундаментальных черт эпохи, в которую развертывалась его политическая деятельность. Данная констатация, разумеется, не должна истолковываться как попытка оправдать или преуменьшить масштабы целой череды ошибок, политических просчетов, масштабных репрессий или откровенно жестоких акций, связанных с именем Сталина

То, что эта проблема затронута в данном разделе, исторически вполне правомерно, поскольку в связи с борьбой по вопросам дальнейшего развития села во всей своей наглядности раскрылись многие фундаментальные черты Сталина как политика. Конечно, это был все тот же Сталин, что и прежде, но он никогда не оставался одним и тем же. На всем протяжении своей деятельности Сталин, оставаясь в принципе всегда самим собой, никогда не был одинаков, равен во всем самому себе. Каждый крутой поворот событий раскрывал в нем новые черты и качества. По крайней мере, с точки зрения стратегии и тактики реализации задуманных им целей.

Прежде чем перейти непосредственно к освещению истории противостояния Сталина и блока правых во главе с Бухариным, Рыковым и Томским, есть, очевидно, веский резон если не дать политический портрет этих трех незаурядных фигур большевистского руководства (что явно выходит за рамки моей темы), то хотя бы оттенить некоторые их качества как политических деятелей. Это важно, чтобы понять, что генсеку приходилось вести борьбу с фигурами крупного масштаба, а не с политической шантрапой. Едва ли стоит вести полемику с теми, кто, начиная с периода перестройки, когда стали кардинально пересматриваться прежние исторические и идеологические оценки, при освещении сталинского периода правления допускал явные перекосы в оценке указанных выше деятелей. Они не нуждаются в такой переоценке уже по той причине, что играли важную роль в истории большевистской партии и в начальный период советского государства. Однако все познается в сравнении: в сопоставлении со Сталиным они оказались фигурами гораздо менее масштабными и их место в истории не стоит преувеличивать.

Для характеристики этих фигур можно воспользоваться свидетельствами В. Молотова, поскольку он, что называется, знал этих людей как облупленных, проработав бок о бок с ними длительное время. Конечно, к оценкам Молотова следует подходить критически, принимая во внимание его общие политические и идеологические позиции и тот факт, что он являлся одним из тех, кто наряду со Сталиным, не только убрал их с политической арены, но из жизни вообще. Видимо, стоит привести его высказывания, дающие их общую характеристику и в этой своей части не противоречащие общеизвестным историческим фактам.

О Бухарине Молотов говорил: «Близкие отношения у Ленина были с Бухариным — в последние годы. Нет, пожалуй, в первые годы ближе были. Он часто и запросто был на квартире у Ленина в Горках, обедал в семье. Наиболее квалифицированный теоретически, выше Зиновьева, тот больше оратор-журналист, а этот — теоретик. Но оба с гонором были. Бухарин очень самоуверенно себя вел, хотя был крайне неустойчивым политически. Ленин назвал его «любимцем всей партии», но тут же сказал, что «его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским». Вот вам и любимец! Да и до этого Ленин его бил нещадно. А так Бухарин — добродушный, приятный человек.

Ленин хорошо относился к Бухарину, но не мог, конечно, никак быть с ним в близкой дружбе, поскольку Бухарин был для него ясен в философском и в политическом отношении. Бухарина Ленин ценил… О Бухарине сказал, что это великий путаник И это видел не только Ленин, но и многие другие. Чувствуется, что Ленин его жалеет, но не может ничего ему уступить в идейной области»[344].

И далее: «Бухарин — ученый, литератор, по любым вопросам он выступал с большей или меньшей уверенностью, был авторитет, нельзя отрицать. Обращение ЦК партии после смерти Ленина действительно хорошо написано — Бухарин писал.

…Он был наиболее подготовлен в теоретическом отношении, но вот идеологически тянул не туда. Со всем этим приходилось считаться.

— А как человек какой он был?

— Очень хороший, очень мягкий. Порядочный, безусловно. Идейный.

— Достоин уважения?

— Достоин. Как человек — да. Но был опасный в политике»[345].

И еще «…Бухарин наиболее подготовленный. Длительная борьба шла. На страницах прессы, прямо на глазах у всех. Бухарин был с нами до XVI съезда. Втроем — Бухарин, Сталин и я — все время вместе писали документы. Он был главный писатель.

Сталин Бухарина называл «Бухарчик», когда были хорошие отношения.

— Томский послабее?

— Он в теории не очень… Томский — хороший массовик, мог говорить с рабочими…»[346].

Интересны оценки Молотовым Рыкова. Отметив такую деталь, как склонность Рыкова к выпивке, Молотов продолжал: «У Рыкова всегда стояла бутылочка «Старки». «Рыковская» водка была — этим он славился. Ну мы все в компании выпивали, так, по-товарищески. В молодости крепко мог выпить. Сталин — само собой». И далее: «Рыков со мной из одной слободы. Из одной слободы, да. Умный был, но, я бы сказал, ум этот… Рыков всегда был оппортунистом, и Ленин говорил: «Вот оппортунист последовательный, а очень умный человек!» Виднейший большевик, Ленин его очень хорошо знал, ценил, как хорошего организатора. Но он часто выступал против Ленина еще до революции…

После смерти Ленина, когда остались три его заместителя — Цюрупа, Рыков и Каменев, мы обсуждали вопрос, кого назначить Председателем Совнаркома. Были сторонники Каменева, но Сталин предпочитал Рыкова, потому что тот хоть и был за включение в правительство меньшевиков и эсеров, но против Октябрьской революции не выступал открыто, как Каменев. К тому же играло роль и то, чтобы во главе правительства стоял русский. В то время евреи занимали многие руководящие посты, хотя составляли невысокий процент населения страны»[347].

Приведенные характеристики, как их ни оценивать с точки зрения исторической достоверности, все-таки рисуют портреты Бухарина, Рыкова и Томского не только как политических деятелей, но и просто как людей, со свойственными им достоинствами и недостатками. В период перестройки преобладали оценки уже идеологически ориентированные, говорящие сами за себя. Вот, например, обобщенная характеристика Рыкова, принадлежащая перу автора его биографии: «…Рыков явился именно тем политическим деятелем, который воплотил преемственность ленинского руководства правительством. Его отставка в декабре 1930 года с поста председателя Совнаркома СССР приобрела этапное значение. Она обозначила грань между двумя периодами в руководстве высшей исполнительной властью страны первых послеоктябрьских десятилетий: временем Ленина, а также Рыкова, продолжившего ленинскую линию политики правительства, и временем Молотова — Сталина, говоря обобщенно, сталинщины, в иерархии которой преемник Рыкова на посту председателя Совнаркома занял положение «второго лица»[348].

В дальнейшем я по ходу изложения материала подробнее остановлюсь на взаимоотношениях между Сталиным и Бухариным — центральными фигурами исторической схватки, вошедшей в анналы большевизма как борьба против правого уклона. Но — подчеркну еще раз — как бы ни складывались личные отношения между противоборствовавшими лидерами, неоспоримо одно: смысл и содержание этого противостоянии определяли принципиально разные политические позиции фигурантов этой борьбы. Бесспорно, Бухарин представляет собой не только одну из наиболее колоритнейших личностей большевизма, но и, вне всякого сомнения, пожалуй, наиболее трагическую фигуру в его истории. Полная и основательная оценка этой личности выходит за рамки моей темы. Поэтому тех, кто интересуется ею, можно отослать к биографии Бухарина, написанной С. Коеном. Его книга — это солидное, хорошо документированное издание. Хотя автор в целом дает более чем завышенную историческую оценку Бухарину и в ряде случаев проявляет определенную тенденциозность. Впрочем, аналогичный упрек можно предъявить и в адрес пишущего эти строки.

Основная борьба между Сталиным и его оппонентами из блока правых развернулась на объединенных пленумах ЦК и ЦКК, поскольку со времен Ленина в Политбюро существовал такой порядок; если у кого-либо из членов ПБ были возражения или замечания по обсуждавшимся вопросам, то окончательное решение не принималось до достижения согласия или же вопрос передавался для дальнейшей проработки на комиссии, которую назначало то же Политбюро. Поскольку в составе ПБ в то время из 9 его членов только 6 являлись сторонниками Сталина, включая его самого (некоторые источники сообщают, что один из них — Калинин — по вопросам политики на селе порой склонялся к позиции правых), то окончательного решения по чрезвычайно важным и в то же время спорным вопросам добиться не удавалось. Заседания Политбюро превратились в настоящее поле битвы между двумя лагерями. В конце концов эти вопросы выносились на решение пленумов. В 1928–1929 гг. состоялось несколько пленумов, полные стенограммы которых опубликованы и имеются в распоряжении исследователей. Так что существует возможность более или менее точно и достаточно полно, на основании документов, воспроизвести картину порой драматических политических баталий, которые являли собой заседания пленумов ЦК той поры.

Еще до апрельского (1928 г.) пленума обстановка в Политбюро настолько накалилась, что Рыков поставил вопрос о своей отставке с поста главы правительства. В письме на имя Сталина, Молотова и Бухарина от 7 марта 1928 г. он писал:

«За последнее время был целый ряд признаков, говорящих за то, что большинство Политбюро недовольно руководством СНК и СТО. Сегодня разыгрываются разногласия по крупнейшему вопросу — о резолюции по плану промышленности на текущий год. Из всего этого необходимо сделать вывод. Работа может идти только в том случае, если расхождений в крупных, основных вопросах в руководстве СНК и СТО с мнением Политбюро нет. Я в качестве председателя СНК и СТО работать больше не буду. Предлагаю сделать такую расстановку сил, чтобы на ближайшем пленуме и сессии ЦИК сделать необходимые перемещения, а меня наметить на Урал.

А.И. Рыков»[349].

Адресаты ответили категорическим отказом. Вот мотивировка их отказа:

«Считаю в корне неправильной постановку вопроса т. Рыкова. Считаю, что никто не может ставить вопроса о смене т. Рыкова, т[ак] к[ак] это явная нелепость и безусловная нецелесообразность. В том числе мне и в голову никогда такая глупость не приходила, т. к. Рыков лучше кого бы то ни было выполнял и выполняет работу преда СНК. Но считаю свое выступление безусловно законным. От этого права говорить на политбюро и резко критиковать решения наркоматов и СНК ни в коем случае не могу отказаться. Разногласия не в основном (тут есть необходимое единомыслие), а в отдельных, хотя и крупных практических вопросах. Это неизбежно и тут я не вижу ничего плохого. Поэтому весь вопрос т. Рыкова поставлен неправильно. В. Молотов».

«Я считаю, что такие вопросы, как об индустрии и т[ак] д[алее] лучше предварительно ставить на повестке. А то мы на повестке спорим о всякой (относительно) ерунде, а не предупреждаем таких сцен, как сегодня. Я сам не мог говорить, чтобы не драться при всех, хотя считаю, что индустриализацию и ее темп правильнее высчитывать по капитальным затратам, а не по валовой продукции (о чем не раз говорил) [Бухарин]».

«Присоединяюсь к Молотову и Бухарину. Ошибка состоит в том, что мы не провентилировали вопрос до Политбюро. Сталин»[350].

Если прокомментировать эту переписку, скорее похожую на перепалку, то первое, что приходит на ум — это явная неготовность Сталина к кардинальному решению вопроса именно в тот момент. Разница в позициях обозначилась, но не был виден подлинный масштаб водораздела, пролегавшего между Сталиным и его сторонниками, с одной стороны, и группой Бухарина. Генсек еще не подготовил почву для решающего сражения, а как хороший стратег и тактик он считал, что преждевременное сражение часто несет в себе зерна будущего поражения. Он проявлял выдержку и терпение и порой демонстрировал (иногда даже чрезмерно) свою готовность к нахождению компромисса с правыми.

Следует не упускать из поля зрения еще одно немаловажное обстоятельство. Только что закончился съезд, завершившийся разгромом объединенной оппозиции, и вот в руководстве партии снова самые серьезные разногласия. Этого в тот период многие не могли ни понять, ни объяснить даже самим себе. Атмосфера в партии и стране была такова, что новый раунд внутрипартийной борьбы мог быть расценен не как политическое противостояние вокруг вопроса о генеральном направлении дальнейшего развития, а как откровенная схватка верхов за власть. Генсек это прекрасно понимал, поэтому он и не гнал лошадей. Косвенным отражением господствовавших тогда настроений не только в партийной массе, но и в руководстве партии, может служить письмо одного из наиболее близких соратников Сталина — в то время председателя ЦКК Орджоникидзе, адресованное Рыкову. Вот что он писал:

«Без невероятно жестоких потрясений в партии не пройдет никакая дальнейшая драка. Надо исходить из этого. Я глубоко убежден, что изживем все. По хлебу и другим подобным вопросам можно спорить и решать, но это не должно вести к драке. Разговор с тобой и другими (Стал[ин]) меня убеждает, что коренных разногласий нет, а это главное. По этому вопросу — сегодня не за что драться. По другим вопросам единодушие будет полное. А драку на всякий случай для предупреждения будущих возможных разногласий вам партия не даст. Я тебя прямо-таки умоляю взять на себя примирение Бухарина] со Стал[иным]. Совершенно не согласен с тобой. Решительно нельзя допускать никаких разговоров о каких бы то ни было перемен[ах] в ИККИ, ВЦСПС и т. д. Смешно, конечно, говорить о твоей «смене», Бух[арина] или Том[ского]. Это прямо было бы сумасшествием. По-видимому, отношения между Ст[алиным] и Бух[ариным] значительно испортились, но нам надо сделать все возможное, чтобы их помирить. Это возможно. Ты прав, что у всех у вас некоторая настороженность за будущее»[351].

Из всего этого четко следует вывод: Сталину нужно было время, чтобы подготовить верхушку партии и партию в целом к новому витку внутрипартийной борьбы. Деликатность положения осложнялась еще и тем обстоятельством, что теперь приходилось скрестить мечи с теми, кто еще несколько месяцев назад плечо к плечу с генсеком вел борьбу против объединенной оппозиции. В этом смысле новый раунд был сложнее и труднее, поскольку лидеры правого блока, хотя и имели в своей политической репутации некоторые темные пятна, все же воспринимались в качестве верных соратников Ленина.

Все эти факторы Сталин не мог не принимать в расчет. А он, как еще отмечал его заклятый враг Троцкий, был тонким дозировщиком. Кстати сказать, это качество генсека во многом помогло ему выйти из всех внутрипартийных баталий бесспорным победителем. Да и вообще в политике умение правильно дозировать свои действия никак не может быть истолковано как изъян, а тем более порок.

В свете сказанного не случайными оговорками или тактическими ошибками следует считать такие, например, заявления генсека, как сделанное им в ноябре 1928 года, когда противостояние с блоком правых стало не просто свершившимся фактом, но и в значительной мере необратимым явлением. Он, в частности, заявил:

«Заканчивая своё слово, я хотел бы, товарищи, отметить ещё один факт, о котором здесь не говорили и который имеет, по-моему, немаловажное значение. Мы, члены Политбюро, предложили вам свои тезисы о контрольных цифрах. Я в своей речи защищал эти тезисы, как безусловно правильные. Я не говорю об отдельных исправлениях, которые могут быть внесены в эти тезисы. Но что в основном они правильны и обеспечивают нам правильное проведение ленинской линии, — в этом не может быть никакого сомнения. И вот я должен заявить вам, что эти тезисы приняты нами в Политбюро единогласно. Я думаю, что этот факт имеет кое-какое значение ввиду тех слухов, которые то и дело распространяются в наших рядах всякими недоброжелателями, противниками и врагами нашей партии. Я имею в виду слухи о том, что будто бы у нас, в Политбюро, имеются правый уклон, «левый» уклон, примиренчество и чорт знает еще что. Пусть эти тезисы послужат ещё одним, сотым или сто первым доказательством того, что мы все в Политбюро едины»[352].

Это заявление генсека интерпретируется некоторыми исследователями не просто как тактический маневр или вынужденный шаг, а как явное проявление его политического лицемерия. Ведь буквально в той же речи он акцентировал внимание на опасности правого уклона и необходимости борьбы против него. Вот его буквальные слова: «…Правая опасность является в данный момент главной опасностью в нашей партии. Борьба с троцкистскими тенденциями, и притом борьба сосредоточенная, идёт у нас вот уже десяток лет. Результатом этой борьбы является разгром основных кадров троцкизма. Нельзя сказать, чтобы борьба с открыто оппортунистическим уклоном велась за последнее время столь же интенсивно. А не велась она особенно интенсивно потому, что правый уклон находится у нас еще в периоде формирования и кристаллизации, усиливаясь и нарастая ввиду усиления мелкобуржуазной стихии, выросшей в связи с нашими хлебозаготовительными затруднениями. Поэтому главный удар должен быть направлен против правого уклона»[353].

Политическая лабильность (вернее сказать, политическая гибкость, граничащая порой с беспринципностью) генсека была не просто проявлением его характера как человека (а эта черта выражалась в самых различных формах и при самых разных обстоятельствах на протяжении всей его карьеры). Она служила средством борьбы с политическими противниками, проявлявшими зачастую поразительную доверчивость и наивность. Выше я уже привел образчики такого, мягко говоря, неэтичного поведения Сталина, его неразборчивости в выборе средств достижения своих целей. К этому же ряду относится и его заявление по вопросу отсутствия разногласий в Политбюро. В апреле 1929 года на пленуме ЦК Н. Угланов — один из видных представителей группы Бухарина свидетельствовал: перед Сталиным прямо был поставлен вопрос: «есть ли теперь разногласия в Политбюро, я чувствую по речам, что есть, не выйдет ли чего-нибудь?» Тов. Сталии ответил: до составления резолюции разногласия были, теперь их нет, — и высказал мысль, которая была сказана довольно твердо, что если в этом Политбюро, которое подобрано не случайно, произойдут разногласия, тогда я первый пойду в Туруханку. Так говорил тов. Сталин. Он говорил, что это Политбюро сложилось так, что у нас теперь ничего не может быть»[354].

На самом деле генсек и не думал о своем возвращении в Туруханку, где он когда-то провел, возможно, самые суровые годы своей жизни. Скорее наоборот, в Туруханку, а, может быть, и куда-нибудь и подальше он намеревался в конце концов отправить своих соперников. Времена ведь изменились! Неузнаваемо изменились.

Уже в период развертывания борьбы с группой Бухарина в речах Сталина невооруженным взглядом можно было заметить явные противоречия и несостыковки. Ведь странно как-то читать, что в Политбюро господствует единство, и в то же время главную опасность представляет правый уклон. Какие же мифические силы его олицетворяют? Ибо в политике серьезные действия — и это считается аксиомой — как правило, персонифицированы. Впрочем, странным это выглядит лишь на поверхностный взгляд. Если оттенить мысль Сталина, что правый уклон находится пока еще в стадии формирования и кристаллизации, то это может служить не только видимым оправданием его заявления о единстве в Политбюро, но и своего рода политической заявкой на неотвратимость в ближайшем будущем открытой борьбы против правого уклона. Так оно и произошло. Под разговоры о единстве в Политбюро генсек проводил тщательную подготовку к открытому противоборству со своими оппонентами из блока правых. К тому времени он уже обладал не просто богатым, а можно сказать, уникальным и непревзойденным опытом борьбы за политическое уничтожение противников своей генеральной линии.